Лавров, Алексей Петрович (епископ)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Алексей Петрович Лавров (в монашестве Сергий; 2 февраля 1878, деревня Глазуново, Мценский уезд, Орловская епархия — 10 ноября 1937, Тобольск) — обновленченский архиепископ, до 1927 года — епископ Русской православной церкви, епископ Семиреченский и Верненский, викарий Туркестанской епархии.





Биография

Родился 2 февраля 1878 года в деревне Глазунове Мценского уезда Орловской епархии в семье священника[1].

Образование

Окончил 1-е Орловское духовное училище и в 1898 году Орловскую духовную семинарию. В 1898 году поступил на казённый счёт в Санкт-Петербургскую Духовную Академию[1].

В годы обучения в Петербургской духовной академии получил он получил первое побуждение к миссионерскому делу и изучению восточного христианства[2].

В феврале 1902 года[3] пострижен в монашество с именем Сергий и рукоположен во иеромонаха[1].

В этом же году окончил духовную академию со степенью кандидата богословия с правом соискания степени магистра богословия без нового устного испытания[4]. Рецензент его кандидатского сочинения «Учение Мальбранша о видении всех вещей в Боге» рекомендовал оставить Лаврова профессорским стипендиатом даже в том случае, если бы он занимал в разрядном списке место и ниже второго[5] (иеромонах окончил академию вторым в списке)[4].

Клирик Урмийской духовной миссии

Не без влияния обаяния личности профессора Василия Болотова иеромонах Сергий (Лавров) предпочёл отправиться миссионером на Восток, в Урмийскую Православную миссию и взять на себя нелёгкую ношу обращения бывших несториан в православие[5]. 5 июня того же года назначен помощником начальника Урмийской миссии[3].

Начальник миссии архимандрит Кирилл (Смирнов) высоко оценил труды иеромонаха Сергия: в одном из донесений в Петербург архимандрит Кирилл писал, что ему остаётся лишь мечтать о других делателях Миссии − сильных верой, разумом, терпеливым усердием и любовной покорностью старшим, словом, таких, каким является иеромонах Сергий[5].

В сентябре 1903 году возведён в сан игумена за переводческие труды[3].

Начальник Урмийской духовной миссии

В июне 1904 года в возрасте 26 лет[5] назначен начальником Урмийской миссии, в связи с чем в августе того же года возведён в сан архимандрита[3].

При нём в 1905 году был основан журнал «Православная Урмия»[6], где глава Миссии печатал собственную миссионерскую публицистику[5].

1 декабря 1913 года в Санкт-Петербурге хиротонисан во епископа Салмасского с оставлением оставлен начальником Урмийской миссии[1].

Приезд на свою кафедру стал подлинным триумфом епископа Сергия. В городах Хое и Дильмане его торжественно встречали русские военные отряды. Войска выстраивались шпалерами, гремели полковые оркестры, в отрядных церквах служились молебны и произносились приветственные речи. А в самой Урмии при колокольном звоне и с пением тропаря преподобному Сергию навстречу вышел крестный ход. Помощник начальника миссии, архимандрит Пимен (Белоликов), встретив епископа на посту Керим-Абад, мчался обратно, чтобы выйти навстречу уже из домовой церкви Миссии, включившись в задуманную заранее грандиозную церемонию[5].

6 мая 1914 года причислен к ордену святого Владимира 3-й степени[5].

Успешную деятельность епископа Сергия на посту начальника миссии прервала начавшаяся первая мировая война. С декабря 1914 по июль 1915 года епископ Сергий эвакуирует Миссию из Урмии в Россию (Тифлис, Тамбов, Петроград)[3]. Его действия помогли тысячам ассирийских христиан. Благодаря его телеграфным запросам и ходатайствам перед Эриванским губернатором и Наместником Кавказа, ассирийцам были оказаны льготы на таможне и помощь деньгами. Епископ выезжал из Тифлиса в Эриванскую губернию для ознакомления с положением беженцев, устроенных в армянских и сирийских сёлах, принимал участие в собраниях комитета помощи пострадавшим от войны. Покровителем и ходатаем за христиан-ассирийцев он показал себя и при повторной двухнедельной эвакуации. Лишь только угроза оккупации миновала, епископ сам лично отправился в штаб фронта, находившийся в Салмасе, и привёз разрешение на возвращение беженцев в свои дома[5].

Благодаря епископу Сергию произошло сближение России с патриархом несториан Мар-Шимун Биньямином. В ходе диалогов, которые начальник Миссии вёл с ним, патриарх склонился к переходу в Православную Церковь[5].

Вместе с тем на должности начальника Урмийской духовной миссии проявились не только таланты, но и отрицательные качества епископа Сергия. Практически все иеромонахи, приезжавшие в Миссию, с начальником не уживались. Ювеналий (Масловский) находился в миссии 8 месяцев (конец 1903 − август 1904); Корнилий (Соболев) и Сергий (Шемелин) − немного больше одного года (осень 1904 − декабрь 1905); Алексий (Кузнецов) − полгода (1908, весна-осень); Антоний (Марценко) − около 9 месяцев (лето 1914 − весна 1915); Димитрий (Борисенко) — несколько месяцев (1914, лето-осень). Архимандрит Пимен (Белоликов), трудившийся с ним на протяжении восьми лет, отмечал: «Мои протесты против его самоволения способствовали только моему удалению из Урмии»[5].

На покое

В итоге епископа Сергия вызвали в Петроград. Сам он до последнего момента не догадывался о причинах вызова и просил письменного сношения взамен личной явки. Между тем назначение на его место архимандрита Пимена с возведением в сан епископа Салмасского было уже согласовано всеми ведомствами[5].

С 1 июля 1916 года освобождён от должности начальника Урмийской духовной миссии и назначен епископом Соликамским, викарием Пермской епархии.

Оскорблённый всем существом, епископ Сергий назначение не принял и в Соликамск не поехал[5].

21 января 1917 года был назначен на вновь образованную кафедру — епископом Семиреченским и Верненским, викарием Туркестанской епархии.

Отдалённость кафедры и подчинённость вышестоящему архиерею, видимо, казались ему незаслуженной участью. Не выехал он и в Казахстан[5]. 3 июля 1917 года его на этом посту заменил бывший начальник Православной Миссии в Урмии Пимен (Белоликов)[1].

После отъезда из Урмии пребывал в Тамбове[3], где правящим епископом был архиепископ Кирилл (Смирнов). В списках у патриарха Тихона на лето 1918 года числился заштатным епископом[5].

Затем перебрался на жительство в Киев. Будучи заштатным епископом, не имел права участвовать в Поместном соборе, но желая донести своё мнение до общественности, выпустил в Киеве брошюру под названием «Кризис православия, или правда о Русской Церкви». В данном сочинении епископ Сергий дал отрицательную оценку возобновлению патриаршества, самой процедуре избрания патриарха и изложил основные положения церковного обновления, которые давно назревали в церковных реформаторских кругах: замена «мёртвого» церковнославянского языка на живой русский; пересмотр и сокращение богослужебного чина; изменение одежды и внешнего вида клириков; избрание архиереев из белого духовенства; второбрачие для вдовых священников и т. д.: «Широкая реформа всех сторон церковной жизни − вот какая нужда стоит перед православием. Разумеется, это можно осуществить лишь в том случае, если члены церковного общества православного отрешатся от того исторического предрассудка, что будто церковь, какая она есть, во всём вечна и неизменна»[5].

В 1918 году объявил себя принадлежащим к Англиканской церкви. Обстоятельства данного поступка до конца не ясны. Ташкентский протоиерей Михаил Андреев писал, что получал из Киева письма с подробными рассказами о снятии им сана, отречении от Православия. В письмах, по его словам, приводились факты, газетные ссылки, имена свидетелей[5]. За это был отлучён от Православной Церкви.

На юге России

В 1919 году принёс покаяние и был воссоединён в Новороссийске[1]. Сведения об этом также скупы. Митрополит Евлогий (Георгиевский), вспоминая январь 1920 года, пишет:

Новороссийск представлял сплошной лазарет. В больницах и госпиталях не знали, куда девать больных. Мне довелось посетить одну из больниц. Епископ Сергий (Лавров) начальник Урмийской миссии, человек неуравновешенный, под влиянием революционных настроений объявил себя принадлежащим англиканской Церкви. Его от Православной Церкви отлучили. Во время моего пребывания в Екатеринодаре до высшего Церковного Управления дошли сведения, что он раскаивается, и мы тогда же его воссоединили. Теперь я узнал, что он лежит в сыпном тифе, в одной из больниц для тифозных. Туда я и направился, чтобы сообщить ему о восстановлении его общения с православной церковью и принести некоторое денежное пособие. Трудно себе представить тяжёлую картину, которую я увидел… больные лежали и на койках, и под койками, и в проходах. Стоны, бред… И тут же две сестрички милосердия щебечут о чем-то у себя в комнате. Кругом вопли «воды!.. воды! Жажду!», а сестры равнодушно санитару: «Иван, дай воды!» − и продолжают прерванный щебет. Я был возмущён. Разыскивая епископа Сергия, я случайно натолкнулся на больного члена Государственной Думы Антонова. Лежит в жару, весь красный… наконец, я отыскал преосвященного Сергия. Когда-то он был красивый, а теперь и не узнать: лицо искажённое, измученное, глаза мутные, губы иссохшие.

− Мой приход — весть, что Вы воссоединены, − сказал я.

− Благодарю Бога за болезнь, − зашептал он, теперь я всё понял… Как мелко, глупо то, чего я домогался…

С февраля 1920 года — епископ Кубанский.

В 1920 году большинство епископата Высшего Временного Церковного управления на Юге России эмигрировало, но епископ Сергий остался в России[5].

Новыми властями был арестован и в ноябре 1920 года выслан в Москву, оттуда выехал в ссылку в Великий Устюг. Через год срок ссылки закончился, и в марте 1922 года епископ Сергий поспешил обратно в Москву.

В Туркестане

Через два месяца его арестовали вновь и выслан в городок Теджен, расположенный на линии Закаспийской железной дороги[5].

Наездами епископ бывал в Ташкенте. В январе 1923 года вместе с архиепископом Иннокентием (Пустынским) провёли в Ташкенте чин наречения во епископа архимандрита Виссариона (Зорнина), однако на следующий день, как пишет епископ Лука (Войно-Ясенецкий): «На другой день наречённый епископ был арестован и выслан из Ташкента… преосвященный Иннокентий был очень испуган и тайно ночью уехал в Москву»[5].

В мае 1923 года появилось его воззвание, в котором он призывал благословение на только что состоявшийся в Москве обновленческий собор, а сам собор именовался «пасхой после пасхи». В том же воззвании епископ Сергий предложил себя в качестве епископа в ташкентскую обновленческую церковь[5].

В письме к уполномоченному обновленческого ВЦУ в Ташкенте протоиерею Алексею Микулину он просил переместить его с Черноморской кафедры на Туркестанскую, обещая послужить делу примирения возникшей в Ташкенте церковной распри[5].

2−3 мая 1923 года ташкентские обновленцы провели свой епархиальный съезд, на котором единогласно постановили возбудить ходатайство о назначении епископа Новороссийского и Черноморского Сергия управляющим Туркестанской епархией. Однако назначение не состоялось и из Москвы в Ташкент прибыл обновленческий епископ Николай Коблов[5]. Епископ Сергий отходит от обновленцев. При выходе его из раскола публичного покаяния не было[2].

12 (25) января 1925 года указом Указом Патриарха Тихона назначен епископом Семиреченский и Верненский, викарием Туркестанской епархии с поручением временного управлять Туркестанской епархией. Мартом того же года датированы его первые резолюции[5].

Имя епископа Сергия было на слуху в Туркестане, благодаря посланию, направленному теперь уже против обновленческого раскола: «Смиренное Послание к пастырям и чадам Православной Церкви Семиреченской и Туркестанской епархии, уклонившихся в обновленческий раскол». Это и последовавшие за ним другие воззвания имели большое значение. Один за другим священники стали писать заявления с покаянием и просьбой принять их в «старую Церковь». При этом Епископ Сергий не требовал от тех, кого принимал из раскола, публичного покаяния[5].

6 декабря 1925 года епископ Сергий был арестован.

Уход в обновленчество

Освобождённый из тюрьмы, епископ Сергий в ответ на жёсткий приказной тон митрополита Сергия и всеобщую недоброжелательность объявил о повторном уходе в обновленчество. 4 февраля 1927 года по просьбе епископа Сергия его поселил уполномоченный обновленческого синода по Ташкентской епархии, который сообщал в Москву: «Епископ Сергий <…> заявил мне, что никакие препятствия не в силах удержать рост нового церковного сознания в Русской Церкви, что церковная жизнь в прежних формах не может существовать в новой России, а потому он, епископ Лавров, окончательно и бесповоротно решил присоединиться к синодальному течению в русской Церкви, как понявшему и более правильно оценившему происшедший в жизни русского народа переворот и взявшему на себя подвиг обеспечить существование Церкви применительно к новым условиям»[5].

6 февраля[1] в газете «Правда Востока» было напечатано его «Обращение», в котором он говорил: «Настоящим обращением я аннулирую значение своих канонических посланий», которые по его словам, вызывают в нём «чувство досады и раскаяние». Он уверял, что идеям нового движения давно сочувствовал и даже выступал публично с целью их пропаганды[5].

Епископ Петр (Руднев) заметил по этому поводу: «На шабашах обычно приносили сатане раскаяние в совершении разных добродетелей. Так и г-н Лавров кается в прежней принадлежности к Церкви Христовой»[1].

О том же он заявил 20 февраля с амвона ташкентского кафедрального собора на всенощном бдении. При этом он добавил нечто новое: «Наконец, как человек, я заявляю, что и здесь хочу и ищу свободы. Права на личную жизнь, на её устроение должно сделаться неотъемлемым для епископов»[5].

Для нового назначения Сергий выехал в Москву. В обновленческом журнале оперативно публикуется его проповедь на тему: «Суббота для человека, а не человек для субботы», произнесённая в Москве в первую неделю великого поста в церкви Троицкого подворья[5].

30 июля 1927 года командирован в распоряжение Сибирского митрополита Церковного Управления. Некоторое время проходил в обновленческих изданиях как епископ в Хакасии[5].

23 ноября 1927 года на заседании обновленческого Пленума Священного Синода по докладу Комиссии о браке священнослужителей и мирян была сделана резолюция, прямо касавшаяся женившегося епископа Сергия, епископа признавалась незыблемость постановлений Собора 1923 года, согласно которому монахи-епископы были не вправе снимать с себя монашество. В резолюции Президиуму поручалось послать телеграмму, налагающую запрещение священнослужения епископу Сергию (Лаврову) «впредь до соборного о том решения»[5].

С марта 1929 года за штатом, проживал в Москве[5].

Снятие сана и дальнейшая жизнь

В июле 1929 года снял сан. Занимался переводческой деятельностью[1]. Семейная его жизнь не сложилась.

23 июля 1931 года в ходе очередной антицерковной кампании был арестовали и приговорён к пяти годам заключения в лагерь, которое было заменено ссылкой на Северный Урал в город Берёзов. У конфисковали книги на иностранных языках, наперсный крест и панагию, пообещав отпустить на волю, если отречётся от Бога. Когда срок ссылки истёк, Лавров вернулся в Москву и пришёл за помощью к католическому епископу Пию Эжену Невё[5].

С 1934 года жил в ссылке в Тобольске. Сам Невё писал о Лаврове: «Я увидел бедно одетого человека. Он плакал, рассказывая о своих несчастьях, горько сожалея о том, что сделал. Супружеская жизнь не удалась, и он жил совсем один, давал частные уроки современных иностранных языков и делал переводы, чем и зарабатывал на хлеб. Потом он исчез, и я вскоре узнал, что его арестовали. На днях я получил от него письмо, отправленное из Тобольска 16 октября: он пишет, что его задержали на некоторое время в Берёзове (возле Оби, в пятистах километрах к югу от Обдорска) и только что отправили в Тобольск, где ему придётся остаться до мая 1936 года. Он голодает и просит о помощи: я послал ему кое-какую еду»[5].

Известно, что и в эти годы ассирийцы не забывали любимого «абуну». Они разыскивали его, находили и оказывали помощь[2].

18 октября 1937 года был вновь арестован и 4 ноября приговорён «тройкой» Омского УНКВД к высшей мере наказания — расстрелу[1].

Расстрелян 10 ноября 1937 года в Тобольске вместе с группой духовенства[5].

Труды

  • Речь при наречении его во епископа // Прибавление к «Церковным Ведомостям», 1913, № 50, с. 2311.
  • «Начало православия в Салмасе (в Персии)» // Прибавление к «Церковным Ведомостям», 1914, № 10, с. 544—548.
  • «Урмийская Духовная миссия в 1915 году». // Прибавление к «Церковным Ведомостям», 1916, № 30, с. 754, "Приб. к «ЦВ» 1916, № 31, с. 780.
  • Кризис Православия, или правда о Русской Церкви. Типогр. Глезера, 1919. Киев.
  • «Церковные впечатления и недоумения и мысли православного», 1919
  • «Церковная революция 1917 г. и Всероссийский Московский собор»
  • «Суббота для человека, а не человек для субботы» // «Вестник Свят. Синода Правосл. Русск. Церкви» 1927, № 3(16), с. 19.

Напишите отзыв о статье "Лавров, Алексей Петрович (епископ)"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 [www.heritage.perm.ru/articles.php?lng=ru&pg=3212 Сергий, Епископ Соликамский, викарий Пермской епархии] на сайте «Культурное наследие Прикамья»
  2. 1 2 3 Ольга Ходаковская [azbyka.ru/otechnik/assets/uploads/books/11216/Olga_Khodakovskaya_-_Dokumentalnoe_issledovanie.pdf Там, где сияют горные вершины. Документальное исследование жизни и трудов преосвященного Пимена епископа Семиреченского и Верненского, священномученика (1879−1918)] Алма-Ата 2012
  3. 1 2 3 4 5 6 А. В. Журавский [co6op.narod.ru/kiril/htm/k04.html Во имя правды и достоинства Церкви. Жизнеописание и труды священномученика Кирилла Казанского] Примечания, № 27
  4. 1 2 [www.petergen.com/bovkalo/duhov/spbda.html Выпускники Санкт-Петербургской (с 1914 — Петроградской) духовной академии 1814—1894, 1896—1918 гг.] см. Выпуск 1902 года. Курс LIX № 2
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 Ольга Ходаковская [spgk.kz/olga-khodakovskaya/191-episkop-sergij-lavrov-vzljoty-i-padeniya.html Епископ Сергий (Лавров). Взлеты и падения]
  6. Урмийская православная миссия // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

  • [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_577 Сергий (Лавров)] на сайте «Русское православие»

Отрывок, характеризующий Лавров, Алексей Петрович (епископ)

Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.