Дорогостайский, Кшиштоф Николай

Кшиштоф Николай Дорогостайский<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Кшиштоф Николай Дорогостайский</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб "Лелива"</td></tr>
Стольник великий литовский
1588 — 1590
Предшественник:	Александр Пронский
Преемник:	Ян Самуил Глебович
Кравчий великий литовский
1590 — 1592
Предшественник:	Юрий Ходкевич
Преемник:	Андрей Война
Подчаший великий литовский
1592 — 1596
Предшественник:	Андрей Сапега
Преемник:	Ян Кароль Ходкевич
Маршалок надворный литовский
1596 — 1597
Предшественник:	Николай Талваш
Преемник:	Пётр Веселовский
Маршалок великий литовский
1597 — 1615
Предшественник:	Станислав Радзивилл
Преемник:	Пётр Веселовский
Рождение:	2 марта 1562(1562-03-02)
Смерть:	3 августа 1615(1615-08-03) (53 года) Вроцлав
Род:	Дорогостайские
Отец:	Николай Дорогостайский
Мать:	Анна Война
Супруга:	1) София Ходкевич 2) София Радзивилл 3) Александра из Верещаков
Дети:	от второго брака: Дорота и Владислав

Кшиштоф Николай Дорогостайский (2 марта 1562 — 3 августа 1615) — государственный и военный деятель Великого княжества Литовского. Стольник великий литовский (1588—1590), кравчий великий литовский (1590—1592), подчаший великий литовский (1592—1596), маршалок надворный литовский (1596—1597), великий маршалок литовский (1597—1615). Поэт, писатель и доктор медицины.

За военные заслуги получил титул барона Священной Римской империи. Владел Дорогостаями на Волыни, Мурованой Ошмянкой в Виленском воеводстве.

Биография

Представитель шляхетского рода Дорогостайских герба «Лелива». Старший сын воеводы полоцкого Николая Николаевича Дорогостайского (ок. 1530—1597) и Анны Войны. Староста волковыский, шарашовскай, велёньский, мстибовский, навамлынский, дюнемундский, арендатор яловский и куриловский.

Воспитывался в кальвинизме. Получил домашнее образование, затем учился в гимназии Яна Штурма в Страсбурге и Фрибург-Брызговской академии, где получил степень доктора медицины.

Добровольцем вступил в армию Священной Римской империи и участвовал в военных действиях в Нидерландах. Путешествовал по Европе, предпочитал Италию, где стал почетным гражданином Венеции. Подружился с некоторыми известными представителями политической элиты европейских стран. Помогал принцу Генриху Оранскому в военных действиях против испанцев.

После возвращения на родину Кшиштоф Николай Дорогостайский принял участие в Ливонской войне с Русским государством. Во главе собственной хоругви сражался в войсках своего отца, воеводы полоцкого Николая Дорогостайского.

После смерти короля Речи Посполитой Стефана Батория (1586) Кшиштоф Дорогостайский некотороен время входил в промосковскую политическую партию, 9 августа 1587 года в городке Окунево под Варшавой вместе с сенаторами ВКЛ вел переговоры с московскими послами об избрании на престол Речи Посполитой русского царя Фёдора Иоанновича и образовании унии трёх государств: Польского королевства, Великого княжества Литовского и Русского государства.

В 1588 году Кшиштоф Дорогостайский получил во владение староство волковыское и должность стольника великого литовского. На сейме 1589 года К. Дорогостайский был избран депутатом для заключения договора с императором Священной Римской империи. На сейме 1590 года он как посол виленский энергично добивался заключения мира с Москвой и протестовал от имени литовцев против установленных налогов. В апреле 1590 года был назначен кравчим ВКЛ. Поддерживал проавстрйискую политику польского короля Сигизмунда III Вазы, чем получил симпатию двора, способствовал заключения брака короля с Анной Австрийской, за что в 1592 году получил должность подчашего великого литовского. Между тем большинство шляхты была недовольна браком Сигизмунда III Вазы с австрийской принцессой, усмотрев в этом оскорбление национальной гордости. В 1592 году протестантская партия во главе с Яном Замойским создала инквизиционные комиссию по рассмотрению действий короля. Положение Сигизмунда III на инквизиционные сейме было очень шатким, но ему помогло вмешательство православных магнатов с Украины во главе с воеводой киевским Константином Острожским. Криштоф Дорогостайский был послом на инквизиционные сейме, одним среди немногих сторонников Сигизмунда III. В 1594 году был избран от Волынского воеводства депутатом на Коронный Трибунал в Люблине.

Политическая деятельность К. Дорогостайского в пользу королевского двора нисколько, однако, не помешала его популярности среди шляхты благодаря непоколебимой позиции в защите свобод протестантов. Так, хотя на сейме 1595 года он поддерживал короля, однако писал к гетману великому литовскому Христофору Радзивиллу Перуну, что борется при дворе за лучшее положение для протестантов в Речи Посполитой. На сейме 1596 года Кшиштоф Дорогостайский был маршалом посольской избы, и сразу после этого получил должность маршалка надворного литовского. Возможно, король хотел присоединить кальвиниста К. Дорогостайского к католичеству, поэтому требовал, чтобы Христофор Дорогостайский сопровождал его в паломничестве к Ченстохове. Дорогостайский пытался увернуться, но под давлением двора все же поехал. В Ченстохове он возмущался культом Богоматери, видя в нём идолопоклонство. Впрочем, паломничество К. Дорогостайскому окупилось, так как сразу после неё стал маршалом великим литовским (1597), несмотря на возражения Святого Престола и католиков.

В 1597 году скончался воевода полоцкий Николай Дорогостайский, отец Кшиштофа. В наследство ему родовые имения Дорогостаи на Волыни и Мурованая Ошмянка в Виленском воеводстве. Вскоре Христофор Дорогостайский получил староства шерешевское, велёньское, мстибовское, навамлынское, дюнамундское, арендаторства яловское и курыловское.

В 1600 году от имени короля Кшиштоф Дорогостайский примирил два магнатских рода — Ходкевичей и Радзивиллов. В результате был заключен брак Януша Радзивилла с Софьей Олелькович, наследницей Клецка и Слуцка, которую опекали Ходкевичи и вопреки прежним соглашениям отказывались выдавать замуж за Радзивилла.

Участвовал в польско-шведской войне в Ливонии (1600—1611). Вначале войны за собственные средства отправил в Инфлянты 150 венгерских наемников, вербовал войско, заботился о порохе, пушках и провианте. Жителей Риги призывал к мужеству, а защиту Дюнамюнде доверил своему родственнику Ивану Островскому. На варшавском сейме 1601 года энергично обсуждал, как защищаться от шведов, и весной того же года в Жемайтии собрал отряд из 300 пехотинцев и 300 всадников, с которыми по приказу великого гетмана литовского Криштофа Радзивилла «Перуна» в конце мая прибыл в Кокенгаузен. 23 июня 1601 года в битве со шведами под Кокенгаузеном командовал правым флангом и сыграл большую роль в разгроме шведской армии. В этом сражении был трижды ранен. После битвы двинулся маршем на Дюнамюнде, где с помощью рижан вытеснил шведов из устья Двины. В дальнейшем К. Дорогостайский руководил обороной Риги до подхода польской армии под командованием Яна Замойского. В Ливонии он приобрел большую популярность, ссорился с поляками и резко выступал против квартирования польской армии в ВКЛ.

На сейме 1605 года Кшиштоф Дорогостайский выступал против поддержки Лжедмитрия I, защищал Варшавскую конфедерацию и добивался её укрепления исполнительным законом (позицию поляков называл непатриотичной). Призывал развернуть военные действия против шведов в Финляндии и с этой целью высказывался за строительство флота, просил короля разрешения на войну. В том же году во время лечения в Силезии посетил Прагу и был радушно принят императором Рудольфом II.

На сейме 1606 года великий маршалок литовский и глава протестантов ВКЛ снова защищал Варшавскую конфедерацию. Во время рокоша Н. Зебжидовского К. Дорогостайский был сторонником создания конфедерации в ВКЛ, но свою оппозиционность держал в умеренных рамках. На сандомирский съезд он прибыл во главе военного отдела с намерением защищать Речь Посполитую и короля и выразил wotum очень «рокашава», чем снова понравился шляхте. Однако уже в 1607 году, не увидев больших шансов на успех «в этой смуте Речи Посполитой», вернулся на Варшавский сейм, где выступал против иезуитов из-за их вмешательства в государственные дела и требовал изгнать их из королевского двора.

В 1609 году на сейме К. Дорогостайский участвовал в подготовке московского похода Сигизмунда III, а в октябре находился во главе личного конного отряда с армией под Смоленском, где ему было поручено «повелевать всеми пушками и всеми шансами». Несмотря на болезнь, перед генеральным штурмом Смоленска (1611) получил командование частью северной осадной армии. При взятии города одним из первых ворвался в крепость. После нескольких тяжелых пулевых ранений в том же году нашел в себе силы защищать дела Виленского кальвинистского сбора на вильнюсском сеймике.

В 1612—1613 годах Кшиштоф Дорогостайский пытался поправить здоровье около горячих источников под Вероной, но ходил уже только на костылях. Вернувшись в Речь Посполитую, ещё занимался своими делами.

В июле 1615 года Кшиштоф Дорогостайский выехал в Силезию на горячие источники Вармбрума. По дороге он остановился во Вроцлаве, где 3 августа скончался. Вроцлавский хронист Николай Поль сообщал, что его тело, забальзамированное в медной гробу, несколько недель сохранялась в этом городе в лютеранской кладбищенской часовни св. Эльжбеты, откуда 17 сентября его перевезли в Мурованую Ошмянку. Торжественное захоронение с проповедью пастора Яна Зыгровиюша произошло там же в феврале следующего года. По завещанию тело К. М. Дорогостайского похоронили в Мурованой Ошмянке в родовом склепе, а сердце — во Вроцлавском храме.

Защищал интересы магнатов и шляхты Великого Княжества Литовского, в том числе права и свободы протестантов, требовал изгнания иезуитов из королевского двора. Как один из протекторов Реформации, К. Н. Дорогостайский финансировал кальвинистские соборы на Виленщине и Волыни.

Семья и дети

Был трижды женат. В 1588 году первым браком женился на Софии Ходкевич (? — 1596), дочери каштеляна виленского Яна Иеронимовича Ходкевича. Брак бездетен.

В 1597 году вторично женился на Софии Радзивилл (1577—1614), дочери воеводы новогрудского Николая Радзивилла и вдове кравчего ВКЛ Ежи Ходкевича. Дети от второго брака: Дорота и Владислав.

Третьим браком женился на Александре из Верещаков (ум. 1614), от брака с которой детей не имел.

Творчество

Наибольшую известность К. Н. Дорогостайскому принесла написанная им книга «Гиппика, или Книга о лошадях» (Краков, 1603) — первое в Речи Посполитой пособие по коневодству и конной езде (неоднократно переиздавалась).

«Гиппика» была иллюстрирована гравюрами Томаша Маковского, она состояла из 4-х книг (частей): 1-я рассказывала о истории лошади и верховой езды, о конских мастях и приметах, о подборе производителей и выращивании племенного молодняка. 2-й том посвящён приручению и основам выездки молодых жеребцов. Третья — учение о конской сбруе с подробным описанием мундштуков, удил и тому подобного. 4-й том — «Гиппиатрия» — ветеринарный лечебник.

Кшиштоф Дорогостайский использовал труды античных авторов и своих современников, а также богатый собственный опыт, украсил текст цитатами из римских поэтов Вергилия и Марциала.

В переводе на белорусский язык «Гиппика» вышла в 2007 году. Автор перевода со старобелорусского языка — Светлана Ищенко, редактор историко-краеведческого отдела газеты «Культура». Переводы архивных документов выполнялись совместно с главным палеографам отдела древних актов Национального исторического архива Беларусь Германом Максимовичем Брегером. В подготовке книги к печати, составлении комментариев участвовала большая творческая группа: ученые НАН Беларуси, сотрудники Республиканского центра олимпийской подготовки конного спорта и коневодства, историки, языковеды и писатели.

Кроме «Гиппики», Кшиштоф Дорогостайский написал еще несколько литературных произведений, которые в большинстве своём остались в рукописях.

В Национальной библиотеке Оссолинских во Вроцлаве хранятся рукописные юношеские вклады К. Дорогостайского на латинском, польском и древнегреческом языках, его отдельные документы. Письма К. Дорогостайского также хранятся в Национальной библиотеке в Варшаве, Главном архиве древних актов, Библиотеке Польской АН и др.

Источники

• Ішчанка С. Жыццё і літаратурная творчасць Крыштафа Мікалая Дарагастайскага, вялікага маршалка літоўскага // Рэфармацыя і грамадства: XVІ стагоддзе / Матэрыялы Міжнароднай навуковай канферэнцыі. — Мн.: Беларускі кнігазбор, 2005. — С. 45—54.

Отрывок, характеризующий Дорогостайский, Кшиштоф Николай

– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.