Мечиев, Кязим Беккиевич
Кязим Беккиевич Мечиев | |
карач.-балк. Мечиланы Беккини жашы Кязим | |
Дата рождения: | |
---|---|
Место рождения: |
с. Шики, Хуламо-Безенгийское ущелье, Черекский район, Российская империя |
Дата смерти: | |
Место смерти: | |
Род деятельности: | |
Язык произведений: |
Кязи́м Бекки́евич Мечи́ев (карач.-балк. Мечиланы Беккини жашы Кязим) (1859, село Шики, Хуламо-Безенгийское ущелье, Терская область, Российская империя — 15 марта 1945, Талды-Курганская область, Казахская ССР) — великий балкарский поэт, просветитель, философ-гуманист, основоположник балкарской поэзии и литературного балкарского языка, член Союза писателей СССР с 1940 года[1].
Содержание
Биография
Родился в семье ремесленника. Был с рождения хромым, но, как и другие братья, помогал отцу в кузнице. Отец поэта, будучи сам необразованным, страстно желал учёбы сына и сызмала отдал его на учёбу к эфенди в Безенги, а спустя 3 года отправил в Лескенское медресе. Кязим за короткое время осваивает арабскую грамоту и приступает к изучению языков — турецкого и персидского. Тогда же рождаются его первые стихи, записанные арабскими буквами.
По возвращении Мечиев знакомится в Безенги с одним из просвещенных людей того времени, известным в народе Чепеллеу-эфенди, который увлекает юношу светской литературой. Знакомство с великими мастерами Востока, их творчеством оказало благотворное воздействие на будущего классика балкарской поэзии, стало бесценной школой творческого поиска, движущей силой мысли и чувства поэта. Позже адаптированные им на сюжет восточных дастанов произведения, и в первую очередь поэмы, станут шедевром национальной литературы Балкарии.
Вернувшись в родное село Кязим работал в кузнице и, будучи глубоко религиозным человеком, продолжал черпать знания, изучая религиозную литературу и произведения восточных поэтов.
Получив духовное образование в лучших медресе Северного Кавказа, Мечиев совершает своё первое паломничество в Мекку (известно, что поэт дважды побывал в странах Ближнего Востока: в 1903-м, 1910-м).
8 марта 1944 года был депортирован вместе со всем народом в Среднюю Азию. Умер 15 марта 1945 года в Талды-Курганской области Казахстана. В 1999 году останки Кязима Мечиева были перевезены и преданы родной земле в городе Нальчике[2].
Творческий путь
Творчество Мечиева не укладывается в рамки однозначной оценки. Исследователями (Д. Маммеев, А. Теппеев) условно отмечаются три этапа эволюции творчества поэта:
- Мусульманские университеты Кязима и паломничество в Мекку. Начало поэтического творчества. Поэмы на религиозные темы. Лирика: любовные и социальные мотивы (предположительно 1890—1900 гг.).
- Скитания по странам Востока. Учёба в университете Аль-Азхар (Каир). Формирование реалистического мировоззрения. Создание новой поэтической традиции. Философская лирика и поэмы (1900—1917).
- Октябрьская социалистическая революция и Гражданская война. Сомнения и тревоги, поиск истины, идейное прозрение и гражданский подвиг. Открытие нового мира и нового человека. Патриотическая лирика (1917—1944).
С учетом новых изданий можно обозначить и 4-й этап — 30-40-е гг. (тема репрессий и выселения).
Раннее творчество
Первые поэмы Мечиева («Иман-ислам», «Пророки») отражают идейные искания поэта в мире религиозной философии и этики, размышления о назначении человека на земле. Поиски правды, истинных приоритетов продолжаются на протяжении всей жизни поэта, обретая социально-психологическую значимость в его произведениях.
Одним из первых Мечиев обращается к теме защиты прав женщины. Показывая недопустимость вторжения в свободу выбора, в гармонию отношений любящих, поэт в лироэпической поэме «Тахир и Зухра» (1891) не следует ни за Молла Непесом, ни за авторами других вариаций на традиционный сюжет, а создает совершенно оригинальное самобытное произведение. Концепция любви, изначально разрабатываемая в любовно-романтических дастанах и творчестве безымянных народных поэтов, у Мечиева становится активной формой выражения гуманистических стремлений к совершенству взаимоотношений, своеобразного протеста против унижения достоинства личности. Дальнейшее разрешение эта проблема получает в стихотворения «Тарыгъыу» («Жалоба», 1898), «Къызны тарыгъыуу» («Сетования девушки», 1903), поэме «Бузджигит» (1910).
К любовной лирике поэт обратился ещё задолго до становления его как гениального творца и философа. Поэтические сравнения возвышенного чувства с «чистым родником», «дождем в разгаре лета» в ту пору полны восторга и неподдельной искренности. Соотнесение мироощущения человека, его внутреннего состояния с предметами и явлениями природы — один из художественных приемов, используемых в раннем творчестве Мечиева. Гора, камень, родник для поэта не отвлеченные условности: это сами характеры, цельные, обобщенные, олицетворяющие стойкость и волю. Устное творчество явилось для поэта тем кладезем народной мудрости, откуда черпал он живительную силу образов и сюжетов. При этом поэт отчетливо осознавал, что традиционное мировоззрение не представляло хаос, а искало символы единого начала. В этом плане он был неутомимым аналитиком, философом, утверждающим органическое единство человека и природы. Набожность помогала ему преодолевать трудности на пути к гармонии и умиротворению совести. «Одна вера, одно небо и один дом у человечества», — говорит поэт, «мы — братья по вере» («Дин къарнашлабыз биз»). Для усиления принятия ключевой мысли он апеллирует к священному писанию и проводит тезис об обязательном исполнении столпов Корана, дабы в день светопреставления не гореть в аду («Бисмиллахи рахмани рахим» — Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного).
Формирование реалистического мировоззрения
Религиозно-просветительское начало в поэзии Мечиева обнаруживает глубокое постижение души человеческой в контексте проблем времени. Мораль его стихотворений выражает идеалы народа: честность, целеустремленность, неприятие лжи и лицемерия, трудолюбие и неподкупность: «Ишлегенни келю базыкъ / Ишлемеген болур жазыкъ» — «У трудолюбивого душа светла, / Не работающий же беден».
Во многих произведениях поэт поднимается до высот философского осмысления действительности. Образы дома, обостренное восприятие запахов родного края — основные ориентиры этой тематической направленности. Замерзающий воробей (стихотворение «Къар кюн арбазыбызда къоннган чыпчыкъгъа» — «Воробей») бередит ему рану, напоминая об угнетенном народе; ослику, от обид и боли ослабевшему, сочувствует его сердце: «Жауур эшекге» («Ослику с израненной душой»). Поэт понимает, что мир — это тяжкая тропа, где имеют место и скорбь, и горе: подобно темному морю, он заманивает в свои силки всех, кто соприкасается с ним.
Мир — тяжкая тропа, где скорбь и горе, — |
Тревога за настоящее и будущее народа ведет поэта к доподлинно реалистическому изображению обстоятельств жизни горцев, бедного сословия, что получает художественное воплощение в поэме «Жаралы жугъутур» (Раненый тур, 1907). Образ тура, преследуемого кровожадным волком, — это символ угнетенных масс. Поэт молит о том, чтобы нашёлся добрый охотник, который, подобно бедняку Хашиму, пожалевшему тура, избавил бы его народ от оков. Рисуя картины насильственного подавления одного другим, жестокость и беспредел в отношении беззащитных, Мечиев приходит к осознанию неизбежности социальных перемен. Его оружие — слово («Не зная иного пути, я песни слагаю»). По сути своей и жанровой оригинальности поэма «Раненый тур» знаменует собой переход к новому эстетическому качеству — масштабному художественно-обобщенному воссозданию жизни народа посредством субъективного мировосприятия лирического героя. Природная мудрость, ассоциативность мышления позволили поэту показать весь драматизм положения обездоленного крестьянства, его внутреннюю психологическую депрессивность. Но вместе с тем они обнажили страх и смятение автора перед стихией безысходности, незыблемостью общественных устоев. Поэт страдает, и это накладывает отпечаток на все его творчество:
Если б знал, где для родины счастье найти |
Пессимизм достигает гипертрофированного размаха, когда к нему приходят мысли о смерти: «Атасыны жашына осуяты» («Завещание сыну»).
В 1910 году Мечиев предпринимает важный и ответственный шаг в своей жизни: в возрасте 50 лет совершает, уже повторно, хадж. На этот раз, умудренный житейским опытом, закаленный в пламени насущных бед, поэт пристально всматривается в восточную обыденность и с горечью замечает, что мир, ранее казавшийся ему светочем во вселенском «царстве» лжи и лицемерия, на самом деле ничем не отличается от мира его собственной родины и судеб его соплеменников:
Избороздил я много бурных вод, — из стихотворения «Проплыл на корабле через моря», 1910[3]
|
Патриотическая лирика
Крепнет слово поэта, а вместе с ним оттачивается и его философская мысль. Он больше не тешит себя надеждой на абсолютное торжество добра над злом, осознавая, что только внешняя сила способна перекроить всю социально-правовую систему отношений, отринуть действующие «волчьи законы», установить демократические начала. Возможно, потому столь решительно становится он на путь прославления идей социализма в годы советской власти («Сауут алыгьыз» — «Берите оружие», 1919). Лозунговость, схематизм, характерные для многих поэтов начала XX столетия, не миновали и творчество Мечиева. Стихи этой поры пронизаны оптимизмом и верой в светлое будущее. Они — составляющее поэтического сборника «Мени сезюм» (Мое слово), вышедшего в 1939 году. В ноябре того же года Мечиеву было присвоено почетное звание «Заслуженный деятель искусств КБАССР».
В целом творчество Мечиева полифонично.
В поэзии Кязима Мечиева, как и в народных песнях и поэмах, со всей честностью и прямотой выражены характер балкарского народа, его смех и раны, мужество и задушевность; в ней гул свадебной пляски и рыдания женщин в черных шалях на похоронах. Поэзия его живописна, как родное Хуламо-Безенгийское ущелье. В ней мы встретим мягкий разговор с ивой, цветущей у горной речушки, и суровые размышления о смерти и смысле жизни — писал Кайсын Кулиев[4]
|
Провозглашая гуманизм высшим идеалом, поэт устами старого зодчего из поэмы «Бузжигит» утверждает право на свободное сосуществование всех слоев общества.
Творчество в депортации
В 1944 году, находясь в ссылке в Талды-Курганской области, Мечиев обращается к последней теме своего творчества — теме депортации, посвятив ей стихотворения: «Таукел этейик биз бюгюн» (Будем надеяться мы сегодня), «Осуят» (Завещание), «Жарлы халкъым» (Бедный мой народ) и др. В поэзии выселения Мечиева усматриваются те же просветительские идеи, что сопровождали поэта ещё на начальном этапе творческого пути. В большинстве они основаны на призывах к единению и терпению: не роптать на отпущенное жизнью, уповать на волю Божью. «В единстве — сила… В единстве — жизнь», — не переставая, твердит мудрец и мыслитель. Поддержать дух народа, укрепить веру в торжество справедливости Мечиев считал своей святой обязанностью, жизненным кредо. И эту миссию с честью пронес до конца.
В 1962 году в Москве был издан первый сборник стихов поэта на русском языке. По мнению специалистов, переводы воспроизводят оригинал «с такой точностью, которая позволяет почти в полной мере ощутить большое и живое сердце Кязима». В 1989 году выходит в свет двухтомное собрание сочинений Мечиева (составитель — А. Теппеев), куда вошли избранные произведения поэта. В 1996 году стараниями балкарского поэта А. Бегиева издаются так называемые антисоветские и религиозные стихи Мечиева.
«Малочисленные народы дают миру людей выдающегося таланта», — сказал М. Горький. Убедительное подтверждение словам русского писателя — яркое по своей самобытности творчество Мечиева. Куда бы ни забрасывало поэта волной жизни, где бы он ни находился, сердце его неотрывно было с Балкарией, с её бедами и чаяниями, радостями и надеждами. Через круги скитаний он снова и снова возвращался к родным вершинам, вдыхал аромат кизячного дыма своего аула. И даже тогда, когда волею судьбы был отлучен от родины, не переставал думать о ней и просить Всевышнего возвратить его к домашнему очагу:
Я молю тебя, госоподи, ныне: |
Мольбы поэта были услышаны: спустя полвека его останки были перевезены из Средней Азии и преданы родной земле[2].
Напишите отзыв о статье "Мечиев, Кязим Беккиевич"
Примечания
- ↑ [www.sknews.ru/regions/region07/26880-kyazim-mechiev-nasha-duxovnaya-sovest.html Кязим Мечиев — наша духовная совесть]
- ↑ 1 2 [www.sknews.ru/main/25839-poyet-borec-myslitel.html Поэт, Борец, Мыслитель]
- ↑ 1 2 3 4 [shamillion.h14.ru/osn/ik/kazim/mechiev.htm Кязим Мечиев. Стихотворения в переводе на русский.]
- ↑ [www.sk-news.ru/culture/0008.php Кабардино-Балкария. Мир и мы. Кязим Мечиев ]
Литература
- Маммеев Д. Кязим Мечиев. Нальчик, 1966;
- Он же. Кязим Мечиев//Малкъар литератураны историясыны очерклери // ОИБЛ. Нальчик, 1978. С. 148—173;
- Теппеев А. Кязим Мечиев. К 120-летию со дня рождения основателя балкарской литературы. Нальчик, 1979;
- Аппаев X. Философско-эстетические взгляды Кязима Мечиева / Развитие традиций в кабардинской и балкарской литературах. Нальчик, 1980. С. 51—67;
- Теппеев А. Кязим Мечиев // ОИБЛ. Нальчик, 1981. С. 56—86;
- Бабаев И.Поэтге сынташ (Памятник поэту) / К 125-летию Кязима Мечиева // МТ. 1984. № 4. С. 24;
- Гуртуев С. Поэтни керти сёзлери /(Правидивые слова поэта). К 125-летию Кязима Мечиева // МТ. 1984. № 4. С. 23;
- Купиев К, Талант и мудрость. К 125-летию Кязима Мечиева // СМ. 1984. 20 дек.;
- Кешоков А. Мастер слова. К 125-летию Кязима Мечиева//СМ. 1984.20 дек.;
- Рахаев И. Кёчкюнчюлюкде ёлген (Умер в изгнании) // МТ. 1994. № 2. С. 186—193;
- Гуртуева М. Халкъ жарыкъландырыучу — Мечиланы Кязим (Народный просветитель — Кязим Мечиев)//МТ. 1994. № З. С. 170—179;
- Бегиев А. Мечиланы Кязимни чыгъармачылыгъыны юсюнден (О творчестве Кязима Мечиева) // МТ. 1996. № 4. С. 4—18;
- Кучмезова Р. И мой огонь горел. Эссе о слове Кязима. Нальчик, 1996;
- Добрынин М. Юбилей основателя балкарской литературы // КБП. 1997, 19 апр.;
- Живое слово Кязима (Найден подлинник книги «Иман-ислам» Кязима Мечиева, изданный в 1909 г. в г. Буйнакске).
Ссылки
- [www.elbrusoid.org/content/remember/p458.shtml Мечиев, Казим Беккиевич]
- [www.shamillion.h14.ru/osn/lit/kazim.htm Стихотворения Кязима Мечиева в переводе на русский]
- [www.shamillion.h14.ru/osn/lit/t&z.htm Поэма «Тахир и Зухра»]
- [www.shamillion.h14.ru/osn/lit/tur.htm Поэма «Раненый тур»]
- [www.sk-news.ru/culture/0008.php Кязим Мечиев]
- [shamillion.h14.ru/osn/ik/kazim/mechiev.htm Кязим Мечиев — патриарх балкарской поэзии, философ и гуманист]
- [old.lgz.ru/article/10899/ Я — часть живого. «Литературная газета», № 46 (6250), 18.11.2009.]
- [45parallel.net/kyazim_mechiev/ Кязим Мечиев в международном поэтическом альманахе «45-я параллель».]
Отрывок, характеризующий Мечиев, Кязим Беккиевич
– Попросите ко мне графа.Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.
Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.
На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.