Кыбрыслы Мехмед Эмин-паша

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Кыбрыслы Мехмед Эмин-паша
тур. Mehmed Emin-paşa Kıbrıslı
Великий визирь Османской империи
30 мая 1854 — 24 ноября 1854
Предшественник: Гиритли Мустафа Наили-паша
Преемник: Мустафа Решид-паша
Великий визирь Османской империи
8 октября 1859 — 24 декабря 1859
Предшественник: Мехмед Эмин Али-паша
Преемник: Мютерджим Мехмед Рюшди-паша
Великий визирь Османской империи
24 мая 1860 — 6 августа 1861
Предшественник: Мютерджим Мехмед Рюшди-паша
Преемник: Мехмед Эмин Али-паша
 
Вероисповедание: Ислам, суннитского толка
Рождение: 1813(1813)
Смерть: 1881(1881)

Мехмед Эмин-паша (тур. Mehmed Emin-paşa, 1813—1881) по прозвищу Кыбрыслы (тур. Kıbrıslı, «Киприот») — турок-киприот, который три раза становился великим визирем Османской империи при султане Абдул-Меджиде I.

Дядя Мехмед Эмина был казначеем султана Махмуда II, и он начал готовить племянника к службе при дворе с малых лет. После учёбы во Франции на средства султана, Мехмед Эмин служил сераскером в Акко (1844—1845), Иерусалиме (1845—1847), Тырново (1847) и Белграде (1847—1848).

В 1850—1851 Мехмед Эмин был губернатором Алеппо, после чего стал муширом провинции Сирия.

Мехмед Эмин-паша был великим визирем трижды:

  • с 30 мая по 24 ноября 1854 года
  • с 8 октября по 24 декабря 1859 года
  • с 24 мая 1860 года по 6 августа 1861 года

Мехмед Эмин-паша скончался в своём доме в Стамбуле в 1881 году.


К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)


Напишите отзыв о статье "Кыбрыслы Мехмед Эмин-паша"

Отрывок, характеризующий Кыбрыслы Мехмед Эмин-паша

«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.