Кэгон

Кэгон-сю (яп. 華厳宗) — буддийская школа в Японии, образовавшейся от одноимённой китайской школы хуаянь через Корею, где эта же школа называется хваом.

Изучение школы хуаянь в Японии началось в 736 году, когда учёный бонза Робэн (яп. 良辯) пригласил корейского учёного Симсанга (яп. 審祥 Синсё:) прочесть лекции по Аватамсака-сутре (Кэгонгё) в храме Консю-дзи (яп. 金鐘寺), где мир предстаёт в качестве совершенного единого и нерасторжимого целого, а различные признаки взаимопроникают друг в друга, и таким образом абсолютный и феноменальный уровни не противостоят, а являют собой единый, неразделимый «мир дхарм».

Когда было завершено строительство Великого Будды (яп. 大仏) в храме Тодай-дзи (яп. 東大寺) в Нара, Робэн основал в этом храме традицию Кэгон-сю. Традиция Кэгон входит в число шести ранних школ японского буддизма периода Нара (奈良)

Позднее учение Кэгон распространял в Японии Мёэ (яп. 明惠)1173-1232, совместив оригинальную доктрину Кэгон с Ваджраяной и Гёнэн (яп. 凝然), в таком виде традиция продолжалась в храме Тодай-дзи (яп. 東大寺) до настоящего времени. Это единственный храм, представляющий Кэгон.

См. также

• Хуаянь
• Хваом
• Школы буддизма
• Буддизм в Японии
• Буддизм в Китае
• Буддизм в Корее

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Кэгон

– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.