Лавров, Валентин Викторович

Валентин Викторович Лавров (род. 2 мая 1935) — советский литературовед и писатель; академик РАЕН, профессор. Автор 21 книги, в переизданиях до декабря 2007 — 68 книг.

Биография

Сын популярного довоенного футболиста Виктора Лаврова («Локомотив» Москва). В 1950-е годы был известным боксёром; окончил Государственный институт физкультуры. Первая профессия — тренер по боксу.

С 19 лет (сентябрь 1954) печатался в газетах и журналах (около 1000 публикаций) — фельетоны, репортажи, интервью, рассказы о редких книгах. В январе 1989 в издательстве «Молодая гвардия» вышла первая книга — «Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции».

С 1990 года в издательстве «Книга» выходит 6-томная фундаментальная антология «Литература русского зарубежья» (Лавров — составитель, автор примечаний).

С 1990 по 1998 годы в газете «Московский комсомолец» еженедельно печатаются книги Лаврова — исторические детективы, написанные на основе архивных материалов: «Кровавая плаха», «Блуд на крови», «Тайны двора Государева», сериал «Граф Соколов — гений сыска» и другие — всего восемь книг. Эти произведения пользовались успехом. Многие выходили в свет по восемь-девять изданий.

В 1994 году увидел свет исторический роман «Катастрофа» — о судьбе русской эмиграции после революции (всего четыре издания).

Валентин Лавров — Лауреат Государственной премии МВД, Шолоховской премии, премии «Аркадия Кошко» за лучший детектив года и др.

Отзывы

В. Лавров «создает исторически достоверную биографию, со всеми сложностями характера героя, с его привлекательными и отрицательными качествами. Книга очень доказательно развенчивает мифы о писателе как о человеке черством, эгоистичном. «Это был удивительно чистый человек, горячо любивший Россию, её народ» – такое впечатление мы выносим, прочитав книгу…

В.Лаврову удалось собрать громадный исторический материал. И он владеет им свободно, изображая через призму героя различные стороны эмигрантского существования, открытую и закулисную борьбу… Во всяком случае, подобной книги об И.А. Бунине еще не было – ни у нас, ни за рубежом».

Сергей Макашин, доктор филологических наук, лауреат Государственной премии.

(Из предисловия к роману Валентина Лаврова «Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции», М. 1989. Тир. 250 тыс. Первый вариант исторического романа «Катастрофа»).

«Когда-то Роман Гуль сказал о А.И. Солженицыне: «Для меня он – исключительное явление…Трудно представить, как в Совсоюзе мог появиться такой духовно-нетронутый тоталитарщиной человек и писатель…

Это слово о классике и страдальце невольно встает в памяти при чтении «Катастрофы». Закрываешь труд с твердой убежденностью – да, этот труд явление редкое и духовно радостное в дни безвременья нашей изящной словесности… В книге  Лаврова факты являются восходящими токами, на которых парит авторское вдохновение, мощь творческой фантазии…

Роман многопланов и ассоциативен. Перед читателем проходят десятки и десятки персонажей – от петербургского извозчика до русской дамы, торгующей собой  на панелях Стамбула, от Троцкого и Ленина до Муссолини и Сталина, от Рахманинова до Алексея Толстого. Но наиболее яркой фигурой является герой романа – великий Бунин… По пером Лаврова этот писатель вырастает  до некоего символа российской интеллигенции, сущность которой во все времена была единой – служение Отечеству…

Любой эпизод «Катастрофы» выдерживает пробу на полную историческую достоверность и документальную подтвержденность…»

А.Ф. Смирнов, профессор, доктор исторических наук. (Предисловие к четвертому изданию исторического романа «Катастрофа». М. 2003 г.)

«К Лаврову — как в мавзолей. По телепрограмме „Времечко“ прошел потрясающий сюжет: километровая очередь стынет на морозе за автографами на детективе „Граф Соколов — гений сыска“. К сожалению, многие ушли ни с чем — несколько тысяч экземпляров были моментально раскуплены… Ведь лучшего чтения и лучшего подарка не найти!»

(«Вечерняя Москва», 23 февраля 1996)

«Валентин Лавров написал немало книг, и все они — бестселлеры… Назвать произведения Лаврова просто популярны ми значило бы ничего не сказать. За его книгами простаивают очереди длиной в километр».

(«The Moscow Times», США, 27 июня 1995)

«Лавров — король русского триллера. Его книги — настоящая сенсация. Лавров сделал карьеру в исторических хрониках. В жанре исторического триллера у него нет конкурентов».

(«Corriere della Sera», Италия, 17 августа 1995)

«Валентин Лавров сделал фантастическую карьеру. В пятьдесят три года дебютировал романом „Холодная осень“, сразу же напечатанным тиражом 250 000 экземпляров. И затем каждый год выдает по полновесному тому, который непременно делается бестселлером».

(«Человек & Карьера», № 45, 1996)

«Большим читательским успехом пользуется роман-хроника Валентина Лаврова «Холодная осень. Ив. Бунин в эмиграции». Увлекательность фабулы, живой образный язык, обилие фактического материала, публикация  не известных прежде материалов принесли успех этому труду. Крупнейшее в мире издательство «Прогресс» готовит «Холодную осень» на английском языке».

(«Отчизна», №9, 1991)

«За книгами академика Лаврова — это показывают и по телевидению — выстраиваются длинные очереди. В наши-то дни! Всё, что им издано, пресса единодушно признает бестселлерами: «Катастрофа», «Блуд на крови», Русская сила», сериал «Граф Соколов – гений сыска», «Кровавая плаха» и др.  Зарубежная печать присвоила ему титул Короля русского триллера».

(«Gong», № 2, 1997)

«Прочитав, как выдохнув, „Графа Соколова…“, подумал: „Ну наконец-то вот наш достойный ответ Конану Дойлу!“ Вот он, отечественный Шерлок Холмс, действующий столь же нетрадиционными (с точки зрения полиции) методами, как его английский коллега, но только с расейским уклоном-размахом… Главное, что книжка написана хорошо. Читается на ура».

(«Playboy», октябрь, 1997)

«В Фотоцентре на Гоголевском бульваре прошел крупный аукцион рукописей и редких книг — без малого четыреста лотов… Наибольший ажиотаж вызвала верстка с многочисленной правкой первого полного издания Валентина Лаврова „Граф Соколов — гений сыска“. За этот лот было заплачено 12 миллионов рублей! По слухам, расщедрился представитель одного американского университета, решивший, видимо, загодя собирать автографы русских писателей — пока они еще здравствуют».

(«Книжное обозрение», 10 марта 1998)

«Книжные рекорды Валентина Лаврова. 4800 автографов поставил на соответствующем количестве своих книг Валентин Лавров во время праздника „МК“ в Лужниках. Достижение, к сожалению, не зафиксировано в книге рекордов. А напрасно! Впрочем, еще не вечер. Писатель продолжает тренироваться: в московском магазине „Библио-Глобус“ к нему выстроилась такая очередь желающих получить автограф, что в итоге еще около тысячи читателей поставят на свои полки книги с дарственными надписями мастера исторического детектива».

(«Книжное обозрение», 21 июля 1998)

«Идеальный случай, когда писатель пишет и себя издает. Знаменитый писатель Валентин Лавров весной сего года основал собственное издательство. «Когда издаешь самого себя, думаешь не столько о коммерции, сколько о читателях. Я своих читателей искренне люблю. Откройте любую книгу моего издательства, вы увидите небывалое для нынешних времен дело: книги напечатаны на самой лучшей и дорогой бумаге, интересно оформлены. Главные рецензии на мои книги – это длинные читательские очереди», – сказал писатель. Действительно, еще за три часа до встречи с Лавровым самый читающий народ уже терпеливо ждет автографы».  

(Полиграфист и издатель. 1998. 28 ноября)

«Ни один литературный герой в последние годы не покорял так быстро и так всеохватно читательскую аудиторию России, как гений сыска граф Соколов. Сериал академика Валентина Лаврова о похождениях этого знаменитого сыщика стал любимым чтением миллионов людей».

(InterПОЛИЦИЯ. 1999. №1)

«Лаврову мастерски удается передать колорит ушедшей эпохи. По его книгам Можно изучать московский быт рубежа XIX–XX веков. Открываешь книгу Лаврова и слышишь гул Сухаревского рынка, звонки конок, цоканье подков по мостовой, видишь извозчиков и купцов, гимназистов и курсисток, городовых и филеров и настолько вживаешься в ушедшую эпоху, что по прочтении книги не сразу возвращаешься в скучную действительность».

(Литературная Россия. 2000. 24 марта)

«Легенды старой Москвы… Валентин Лавров – академик РАЕН, лауреат Государственной премии МВД, Шолоховской премии, премии Аркадия Кошко за лучший детектив года, автор потрясающих по силе и правдивости исторических романов «Холодная осень», «Катастрофа», «Эшафот и деньги», «Царские сокровища». Он – создатель сериала о гении русского сыска Соколове. В своих книгах автор с любовью и с любопытнейшими бытовами деталями пишет о старой, давно ушедшей Москве. И не случайно! Его предки – москвичи с конца семнадцатого века!»

(«Культура здоровой жизни. 2010. №4»)

Примечания

"В.Лаврову удалось собрать громадный исторический материал. И он владеет им свободно, изображая через призму героя различные стороны эмигрантского существования, открытую и закулисную борьбу сил, враждебных не только Стране Советов, но и проявлению всяческих прогрессивных тенденций внутри самой эмиграции. Во всяком случае, подобной книги об И.А.Бунине еще не было – ни у нас, ни зарубежом", – Сергей Макашин, член редколлегии "Литературного наследства", доктор филологических наук, лауреат Государственной премии СССР.

(Холодная осень М, 1989 г. Предисловие)

Отрывок, характеризующий Лавров, Валентин Викторович

Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.