Кьявари, Джованни Лука

Джованни Лука Кьявари итал. Giovanni Luca Chiavari<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Дож Генуи
27 июня 1627 — 27 июня 1629
Предшественник:	Джакомо Ломеллини
Преемник:	Андреа Спинола
Рождение:	1573(1573) Генуя
Смерть:	1657(1657) Генуя
Место погребения:	церковь Сантиссима-Аннунциата-дель-Васто
Отец:	Джироламо Кьявари
Мать:	Ангентина Муралья
Супруга:	1.Кьяретта де Франки Сакко 2.Ливия Мария де Форнари
Дети:	1. Мария, Томмазина, Клара

Джованни Лука Кьявари (итал. Giovanni Luca Chiavari; Генуя, 1573 — Генуя, 1657) — дож Генуэзской республики.

Биография

Сын дожа Джироламо Кьявари и Ангентины Муральи, Джованни родился в Генуе около 1573 года. В юности получил образование в гуманитарной, а также правовой и военной сферах. В 1598 году он получил свое первое назначение на государственную должность. В последующее десятилетие он занимал различные должности в судебной системе Республики, а также в магистрате чрезвычайных ситуаций и магистрате Корсики. В 1611 году он был избран одним из "отцов города".

В следующем году он был избран в число членов Синдикатория - государственного органа, отвечавшего за оценку работы дожа. Как сенатор Республики он был включен в Коллегию восьми губернаторов Республики. В 1617 году возглавил магистрат Корсики.

В 1618 году за свои дипломатические навыки, которые он продемонстрировал во Франции ​​при дворе Людовика XIII, Кьявари возглавил следствие в отношении участников "заговора Марини" - французского посла Клаудио де Марини в герцогстве Савойском. Де Марини, бывший генуэзский гражданин, высланный из республики, своими действиями вызвал дипломатический кризис между Генуей, Францией и Испанией. Лишь арест Марини смог снять напряженность между странами.

Между 1619 и 1621 годами Кьявари вновь занимал важные государственные должности, в том числе был главой генуэзского флота. Во время войны между Генуей и герцогством Савойским в 1625 году он был послом к папе Урбану VIII.

Правление

В Риме Кьявари оставался до начала июня 1627 года, где, несмотря на отказ генуэзцев вступить в анти-франко-испанскую лигу, установил дружественные отношения с понтификом. Затем он вернулся в Геную, где 28 июня 1627 года подавляющим большинством голосов членов Большого совета (267 из примерно 300) был избран дожем, 98-м в республиканской истории.

Начало его правление было отмечено новой войной, которую начали Франция и Испания за маркизат Монферрато, Генуя оказалась втянута в нее как третья сторона. К этому добавились новые конфликты с герцогством Савойским, на этот раз союзником испанцев, а также новый заговор, во главе с Джулио Чезаре Вакеро, который планировал убийство дожа и захват власти в республике в интересах Савойи. Заговор был раскрыт капитаном Томмазо Кьявари - братом дожа, и 31 марта 1628 года лидеры заговорщиков были обезглавлены.

Для пресечения антигосударственной деятельности дож учредил магистрат инквизиторов Республики. В 1629 году была пресечена попытка убийства дожа: заговорщики из числа бандитов пригорода Генуи Вольтри поместили взрывное устройство под скамью дожа в соборе Сан-Лоренцо, но были разоблачены.

Мандат Кьявари закончился 28 июня 1629 года.

Последние годы

Кьявари был назначен пожизненным прокурором и еще тридцать лет занимал различные должности в магистрате войны, магистрате Корсики и магистрате инквизиторов. Наряду с Бартоломео да Пассано сформулировал новый церемониал Республики Генуя, который был утвержден Малым Советом 25 января 1639 года. Во время чумы, постигшей Геную и Лигурию между 1656 и 1657 годами, был одним из одиннадцати сенаторов, которые остались в столице, чтобы обеспечить поддержку общественного здравоохранения. Заразившись, он умер в Генуе в 1657 году. Тело Кьявари было похоронено в базилике Сантиссима-Аннунциата-дель-Васто.

Личная жизнь

Был женат дважды: на Кьяретте де Франки Сакко (дочери дожа Пьетро Де Франки, родила ему трех дочерей: Марию, Томмазину и Клару, первые две умерли еще до смерти отца) и на Ливии Марии де Форнари.

Библиография

• Sergio Buonadonna, Mario Mercenaro, Rosso doge. I dogi della Repubblica di Genova dal 1339 al 1797, Genova, De Ferrari Editori, 2007.

Отрывок, характеризующий Кьявари, Джованни Лука

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.