Кэт Стивенс

Кэт Стивенс Юсуф Ислам Cat Stevens / Yusuf Islam
Кэт Стивенс. Германия, 1976
Основная информация
Имя при рождении	Стивен Деметр Гиоргиу
Полное имя	Юсуф Ислам
Дата рождения	21 июля 1948(1948-07-21) (75 лет)
Место рождения	Лондон, Англия
Страна	Великобритания Великобритания
Профессии	певец автор песен
Инструменты	гитара фортепиано
Жанры	фолк-рок, психоделический фолк, психоделический рок, софт-рок, поп-рок, синтипоп, электронная музыка, нашид, spoken word, хамд
Псевдонимы	Cat Stevens
Лейблы	Island Records
[www.majicat.com/ www.majicat.com]

Кэт Стивенс (англ. Cat Stevens, имя при рождении Стивен Деметр Джоржуа, англ. Steven Demetre Georgiou в 1978 году изменено на Юсуф Ислам; 21 июля 1948, Лондон) — британский певец, автор песен и мультиинструменталист, в 1970-х годах продавший 60 миллионов копий альбомов, два из которых (Tea for the Tillerman и Teaser and the Firecat) стали трижды платиновыми в США. В 1979 году Кэт Стивенс покинул поп-сцену, принял ислам и, взяв новое имя, Юсуф Ислам, посвятил себя просветительской и благотворительной деятельности в мусульманском сообществе. В 2006 году музыкант вернулся на сцену и выпустил свой первый (после 26-летнего перерыва) альбом An Other Cup.

Биография

Стивен Деметр Джоржуа (англ. ) родился 21 июля 1948 года в Лондоне в семье грека-киприота Ставроса Джоржуа и шведки Ингрид Викман, которые заправляли рестораном «Moulin Rouge» неподалеку от Пикадилли. Отец, православный христианин, и мать-баптистка, отдали мальчика в католическую школу Святого Иосифа (St. Joseph Roman Catholic Primary School) на Маклин-стрит. Когда Стивену было восемь лет, родители развелись, но продолжали совместную работу в своем ресторане.

К пению Стивена приобщила мама в раннем детстве; значительное влияние на раннее музыкальное воспитание мальчика оказали многочисленные греческие свадьбы, на которые его часто брал с собой отец. Затем он открыл для себя пластиночную коллекцию старшей сестры, в которой "было всё от Бетховена до «Порги и Бесс» и Фрэнка Синатры". Музыка стала служить для него «фоном, призванным освещать мгновения» (англ. a background thing that sort of lit up the moment). Первой пластинкой, которую он купил самостоятельно, была «Babyface» Литтл Ричарда.

Стивен Джоржуа начал писать песни в двенадцать лет: самую первую (называвшуюся «Darling, No») он, по собственному признанию, «желал бы забыть», но вторая, «Mighty Peace», осталась в памяти как «первая настоящая». Поначалу Стивен сочинял песни на фортепиано, затем переключился на гитару, но обнаружил, что «…чем разучивать чужие композиции, проще писать собственные». Съездив с матерью в Швецию, он познакомился с её братом Хьюго, профессиональным живописцем: с этого момента — увлёкся изобразительным искусством.

В шестнадцатилетнем возрасте Стивен поступил в Хаммерсмитский художественный колледж, но проучился недолго, решив посвятить себя фолк-музыке. К этому времени он уже давал концерты в лондонских пабах и кофейнях; первый из них состоялся в 1963 году, в дуэте с Питером Джеймсом, под псевдонимом Кэт Стивенс (подружка как-то заметила, что глаза у него «кошачьи»). Друзья и близкие, однако, всегда звали его Стивом, не Кэтом. В 1964 году он впервые предложил свою песенную продукцию EMI; там её одобрили и стали покупать песни, выплачивая в среднем по 30 фунтов за каждую. «Это и был мой второй источник дохода — помимо работы в отцовском ресторане», — вспоминал Стивенс.

Музыкальная карьера

В восемнадцатилетнем возрасте Кэт Стивенс произвёл своим выступлением впечатление на менеджера Майка Херста (англ. Mike Hurst), в прошлом — участника британской вокальной группы The Springfields), и тот помог ему с заключением контракта. Первый успех Стивенсу принёс сингл «I Love My Dog» (1966); «мгновение, когда я впервые услышал себя по радио, было величайшим в моей жизни», — вспоминал он. Последовавшие затем «I’m Gonna Get Me a Gun» (1967) и «Matthew and Son» (заглавный трек дебютного альбома, вышедшего в начале 1967 года) стали хитами: вошли в британскую «десятку», поднявшись в UK Singles Chart до #6 и #2 соответственно. Следующие два года Стивенс непрерывно гастролировал (с такими разными исполнителями, как Джими Хендрикс и Энгельберт Хампердинк), постепенно создавая себе репутацию восходящей звезды британской поп-сцены.

Второй альбом New Masters (1967) успеха в Британии не имел, но позже вызвал интерес — тем, что содержал в себе трек «The First Cut Is the Deepest», ставший хитом в исполнении Рода Стюарта (сначала его исполнилa П. П. Арнолд). Сверхнасыщенный образ жизни сказался на состоянии здоровья Кэта Стивенса. Он вспоминал, что, непрерывно работая — в студиях и на гастролях — «много курил, забывал поесть, совершенно не следил за собой». Когда появились первые симптомы болезни, врач решил, что это простуда. Но затем певец начал кашлять кровью: его немедленно отправили в клинику на Харли-стрит, и здесь обнаружился туберкулёз.

В клинике у Стивенса развилась ещё и паранойя: он был убеждён в том, что от него скрывают правду и что он умирает. Певец вспоминал, что болезнь и связанные с нею страхи повлияли на него радикальным образом, пусть и косвенно. «Она явилась стимулом к тому, чтобы выйти на новое направление в развитии; подсказали мысль о том, что следовало бы больше узнать о духовной стороне этой жизни, прежде чем покинуть её… Я понял, что нужно начинать новый путь, но не мог понять, куда: поэтому начал много читать. Это сказалось на текстах: у меня стали появляться такие песни, как The Wind», — вспоминал он. Певец заинтересовался мировыми религиями, занялся медитацией; в клинике он написал более 40 песен, которые сформировали основу репертуара, принесшего ему вскоре мировую известность.

Подписав новый контракт с Island Records, Стивенс выпустил Mona Bone Jakon, альбом, записанный с продюсером Полом Сэмвеллом-Смитом, в прошлом — участником The Yardbirds. Пластинка, выстроенная на блюз- и фолк-структурах, но аранжированная очень просто, явила слушателю совсем иного Кэта Стивенса, размышляющего о смысле жизни и суетности поп-славы. Сингл из альбома «Lady D’Arbanville» (#8, 1970) — посвящение покинувшей его возлюбленной, актрисе и модели Патти Д’Арбанвиль) — стал хитом, поднявшись до #8 в британских чартах. Аккомпанировали ему здесь на флейте Питер Гэбриэл (будущий вокалист Genesis), перкуссионист Харви Бернс и гитарист Алан Дэвис.

Всемирную известность Стивенсу принес альбом Tea for the Tillerman (#1 в Billboard 200; #206 в списке 500 Величайших альбомов по версии журнала Rolling Stone). Синглами отсюда вышли «Wild World», «Hard-Headed Woman» и «Father and Son», своего рода поп-автобиография, спетая двумя разными голосами.

The Teaser and the Firecat (1971, #2 UK) стал золотым в США через три недели после выхода. Параллельно в чартах один за другим побывали «Peace Train» (#7), «Morning Has Broken» (#6, кавер христианского псалма с изменённым тестом, написанным Элинор Фарджон) и «Moonshadow» (#30).

Я придумываю мелодию и продолжаю напевать её до тех пор, пока слова сами не рождаются из неё, постепенно вхожу в гипнотическое состояние: позволяю тексту развиваться в любом направлении, куда он сам захочет… «Moonshadow» я написал в Испании, когда ночью начал танцевать на скалах, под аккомпанемент плещущихся волн, под яркой луной… Это был один из тех моментов, к которым только и нужно стремиться, когда пишешь песни…

— Кэт Стивенс в интервью бостонской радиостанции.

В 1971 году несколько песен Кэта Стивенса были использованы в саундтреке к фильму «Гарольд и Мод», который приобрел культовую популярность и познакомил новую аудиторию с музыкой певца уже после того, как тот перестал записываться. Catch Bull at Four (1972, с синглом «Sitting», #16) стал золотым за 15 дней, а верхнюю строку в списках «Биллборда» удерживал 3 недели. С годами голос Стивенса чуть огрубел, звук стал жёстче, но в целом он не изменял однажды выбранному направлению вплоть до 1978 года, когда неожиданно после выхода Back to Earth объявил о своем решении покинуть поп-сцену.

Юсуф Ислам

Во многом на мировоззрение Стивенса повлияло происшествие в Малибу в 1975 году. «Поняв, что тону, я мысленно воскликнул: о Бог! — если ты спасешь меня, я буду работать только для тебя!» — позже рассказывал он в интервью. Поначалу Стивенс увлекся буддизмом, нумерологией, картами таро и астрологией, но потом брат Дэвид подарил ему Коран и тем самым предопределил дальнейшую судьбу:

До тех пор я ничего не знал об исламе; то есть, я знал, что есть мусульмане, поскольку мой отец — грек-киприот; я знал, что турки — где-то там, «на другой стороне». Но лишь прочтя Коран, я начал кое-что понимать об исламе — именно о нём, а не о тех националистического толка предрассудках, что сложились в отношении ислама в средствах массовой информации. Юсуф Ислам. BBC Documentary

Стивенс обратился в мечети к духовному лицу с вопросом, может ли он стать мусульманином и при этом продолжать заниматься поп-музыкой, на что получил однозначно утвердительный ответ. Однако очень скоро он осознал, что не сможет писать поп-песни о вещах столь глубоких, и что единственно правильным в такой ситуации был бы уход со сцены.

23 декабря 1977 года Кэт Стивенс формально принял ислам и в следующем году поменял имя на Юсуф Ислам (англ. Yusuf Islam). Последний раз на музыкальной сцене он выступил 22 ноября 1979 года: это был благотворительный концерт в честь «Года ребёнка» на стадионе Уэмбли.

Бывший певец обратился к рекорд-компании с просьбой более не распространять его музыкальную продукцию, а получив отказ, решил все доходы от релизов направлять на филантропические и образовательные цели в мусульманском сообществе. В 1981 году он построил начальную школу (Islamia Primary School) в Килберне на севере Лондона, после чего основал несколько исламских средних школ и благотворительное общество Small Kindness, до сих пор помогающее жертвам голода в Африке, Индонезии и Ираке. В 1985—1993 годах он возглавлял организацию Muslim Aid.

В 1985 году Юсуф Ислам решил впервые выйти на музыкальную сцену, чтобы выступить на историческом концерте Live Aid, и даже написал по этому случаю новую песню. Но выступить ему не удалось из-за того, что Элтон Джон намного превысил свой лимит времени.

21 февраля 1989 года Юсуф Ислам вызвал международный скандал выступлением в Кингстонском университете, когда поддержал требование смертной казни для Салмана Рушди (за «Сатанинские стихи»). В телепрограмме «Hypotheticals» он заявил следующее: «Вместо того, чтобы сжигать изображение преступника, я предпочел бы для него реальное наказание. Если бы Рушди появился у меня на пороге, я попытался бы лично дозвониться до Айатоллы Хомейни и указать, где тот находится». Позже, в интервью журналу Rolling Stone 2000 года Юсуф Ислам выразил сожаление по поводу эффекта, вызванного его заявлениями, и утверждал, что был втянут в скандал искусственно средствами массовой информации.

Те несколько лет, что он подвергался критике и общественному давлению, став в глазах некоторых своего рода изгоем (в прессе появлялись требования о его депортации), произвели на Юсуфа Ислама тяжёлое впечатление:

Если бы я узнал об исламе из газет и СМИ, а не из первоисточников, я действительно испытал бы ужас перед вопросом: кто я, что со мной произошло? Но я ведь знаю, кто я. Я прошел важнейший путь, какой только может быть у человека в этой жизни, — путь к ответу на вопрос: 'Кто я? Каково мое здесь предназначение?' Поэтому когда твою сущность начинают искажать, когда в тебе видят не того, кто ты есть, — да, это тяжело. Юсуф Ислам. BBC Documentary, 2010

Именно эти чувства подсказали ему вернуться к музыке. «Только в своих песнях я могу рассказать о себе настоящем», — объяснял он в интервью BBC. В течение многих лет выпускавший лишь пластинки религиозного толка, в новом веке Юсуф Ислам стал возвращаться на музыкальную сцену. Самая первая из написанных им после возвращения песен, «Dream of Josef», осталась невыпущенной. Поворотным пунктом явилась для него серия выступлений на BBC («Кафе Юсуфа»); именно здесь он почувствовал, что его возвращения ждут и что он в состоянии «навести мосты», воссоединиться с утраченной аудиторией.

Юсуф Ислам перезаписал «Peace Train» для сборника, на котором, в числе прочих, были представлены Дэвид Боуи и Пол Маккартни, а позже исполнил ту же вещь на концерте в честь Нельсона Манделы, причем выступил с Питером Гэбриэлом, в далеком прошлом — своим флейтистом. В декабре 2004 года вместе с Ронаном Китингом (экс-Boyzone) Юсуф Ислам записал новую версию песни «Father and Son»: сингл дебютировал в британских чартах на 2-м месте.

В 2005 году вышел сингл «Indian Ocean» — о цунами 2004 года, — записанный с индийским продюсером Рахманом, Магне Фуруолменом (клавишником A-ha) и барабанщиком Travis Нейлом Примроузом. Деньги, вырученные от продажи сингла, были (по каналам организации Small Kindness) переадресованы сиротам Банда Ачех, района, особенно пострадавшего от удара волны.

Возвращение на сцену

В декабре 2006 года Юсуф Ислам дал свой первый американский концерт (в Линкольновском центре). За месяц до этого в 2007 (на собственном лейбле Ya Records) он выпустил альбом An Other Cup (с синглом «Heaven»/«Where True Love Goes»), записанный с продюсером Риком Ноуэлсом (известным по работам с Дайдо и Родом Стюартом).

В январе 2009 года Юсуф Ислам (при участии Клауса Фурмана) записал версию песни Джорджа Харрисона «The Day the World Gets Round». Все средства от продажи сингла были направлены в фонды, помогающим населению сектора Газа. При этом Фурман использовал идею (им оформленной) обложки битловского альбома Revolver, пририсовав к лицам Джорджа и себя самого лицо молодого Кэта Стивенса.

5 мая 2009 года вышел новый альбом Юсуфа Ислама Roadsinger (A&M Records/Island Records), дебютировавший на #41 в Billboard 200 и на #10 в UK Album Charts.

Дополнительные факты

• Песня «Here Comes My Baby» из дебютного альбома Кэта Стивенса принесла большой успех группе The Tremeloes. «Wild World» входила в чарты также в исполнении Mr. Big.
• В начале 1970-х годов Кэт Стивенс имел романтическую связь с Карли Саймон, чьи песни «Legend in Your Own Time» и «Anticipation» написаны о ней.
• Композиция «Longer Boats» — о летающей тарелке, которую музыкант наблюдал однажды ночью.
• В многочисленных интервью Юсуф Ислам утверждает, что уговорил его вернуться к музыке сын, 22-летний Мухаммед Ислам, также музыкант и художник, в 2007 году сам выпустивший дебютный альбом под псевдонимом Yoriyos.
• 10 ноября 2004 года Юсуф Ислам в Риме в присутствии пятерых нобелевских лауреатов премии мира получил награду «Человек за мир» от Фонда Горбачева.
• 21 сентября 2004 года Юсуфа Ислама не пустили в США: появились сообщения о том, что он, будто бы, связан с палестинской организацией Хамас. Инцидент вынудил британского министра иностранных дел Джека Строу отправить личную жалобу Колину Пауэллу в ООН.

Дискография

Cat Stevens

• 1967: Matthew and Son
• 1967: New Masters
• 1970: Mona Bone Jakon
• 1970: Tea for the Tillerman
• 1971: Teaser and the Firecat
• 1972: Catch Bull at Four
• 1973: Foreigner
• 1974: Buddha and the Chocolate Box
• 1974: Saturnight (Live in Tokyo)
• 1975: Numbers
• 1977: Izitso
• 1978: Back to Earth
• 1984: Footsteps in the Dark: Greatest Hits, Vol. 2
• 2004: Majikat
• 2014: Tell 'Em I'm Gone

Yusuf Islam

• 1995: The Life of the Last Prophet
• 1999: Prayers of the Last Prophet
• 2000: A is for Allah
• 2003: I Look I See
• 2005: Indian Ocean
• 2006: Footsteps In The Light
• 2006: An Other Cup
• 2009: Roadsinger

Сборники

• 1975: Greatest Hits
• 2000: The Very Best of Cat Stevens
• 2001: Cat Stevens Box Set
• 2005: Gold

Ссылки

• [majicat.com/articles.htm Сборник статей и рецензий]

Отрывок, характеризующий Кэт Стивенс

– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.