Лагеря для интернированных в оккупированной Германии

Лагеря для интернированных в оккупированной Германии (нем. Internierungslager) — лагеря, созданные союзниками по Антигитлеровской коалиции в рамках мероприятий по денацификации Германии. Лагеря в оккупационных зонах существовали с апреля 1945 года и функционировали по февраль 1950 года.

Основания для интернирования

Общие положения политики интернирования в оккупированной Германии, проводимой в комплексе мероприятий по денацификации, были утверждены союзниками по Антигитлеровской коалиции на Потсдамской конференции, проходившей в августе 1945 года. Решение, принятое на конференции по этому вопросу определяло в общих чертах, что аресту и интернированию подлежат:

• партийное руководство НСДАП;
• влиятельные нацистские деятели;
• руководители нацистских учреждений и организаций;
• а также все другие лица, которые представляют опасность для оккупационных властей (то есть даже лица, не причисляемые к нацистам).

В соответствии с положением, выработанным на Ялтинской конференции, в оккупационных зонах, на которые должна была быть разделена Германия после капитуляции, верховная власть осуществлялась главнокомандующими вооружённых сил четырёх стран-победительниц, каждым в своей зоне и по инструкциям от своих правительств. Это означало, что в каждой из оккупационных зон в подходе к решению вопроса интернирования населения могли иметь место различия.

Уже в 1944 году появились первые документы, в которых каждая из союзнических сторон определяла круг лиц, подлежащих аресту. Так, к примеру, в британском проекте директивы по денацификации от 15 августа 1944 года в пункте 13 было определено арестовывать следующих лиц:

• всех офицеров СС;
• всех офицеров СА, начиная от штурмбаннфюреров и выше;
• сотрудников и членов НСДАП, начиная от руководителей районных партийных организаций и выше;
• всех офицеров Гитлер-югенд мужского пола, начиная от штамфюрера и выше.

Американская секретная директива JCS (Joint Chiefs of Staff) 1067 определяла, что к лицам, подлежащим «автоматическому аресту» (de:Automatischer Arrest), относятся:

• руководство учреждений НСДАП, начиная от руководителей местных групп и выше, все члены СС, командиры войск СС, высшие чины СА и полиции, все сотрудники политической полиции, гестапо и СД;
• высшие чины министерств и политических структур;
• все высшие офицеры и служащие германского управления на бывших занятых территориях;
• все офицеры Генерального штаба;
• судьи и прокуроры Народной судебной палаты Третьего рейхa;
• нацисты и им симпатизирующие из числа предпринимателей, работников общественных и хозяйственных организаций государственного и регионального уровней, а также предприниматели в индустрии, торговле, сельском хозяйстве, финансовых кругах, средствах массовой информации и другие.

В апреле 1945 года в подразделения американской специальной службы (en:Counterintelligence Corps (United States Army)), которые проводили аресты подозреваемых, была выдана подробная инструкция «Аrrest Categories Handboks — Germany», в которой, кроме прочего, указывалось, что «автоматическому аресту» могут подлежать также и лица, не входящие в перечень секретной директивы JCS 1067, но персонально вызывающие подозрение как предположительная «угроза безопасности» для американских оккупационных войск и военных объектов.

В СССР разработкой документов, регламентирующих будущую оккупационную политику в побеждённой Германии, занимались комиссии Народного комиссариата по иностранным делам и комиссариата внутренних дел. В феврале 1944 года НКИДом был представлен проект акта капитуляции Германии, в дополнительном протоколе к которому обговаривался и круг лиц подлежащих интернированию:

• члены СА;
• персонал полиции безопасности Третьего рейха, включительно гестапо и все нижестоящие вооружённые формирования;
• рейхсляйтеры, гауляйтеры, персоны, причастные к разбою на оккупированных Германией территориях и руководству депортацией гражданского населения на территорию рейха с целью использования его в качестве рабочей силы;
• руководители НСДАП до самых низших звеньев;
• руководство нацистских концлагерей и лагерей для военнопленных.

18 апреля 1945 года вышел приказ наркома внутренних дел СССР Л. П. Берии № 00315, предписывавший подвергать аресту:

• шпионско-диверсионную и террористическую агентуру германских разведывательных органов;
• участников всех организаций и групп, оставленных немецким командованием и разведывательными органами противника для подрывной работы в тылу Красной Армии;
• содержателей нелегальных радиостанций, складов оружия, подпольных типографий;
• активных членов НСДАП;
• руководителей фашистских молодёжных организаций;
• сотрудников гестапо, СД и других карательных немецких органов;
• руководителей гражданской администрации, а также редакторов газет, журналов и авторов антисоветских изданий.

Лагеря

Для размещения интернированных лиц союзническими властями в оккупированной Германии было организовано большое количество лагерей, в том числе использовались и бывшие нацистские концлагеря, лагеря для военнопленных и тюрьмы.

В американской зоне для интернирования было использовано 46 объектов, из них 37 лагерей, в том числе бывший нацистский лагерь смерти Дахау. В нём в течение 1945-46 гг., в четырёх отдельных зонах, размещалось до 25 тыс. человек (состоявшие в СС, войсках СС (к примеру, бывшие служащие 1-й танковой дивизии СС «Адольф Гитлер» и 2-й танковой дивизии СС «Дас Райх», партийные и государственные функционеры, генералы вермахта и другие). 31 августа 1948 года лагерь был передан баварским властям. Последние заключённые покинули лагерь 28 сентября этого же года. В дальнейшем, до организации в нём мемориала, лагерь использовался для размещения беженцев и бездомных.

В британской зоне крупнейшим лагерем для интернированных был лагерь Штаумюле в местечке Хёфельхоф, обозначался он как Civil Internment Camp № 5 и находился в бывшем нацистском лагере для военнопленных. С июля 1945 по декабрь 1948 года в пяти зонах лагеря Штаумюле было интернировано до 10-ти тысяч человек. Кроме этого, в начале 1946 была построена дополнительная зона, в ней содержались предполагаемые военные преступники высших рангов, которые предстали перед нюрнбергским Международным военным трибуналом. В дальнейшем на данной территории расположилась местная тюрьма для несовершеннолетних.

Британский Civil Internment Camp № 6 находился в бывшем нацистском концлагере Нойенгамме. Уже 27 мая 1945 года туда было доставлено 7987 эсесовцев из зоны дислокации 9-й армии США. В дальнейшем в лагере размещались нацистские и госфункционеры, предположительные военные преступники и лица, предположительно представляющие опасность для оккупационных властей, преимущественно из Гамбурга и Шлезвиг-Гольштейна. 13 августа 1948 года лагерь был передан властям Гамбурга, после реконструкции в нём разместилась городская тюрьма Vierlande, JVA XII.

Следующими по номеру, то есть Civilian Internment Camp № 7 были:

• c ноября 1945 по сентября 1946 года Camp Roosevelt — бывший нацистский лагерь для военнопленных (лагерь русских) Stammlager VI A в городе Хемер (в «VI A» к концу 1944 года находилось до 100 тысяч советских военнопленных, работавших в ближайших угольных шахтах);
• с октября 1946 по декабрь 1947 года — лагерь Эзельхайде, организованный в бывшем немецком лагере для военнопленных Stammlager VI K (326) у города Шлос-Хольте-Штукенброк (в VI K (326) по разным данным погибло от 15 до 70 тысяч советских военнопленных).

Британский Civil Internment Camp No. 9 — это бывший концлагерь Эстервеген (один из первых КЦ на северо-западе Германии).

Менее крупные лагеря для интернированных находились: в Зандбостель в бывшем нацистском лагере для военнопленных Stammlager X B, в Вестертимке, в Фаллингбостелe.

В курортном местечке Бад-Нендорф c июня 1945 по июль 1946 года британский лагерь располагался в здании бани. Кроме высокопоставленных чиновников, руководства НСДАП, дипломатов, офицеров абвера, на данном строго засекреченном объекте содержались и лица, подозреваемые в шпионаже в пользу Советского Союза.

В советской зоне первоначально находилось десять лагерей для интернированных, подчинявшихся Отделу спецлагерей НКВД СССР:

• Спецлагерь № 1 в Мюльберге в бывшем нацистском лагере для военнопленных Stammlager IV B
• Спецлагерь № 2 на территории концлагеря Бухенвальд
• Спецлагерь № 3 в Хохеншёнхаузене (Берлин) (позднее — трудовой лагерь Штази)
• Спецлагерь № 4 в Баутцене
• Спецлагерь № 5 в Кетшендорфе (Фюрстенвальде)
• Спецлагерь № 6 в Ямлице (район Либерозе, с сентября 1945); с мая по сентябрь 1945 — во Франкфурте-на-Одере
• Спецлагерь № 7 в Ораниенбурге (на территории концлагеря Заксенхаузен) с августа 1945; с мая по август 1945 — в Вернойхене
• Спецлагеря № 8 и № 10 в Торгау
• Спецлагерь № 9 в Фюнфайхене (Нойбранденбург).
• Также этому отделу подчинялись пересыльная тюрьма № 10 в Торгау и тюрьма для осуждённых немцев в Штрелице.

Количество спецлагерей уменьшалось по мере сокращения их контингента, и в 1948 году осталось всего три лагеря, которым была присвоена новая нумерация: спецлагерь № 1 — Заксенхаузен, № 2 — Бухенвальд, № 3 — Баутцен.

28 сентября 1949 года Политбюро ЦК КПСС приняло решение передать управление оставшимися тремя лагерями властям ГДР, которую планировалось в ближайшее время провозгласить в границах Советской зоны оккупации Германии. Передача лагерей была произведена в январе 1950 года.

Заключённые

Заключённые спецлагерей НКВД делились на «осуждённых» и «интернированных» в зависимости от того, были ли они осуждены советским военным трибуналом. 12 октября 1946 года Союзнический контрольный совет издал Директиву № 38 «Арест и наказание военных преступников, национал-социалистов, милитаристов и интернирование, контроль и наблюдение за возможно опасными нацистами», которой, в частности, была установлена обязательность судебных процессов в отношении интернированных. В ноябре 1946 года осуждённые составляли 10 % заключённых спецлагерей, в конце 1949 года — 55 %.

На начало 1945 г. 80 % «интернированных» были членами НСДАП, к концу 1945 г. доля бывших членов НСДАП составляла лишь две трети, а после февраля 1946 г. — менее половины. Среди «осуждённых» члены НСДАП составляли 25 % в 1945 году, 20 % — в 1946, 15 % — в 1947, чуть более 10 % — в 1948 и менее 10 % начиная с 1949. Среди предполагаемых нацистов были подозреваемые в участии в организации Вервольф.

С 1946 года, как утверждает Kai Cornelius, бывшие члены СДПГ, объединившейся с КПГ в Социалистическую единую партию Германии (СЕПГ), стали подвергаться преследованию как потенциальные противники советского влияния в Германии — данные меры, по его утверждению, предпринимались с целью обеспечить немецким коммунистам полный контроль над СЕПГ.

Причиной интернирования могло служить подозрение в создании оппозиционных политических групп, контакты с организациями, расположенными в западных оккупационных зонах, расцениваемые как шпионаж и агентурная деятельность. В таких случаях могла применяться статья 58 советского Уголовного кодекса об антисоветской деятельности. В специальном лагере в Баутцене почти 66 % осуждённых относились к этой категории.

Условия содержания

Согласованная политика интернирования, проводившаяся на территории оккупированной Германии и направленная на обеспечение безопасности союзнических оккупационных войск, осуществлялась путём арестов предполагаемых военных преступников и их полной изоляции с запретом каких-либо контактов с внешним миром. В советской зоне это положение было подтверждено в распоряжении от 27 июля 1945 года: «Главная цель специальных лагерей заключается в полной изоляции их контингента» (под «контингентом» подразумевались лица, перечисленные в приказе № 00315, то есть диверсанты, террористы, активные члены НСДАП, фашистские руководители, гестаповцы, каратели и т. п.). Арестованным была запрещена переписка и какие бы то ни было посещения — по крайней мере, на начальном этапе существования спецлагерей. По этой причине их называли «лагерями молчания» (нем. Schweigelager)

Родственникам не предоставлялась никакая информация, их даже не оповещали в случае смерти заключённого. В конце 1947 года заключённым разрешили ограниченный доступ к коммунистическим газетам, что стало их первым контактом с внешним миром с момента ареста.

Численность заключённых

Точное число задержанных и погибших остаётся спорным. Существуют данные, что по оккупационным зонам было интернировано местного населения:

• в американской к началу 1946 года — 117.512 человек,
• в британской всего — 90.614 человек,
• во французской к концу 1945 года — 11.120 человек,
• в советской зоне всего — 122.671 человек.

В относительных показателях картина складывалась следующим образом:

• в британской зоне был интернирован каждый 284-й житель,
• во французской — каждый 163-й,
• в советской — каждый 144-й,
• самый высокий показатель был в американской зоне — каждый 142-й житель.

Советское правительство в 1990 году обнародовало данные, согласно которым 42.889 заключённых умерли, в первую очередь от голода или болезней. Историк В. Флокен полагает, что данные по интернированным в советской оккупационной зоне сильно занижены и называет цифру в 160.000-180.000 интернированных, из которых 65.000 погибли. Такие историки, как Плато, Миренко, Джеске и Финн дают оценку в 154.000 заключённых и указывают, что озвученные СССР данные о погибших реальны. Тела приблизительно 12.000 погибших были обнаружены в 1990 году в массовом захоронении вблизи спецлагеря № 7.

Процессы

В американской оккупационной зоне в 1945-48 гг. было произведено 3.887 расследований, военными трибуналами было проведено 489 процессов (по месту проведения получившие название «Дахауские процессы» (нем. Dachauer Prozesse) над обвиняемыми в военных преступлениях и преступлениях против человечности. Из 1.672 обвиняемых 426 были приговорены к смертной казни. Приговорённые к различным срокам заключения отбывали наказание не более, чем до конца 1950-х годов, когда все они были выпущены на свободу.

В советской оккупационной зоне в середине 1948 года совместной комиссией СВАГ, МГБ, и МВД, рассмотревшей свыше 43 тыс. дел, было принято решение об освобождении 27.749 арестованных. В основном это были лица, подозреваемые в связях с нацистами, чья вина была признана несущественной, 756 были приговорены к смерти и казнены, 45.261 были освобождены, 12.770 были депортированы в Советский Союз для работ, статус 6.680 был изменён на военнопленных.

7 октября 1949 года была провозглашена ГДР, а 6 января 1950 года министр внутренних дел СССР С. Н. Круглов приказал передать министерству внутренних дел ГДР 10,5 тыс. заключённых для дальнейшего содержания под стражей и 3,5 тыс. для судебного разбирательства. В апреле — июне 1950 года прошли судебные слушания — показательные суды — получили название «Вальдхаймских процессов» (нем. Waldheimer Prozesse). Многие из этих приговоров были пересмотрены в 1952 году.

См. также

• Натонек, Вольфганг
• Кемповски, Вальтер
• Эккерт, Эдельтрауд
• Группа Бельтера
• Эш, Арно
• Использование принудительного труда немецкого гражданского населения в СССР

Ссылки и литература

• Kai Cornelius, Vom spurlosen Verschwindenlassen zur Benachrichtigungspflicht bei Festnahmen, BWV Verlag, 2004, ISBN 3-8305-1165-5. (нем.)
• Petra Weber, Justiz und Diktatur: Justizverwaltung und politische Strafjustiz in Thüringen 1945—1961 : Veröffentlichungen zur SBZ-/DDR -Forschung im Institut für Zeitgeschichte, Oldenbourg Wissenschaftsverlag, 2000, ISBN 3-486-56463-3. (нем.)
• Reinhard Gronert: Die Entnazifizierung in Bayern 1945–1949. Stuttgart 1991. (нем.)
• Gabriele Hammermann: Das Internierungslager Dachau 1945–1948. In: Dachauer Hefte. Nr. 19. Zwischen Befreiung und Verdrängung. 2003. (нем.)
• Christa Horn: Die Internierungs- und Arbeitslager in Bayern 1945–1952. Frankfurt am Main 1992. (нем.)
• Kathrin Meyer: Die Internierung von NS-Funktionären in der US-Zone Deutschlands. In: Dachauer Hefte. Nr. 19. Zwischen Befreiung und Verdrängung. 2003. (нем.)
• Christa Schick: Die Internierungslager. M. Broszat, K.-D. Henke, H. Woller (Hrsg.): Von Stalingrad zur Währungsreform. Zu Sozialgeschichte des Umbruchs in Deutschland, München 1989, ISBN 3-486-54132-3. (нем.)
• Семиряга М. И, Как мы правили Германией, Русская политическая энциклопедия, 1995, ISBN 5-86004-032-6.

Отрывок, характеризующий Лагеря для интернированных в оккупированной Германии

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.