Хейсс, Кэрол

Кэрол Хейсс

Персональные данные
Представляет	США США
Дата рождения	20 января 1940(1940-01-20) (84 года)
Место рождения	Куинс, Нью-Йорк, США
Рост	184 см
Бывшие тренеры	Пьер Брюне
Спортивные достижения Лучшие результаты по системе ИСУ (на международных любительских соревнованиях) Сумма: Не соревновалась по новой судейской системе Олимпийские игры Золото Скво-Вэлли 1960 одиночное катание Серебро Кортина-д'Ампеццо 1956 одиночное катание

Кэрол Элизабет Хейсс (Дженкинс) (англ. Carol Elizabeth Heiss (Jenkins), 20 января 1940 года в Нью-Йорке) — американская фигуристка, выступавшая в женском одиночном катании. Ныне тренер по фигурному катанию. Олимпийская чемпионка 1960 года, пятикратная чемпионка мира, четырёхкратная чемпионка США.

На Играх в Скво-Вэлли в 1960 году именно она произносила олимпийскую клятву на открытии соревнований.

Биография

Хейсс выросла в окрестностях Куинса, Нью-Йорк, недалеко от Озон парка (англ. Ozone Park), где и начала кататься на коньках в возрасте 6 лет. Тренировал её Пьер Брюне. В 1951 году Кэрол выиграла детский чемпионат США. В 1952 году стала первой на чемпионате США юниорского уровня. В 1953 году она перешла во взрослую возрастную категорию, и с 1953 по 1956 год становилась второй позади Тенли Олбрайт на национальных чемпионатах.

В 1956 году Хейсс прошла квалификационный отбор на Олимпиаду в Кортина д'Ампеццо (Италия). Там она снова становится второй, в то время как Олбрайт – первой. Но уже на чемпионате мира того же года она обыгрывает Тенли — это первая золотая медаль Кэрол чемпионате мира из пяти подряд. Одновременно она училась и закончила Нью-Йоркский университет.

После зимних Олимпийских игр 1956 года и чемпионата мира Кэрол Хейсс хотела уйти из любительского спорта в профессиональные шоу. Но её мать, серьёзно больная раком, перед своей смертью (октябрь 1956 года) просит Кэрол остаться в любителях и выиграть для неё золотую олимпийскую медаль. В период между 1957 и 1960 годом Кэрол лидирует в мировом одиночном женском катании и на Олимпиаде в Скво-Вэлли становится первой, получив высшие баллы от всех девяти судей.

После ухода из любительского фигурного катания в 1960 году Хейсс сыграла главную женскую роль в фильме «Snow White and the Three Stooges». Вышла замуж за Олимпийского чемпиона 1956 года в мужском одиночном катании — Хейза Алана Дженкинса.

До 1970 года Хейсс изредка выступала в различных шоу. В 1970 стала тренировать спортсменов в городе Акрон, штат Огайо, и добилась широкой известности. Её учениками были Тимоти Гейбл и Мики Андо.

Спортивные достижения

Соревнования/Сезон	1953	1954	1955	1956	1957	1958	1959	1960
Зимние Олимпийские игры				2				1
Чемпионаты мира			2	1	1	1	1	1
Чемпионаты Северной Америки			2		1		1
Чемпионаты США	2	2	2	2	1	1	1	1

Отрывок, характеризующий Хейсс, Кэрол

– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.