Кятиб Челеби

Мустафа Абдуллах
Mustafa Abdullah
Дата рождения:	1609(1609)
Место рождения:	Стамбул, Османская империя
Дата смерти:	6 октября 1657(1657-10-06)
Место смерти:	Стамбул, Османская империя
Научная сфера:	история, богословие, география, политика, правоведение, литература, библиография и др.

Кятиб Челеби (Мустафа Абдуллах, Хаджи Халифе) (тур. Kâtip Çelebi; февраль 1609, Стамбул, Османская империя — 6 октября 1657, Стамбул, Османская империя) — османский учёный, историк и писатель. Оставил сочинения по различным областям знаний — богословию, правоведению, политике, литературе, географии, истории, библиографии.

Мустафа Абдуллах относился к числу образованнейших людей того времени, известный не только как выдающийся историограф Османской империи первой половины XVII века, — он внёс несомненный вклад в развитие в Османской империи и таких наук, как география, библиография, философия и другие. Его труды широко использовались в исследованиях советских историков. Что же касается турецких историков, то они считают, в частности, что Мустафа Абдуллах открыл Турции западную культуру. Он уделял большое внимание переводам и широко использовал в своих трудах сведения из нетурецких произведений, особенно географических. В предисловии к трудам «Мизан ал-хакк» («Мерило справедливости») и «Дюстур ал-амал ли ислах ал-халал» («Указатель образа действия для исправления неурядиц») Мустафа Абдуллах восхвалял науку и философию, доказывал необходимость развития естественных наук, осуждал отсталость и суеверие, существовавшие в то время в стране. Он прилагал большие усилия, чтобы использовать всё то новое, что появлялось тогда в науке Запада.

Характеризуя мусульманскую литературу, академик В. В. Бартольд даёт следующую оценку трудам Мустафы Абдуллаха:

«К XVII веку относится деятельность Кятиба Челеби, написавшего, между прочим, обширный библиографический труд по всем отраслям литературы и науки; из других его трудов особенно замечательно географическое сочинение, представляющее первую попытку сопоставить данные европейской географической науки с данными мусульманской»

Такую же характеристику трудов Мустафы Абдуллаха даёт академик И. Ю. Крачковский, который в своем исследовании о турецкой географической литературе называет его учёным-полигистром, географом и считает выдающимся деятелем турецкой литературы. Он писал, что добросовестность Мустафы Абдуллаха «не позволяла ему закрывать глаза на те влияния и факты, которые шли с Запада; в меру своих знаний он старался привлекать все полезное, что в них находил, не боясь упреков и новшеств, а может быть даже обвинений в ереси».

Биография

Источники

Биографические сведения о себе Мустафа Абдуллах даёт в основном в конце первой части своего труда «Сулам ал-вусул ила табакат ал-фухул» («Приближение к разрядам знатных мужей») и в конце книги «Мизан ал-хакк»: «Имя моё — Мустафа, сын Абдуллаха. Родился в Стамбуле. По вере принадлежу к ханефитам, а по нраву следую Ишракиям. Среди улемов упоминаюсь под именем Кятиба Челеби, а в Диване как Хаджи Халифе… По словам матери, родился в месяце зу-л-ка’де 1017 года (февраль 1609 года). Мой отец [по имени] Абдуллах находился на службе при султанском дворе, где, получив соответствующую должность, был включен в группу силяхдаров. В этой должности он принимал участие в походах…»

Юношество и взрослая жизнь

В возрасте от 6 до 14 лет Мустафа Абдуллах обучался чтению Корана. В 14 лет начал изучать арифметику у одного из анатолийских «счётоводов». За короткий срок он приобрел специальность счётовода. В 1624 году вместе с отцом Мустафа Абдуллах принял участие в подавлении восстания Абаза-паши. После Багдадского похода в 1626 г. в Мосуле он похоронил отца и возвратился в Диярбакыр. Будучи назначен секретарём канцелярии (отчего и получил прозвище Кятиб) кавалерийского корпуса, Мустафа Абдуллах направился в Стамбул. В Стамбуле он аккуратно посещал уроки шейха Кади-заде, оказавшего на него огромное влияние. Он первый вызвал в Мустафе Абдуллахе интерес к наукам. Однако из-за длительных войн Османской империи с Ираном и Австрией Мустафа Абдуллах не смог получить систематического образования. Так, известно, что в 1629 году в составе османских войск, возглавляемых Хусрев-пашой, Мустафа Абдуллах направился в поход на Хамадан и Багдад. В 1634 году он опять находился в составе турецкого войска, которое было направлено в Халеб на зимовку. Воспользовавшись этим, он совершил паломничество в Мекку. Во время пребывания в Халебе Мустафа Абдуллах не переставал интересоваться наукой, изучал местные рукописные собрания, делал записи и приобретал книги. В 1635 году под командованием султана Мурада IV он участвовал в большом персидском походе и стал очевидцем осады Еревана и его захвата.

Конец жизни

Вернувшись после окончания похода в Стамбул, Мустафа Абдуллах вышел в отставку и начал изучать различные науки. Одновременно он преподавал своим ученикам геометрию, астрономию, географию, физику.

«Предмет его природной склонности составляли книги и наука, которых он не покидал нигде и никогда в течение всей своей жизни. Это был тип турецкого учёного, прошедшего все учёные степени и системы, составляющие программу восточно-мусульманской мудрости»

— В. Д. Смирнов. "Очерки истории"

Собрав огромный материал и будучи очевидцем исторических событий того времени, Мустафа Абдуллах до самых последних дней жизни занимался историографией и другими науками. Умер он 6 октября 1657 года в возрасте 48 лет, оставив ряд трудов историографического и иного характера.

Политические воззрения

Мустафа Абдуллах был представителем своего времени и определенной социальной среды. Поэтому в своих политических воззрениях он выступал сторонником феодального класса, и его критическое отношение к современному ему обществу происходило из стремления содействовать восстановлению былой мощи Османской империи. Он принимал участие в собрании, созванном по указу султана Махмуда IV (1648—1687) для пересмотра бюджета империи и разрешения других внутренних вопросов. В «Фезлеке» он писал:

«Тогда (то есть в 1063/1652) ваш покорный слуга был также включен в число участников совещания. [После этого] я написал трактат под названием „Дюстур ал-амал ли ислах ал-халал“. [Увидев], что нет подходящих личностей, я никому не показал [свой труд]. Но потом, когда Хюсейн-заде эфенди стал шейх-ул-исламом, он заставил переписать этот трактат и представить султану. [Затем] мне сказали: „Мы читали ваш трактат падишаху“. Но так как сей недостойный (то есть Кятиб Челеби) узнал, что [всё] останется без последствия, то и не стал вникать в дело. Пусть другой падишах займётся им».

Не встретив понимания падишаха, Мустафе Абдуллаху приходилось сталкиваться со многими противниками из среды духовенства, которые отвергали всё то новое в его взглядах, что противоречило их корыстным интересам и некоторым религиозным догмам, хотя сам Мустафа Абдуллах был человеком верующим и стремился, например, в своем знаменитом географическом труде «Джихан-нюма» примирить достижения европейской науки, в том числе новую систему Коперника, с кораническими представлениями о сотворении мира.

Краткая характеристика научных трудов

— «Фезлекет аквал ал-ахиар фи-илм ал-тарих ва’л-ахбар» («Краткое изложение лучших высказываний в области летописания и исторических рассказов») — первое произведение Мустафы Абдуллаха. Оно написано в 1641 году на арабском языке и представляет собой «всеобщую историю» с последовательным изложением событий, происходивших с начала хиджры до времени автора. Рукопись до сих пор не издана и находится в Стамбуле в публичной библиотеке Баязета.

— «Сулам ал-вусул ила табакат ал-фухул» («Приближение к разрядам знатных мужей») на арабском языке. Автор начал работать над этим сочинением в 1643 году и закончил его в 1649 году. В рукописи приводятся биографические данные о знаменитых людях, о занимаемых ими должностях и их общественной деятельности. Единственный экземпляр находится в библиотеке Шехид Али-паши (Стамбул) под номером 1877.

— «Тухфат ал-кибар фи асфар ал-бихар» («Подарок великим относительно походов на море»), написанный в связи с началом войны за завоевание острова Крита в 1645 году. Имея в виду ослабление мощи османского флота, Мустафа Абдуллах напоминал о былом его могуществе, морских походах Хайр ад-дина Барбароса, Пири Ре’иса и других. В этом труде приводятся сведения о многих событиях, происходивших на море и отчасти на суше. Интересно, что «Тухфат ал-кибар» была второй книгой, напечатанной в типографии Ибрагима Мутеферрика в 1729 году. В ней имеется много вставок самого издателя, трудно отличимых от текста Мустафы Абдуллаха; книга снабжена морскими картами, переиздана в 1913 году в Стамбуле.

— «Таквим ат-теварих» («Упорядочение истории») — хронологический труд Мустафы Абдуллаха, составленный в 1648 году в течение двух месяцев, в котором в «хронологическом порядке» изложены важнейшие события истории от сотворения мира до времени автора; особое внимание уделено истории османов, их военных походов, завоеваний, вступления на престол султанов, даты кончин знаменитых людей и т. д. Будучи представленным великому везиру Коджа Мехмед-паше, это сочинение послужило поводом присвоить Мустафе Абдуллаху звание халифа второго ранга. «Таквим ат-теварих» впервые с некоторыми приложениями был издан в 1733 году. Автор одного из первых многотомных исследований по истории Османской империи И. Хаммер отмечает, что без этой книги многие факты истории Османской империи остались бы во мраке неизвестности.

— «Кашф аз-зунун ан ал-асами кутуб ва’л-фунун» («Раскрытие мнений относительно названий книг и отраслей наук») представляет собой написанный на арабском библиографическо-энциклопедический труд, касающийся всей литературы так называемого мусульманского мира на арабском, персидском и турецком языках. Литературные сочинения расположены в алфавитном порядке и охватывают 14500 названий и 10000 имен авторов и комментаторов. Материалы для этого труда собирались Мустафой Абдуллахом почти 20 лет. В комментариях к произведениям отдельных авторов даются сведения о времени их написания, содержании и структуре, а также биографические сведения об авторе. «Кашф аз-зунун» высоко оценен как на Востоке, так и на Западе. Впервые это сочинение было издано в 7 томах в Лейпциге немецким ориенталистом Г. Флюгелем (1835—1858); в 1941 году переиздано в Анкаре.

— «Дюстур ал-амал ли-ислах ал-халал» («Указатель образа действия для исправления неурядиц») — трактат, написанный с целью выявления основных причин ослабления Османской империи, определения способов преодоления экономического кризиса и разложения военной системы. Мустафа Абдуллах останавливается главным образом на положении крестьянства — реайи, разложении армии и на причинах роста дефицита в государственной казне. Этот любопытный источник впервые был напечатан в газете «Тасфир-и эфкяр» (1863, № 122—127) и в дальнейшем издан отдельной книгой одновременно с известным сочинением Айны Али «Каванин-и ал-и осман» в 1866 году.

— «Илхам ал мукаддес мин ал-фейз ал-акдес» («Божественное откровение от щедрот Всеблагого») — религиозный трактат, в котором Мустафа Абдуллах рассматривает главным образом вопросы религиозной этики. В виде фотофаксимиле рукопись была впервые опубликована в книге «Кятиб Челеби. Исследование о его жизни и трудах». К ней предпослана вводная статья и одна современная транскрипция турецкого текста издателя Б. Н. Шахсувароглу.

— «Мизан ал-хакк фи ихтияр ал-ахакк» («Мерило справедливости относительно могущества Наисправедливейшего»). В этой написанной на турецком языке в 1656 году книге большое место отведено вопросам общественной жизни страны, показаны быт и нравы народа; в ней Мустафа Абдуллах защищает прогрессивные идеи, критикует суеверие и отсталость; этот источник по частям был опубликован в газете «Тасвир-и Ефкяр» в 1858—1864 гг. (№ 175—210).

См. также

• История Турции

Ссылки

• Хаджи-Хальфа // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Кятиб Челеби

«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.