Лабе, Катрина

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Катрина Лабе
Marie-Laure-Catherine Labay

Портрет Мари-Катрин-Лор Лабе работы Леона Бонна
Имя при рождении:

Marie-Laure-Catherine Labay

Род деятельности:

белошвейка

Дата рождения:

1794(1794)

Гражданство:

французское

Дата смерти:

12 октября 1868(1868-10-12)

Дети:

Александр Дюма (сын)

Катрина Лабэ (фр. Marie-Laure-Catherine Labay) (1794—1868) — мать Александра Дюма сына, любовница Александра Дюма отца.





Происхождение

Мари-Катрин-Лор Лабе родилась в 1794 году в Бельгии. Её родители, имеющие французское происхождение, вскоре после рождения дочери перебрались на историческую родину, поселившись в Руане. Некоторые источники считают, что Катрина Лабэ была уроженкой Руана и родилась уже после того как её родители переехали на север Франции[1]. Со слов самой Катрины в Руане она вышла замуж, однако брак был неудачный и вскоре супругам пришлось расстаться. Эту версию она поддерживала всю свою жизнь, однако спустя несколько лет после рождения сына в 1831 году ей пришлось признать, что она никогда не была замужем. Она вынуждена была это сделать во время официального усыновления Александра Дюма сына[2]. В противном случае, из-за ложных сведений документы об усыновлении маленького Александра могли счесть недействительными и официального усыновления не состоялось, что для Катрины стало бы большим ударом.

Катрина Лабэ в поисках лучшей жизни покидает Руан и переезжает в Париж, где открывает небольшую мастерскую по пошиву и починке одежды, в которой работало несколько женщин, выполняющих заказы парижан.

Дюма отец

Поселившись на Итальянской площади, она невольно стала соседкой по этажу Александру Дюма, который только что приехал покорять французскую столицу. Несмотря на заметную разницу в возрасте, между молодой привлекательной женщиной, слегка склонной к полноте и темпераментным молодым человеком разгорелся роман. Дюма под предлогом экономии средств переселяется в квартиру Катрины и там 27 июля 1824 года рождается их сын, которого при крещении нарекли так же как отца и деда — Александром.

Дюма испытывал уважительное отношение к Катрине Лабе, но не стал обременять себя семейными узами, к тому же ему приходилось скрывать рождение сына от своей матери. Вскоре у Дюма появились деньги и он смог снять для Катрины Лабе и маленького Александра небольшой дом, расположенный в Пасси Дюма отец не отказался содержать своего ребёнка, иногда он даже ночевал в квартире Катрины, но постепенно все его внимание переключилось на новое увлечение — Мелани Вальдор и редкие встречи с Катриной Лабе прекратились.

В 1831 году, Дюма-отец решил признать ребёнка и написал письмо нотариусу Жану-Батисту Моро:

«Сударь, я прошу Вас оформить необходимые документы, дабы признать моим ребёнка, зарегистрированного 27 июля 1824 года в мэрии на Итальянской площади под именем Александр. Мать: госпожа Лабе. Отец — неизвестен… Дело это не терпит отлагательства: я боюсь, что у меня отнимут ребёнка, к которому я очень привязан. [3]»

Акт об усыновлении от 17 марта 1831 года, вызвал ожесточенное сопротивление Катрины Лабе, не желавшей отдавать сына. 21 апреля 1831 года Катрина, попыталась официально усыновить Александра, но её решение не имело силы, так как отец имел право первенства. Она некоторое время безуспешно сопротивлялась решению суда. Однако в итоге, семилетнему Александру Дюма сыну пришлось оставить свою мать и оказаться в пансионе[1]».

В 1832 году Катрина Лабе открывает так называемый «кабинет для чтения» на улице Мишодьер, некое подобие уютного читального зала, на которые в разгар романтизма была мода. Средства на создание зала дал Дюма отец. На этом его непосредственная помощь Катрине Лабе закончилась.

Дюма сын

Окончив пансион, повзрослевший Александр был привязан к матери и испытывал к ней большую любовь, чем к отцу. После успеха «Дамы с камелиями», и последующего за ним признания и материального благополучия, молодой драматург оставался заботливым сыном и поселил мать в Нейи, Орлеанская улица, N_1. По отзывам Александра Дюма сына она была «простой, прямой, честной, работящей, преданной и порядочной во всех своих побуждениях»[1] Бывшая белошвейка с Итальянской площади, уйдя на покой, достойно встретила старость.

Уже в зрелые годы Дюма-младший, испытывая симпатии к обоим родителям, не оставлял надежды соединить, а может даже и наконец поженить их. Последняя попытка пришлась на 26 мая 1864 года, когда Катрина Лор Лабе и Дюма отец встретились в мэрии на его бракосочетании с Надеждой Нарышкиной. Дюма сын стремился примирить престарелых родителей, но успеха так и не добился.

Дюма-отец, не возражал против этого предложения. Однако, на этот раз, уже Катрина отказала своему бывшему любовнику, сославшись на возраст и непригодность выполнять роль служанки. «Г-н Дюма перевернет вверх дном мою маленькую квартиру… Он опоздал на сорок лет, годы ничему его не научили», — писала она подруге.

Катрина умерла 22 октября 1868 года; ей было семьдесят четыре года. На следующий день Дюма сын писал Жорж Санд:

«Дорогая матушка! Моя мать скончалась вчера вечером без всяких мучений. Она не узнала меня, а значит, не ведала, что покидает. Да и вообще, покидаем ли мы друг друга?..[4]»

В мэрии Нейи Александр составил акт о смерти Катрины Лабе. Согласно этому акут,она значилась как незамужняя и без определенных занятий. В графе родителей было помечено, «их имена сообщены не были». Это свидетельствует о том, что Катрина, возможно, была внебрачным ребёнком неизвестных родителей.

Примечания

  1. 1 2 3 [bungalos.ru/b/morua_tri_dyuma/9 А. Моруа. Три Дюма. — М.: Пресса, 1992].
  2. Документы об усыновлении Александра Дюма сына 1831
  3. Письмо Алексанра Дюма отца нотариусу Жану-Батисту Моро 1831
  4. Письмо Александра Дюма сына Жорж Санд 23 октября 1868

Ссылки

  • [bungalos.ru/b/morua_tri_dyuma/9 А. Моруа. Три Дюма. — М.: Пресса, 1992]

Напишите отзыв о статье "Лабе, Катрина"

Отрывок, характеризующий Лабе, Катрина

– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.