Лазарев, Егор Егорович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Егор Егорович Лазарев<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Е. Е. Лазарев (ок. 1917)</td></tr>

Делегат Всероссийского Учредительного собрания
28 ноября 1917 года — 5 января 1918 года
Предшественник: должность учреждена
Преемник: должность упразднена
Министр просвещения КОМУЧа
июнь-сентябрь 1918 года
Глава правительства: Владимир Вольский
Предшественник: должность учреждена
Преемник: должность упразднена
 
Вероисповедание: православие
Рождение: 12 апреля 1855(1855-04-12)
Российская империя Российская империя, село Грачевка, Самарская губерния
Смерть: 23 сентября 1937(1937-09-23) (82 года)
Чехословакия Чехословакия, Прага
Партия: «Народная воля» (1874-99); ПСР (1900-37)
Образование: гимназия
Профессия: наборщик, революционер, политик, редактор
 
Военная служба
Годы службы: 1877-1880
Звание: унтер-офицер
Сражения: Русско-турецкая война (1877—1878): осада Карса

Егор Егорович Лазарев (псевдоним Бровинский[1]; 12 апреля 1855, Самарская губерния — 23 сентября 1937, Прага) — народник, правый эсер, делегат Всероссийского Учредительного собрания, министр просвещения КОМУЧа, политэмигрант, редактор, автор мемуаров.





Биография

Ранние годы. Народная воля

Егор Лазарев родился 12 апреля 1855 года в селе Грачёвка Бузулукского уезда (Самарская губерния) в семье вольного крестьянина, чей отец (дед Егора) был крепостным. Ко времени всеобщей отмены крепостного права Егору исполнилось шесть лет[1].

Лазарев покинул родное село в семилетнем возрасте, чтобы учиться в Самарском приходском училище. Жил у своей неграмотной тётки Лизаветы — бывшей дворовой девушки помещика Карпова, переехавшей в Самару и приписавшейся к мещанскому сословию. Плата за содержание Егора состояла из двух рублей и двух пудов пшеничной муки в месяц. Кроме этого, он был «на побегушках» в тёткиной «мелочной лавочке»[1]. Был воспитанником В. П. Чепурниковой[2].

Егор стал участником собраний самарской интеллигенции, происходивших по вечерам в швейной мастерской другой своей тётки — Анны. При этом он отлично учился сначала в приходском, а затем и в уездном училище, окончив которое в 1867 году, он поступил в «школу барскую»[3] — самарскую гимназию. Имел наивысшие оценки по всем предметам[1], параллельно давал уроки и фактически содержал себя сам[3].

В 1872 году гимназист Лазарев состоял в тайном кружке самообразования, а через год, вместе с будущим народовольцем Юрием Богдановичем, отправился пропагандировать по окрестным деревням. Тогда же он вступил в местную народническую организацию. В этот период его дядю, провинциального актера, подвергли, по указанию губернатора, телесному наказанию[1].

По собственным воспоминаниям, в среде народников Лазарев считался «правым» или «умеренным»[1], но 10 августа 1874 года[2] он был арестован (как участник «хождения в народ»), исключён из гимназии и привлечён к дознанию. Из самарской тюрьмы его перевели в столичный дом предварительного заключения. На суде «О пропаганде в империи» (известном как «процесс 193-х») он был оправдан и освобождён (23 января 1878[2]), но остался под гласным надзором «охранки»[1][4].

Служба. Карс. Встреча с Толстым

В составе 159-го пехотного Гурийского полка Лазарев принимал участие в Русско-турецкой войне 1877-78 годов, участвовал в осаде Карса[1], вёл пропаганду среди военных[2]. В 1880 году он был уволен в запас в чине унтер-офицера, присвоенном «за храбрость». В том же году он познакомился со Львом Толстым и посетил Ясную Поляну[4].

По возвращении Лазарев сближается с М. Ф. Грачевским, членом Исполнительного комитета «Народной воли», и становится одним из создателей народовольческой группы в Самаре. В 1884 году Егор Лазарев был арестован за участие в военной организации «Народной воли» на основании показаний С. П. Дегаева[1].

В заключении в московской Бутырской тюрьме Лазарева посетил сам Лев Толстой[1]. Впоследствии именно Лазарев стал прототипом революционера Набатова в толстовском романе «Воскресение»[5].

По решению Особого совещания от 22 июля 1884 года[2] Лазарев был сослан в административном порядке на три года в забайкальское село Татауровское (Читинский округ[2]). Отбыв срок, Лазарев был освобождён 8 июля 1887 года с воспрещением к проживанию в ряде городов Российской империи[2]. Он вернулся в родное село, но уже через год, 19 февраля 1888 года[2], был снова арестован в Бузулуке из-за связей с «Народной волей» (по «делу Савицкой и Пеньковского»[2]) и «противозаконного» интереса к секте штундистов[1][4]. Содержался в Самарской и Киевской тюрьмах[2].

Побег и эмиграция. США

В августе 1888 года Лазарев опять был выслан в Восточную Сибирь на пять лет, но уже 4 июля 1890 года[2] он, с помощью Д. Кеннана, бежал и эмигрировал в США. Позже по инициативе Е. Лазарева и с его непосредственным участием, была создана целая система для устройства побегов политических ссыльных[1].

Лазарев жил в Сан-Франциско, затем в Денвере, где интенсивно занимался изучением английского языка в «Академии красноречия и выразительного чтения», а летом 1891 года работал на крупной земледельческой ферме. Во время двухлетнего пребывания в городе Милуоки (англ. Milwaukee) под фамилией Бровинский он освоил ремесло профессионального наборщика[3].

В Америке Егор Егорович работал на заводе, а также помогал американскому Обществу друзей русской свободы вести агитацию против самодержавия. Он выучил английский язык и активно помогал Кеннану в подготовке его книги «Сибирь и ссылка» к печати: «сделался ближайшим советником и руководителем агитационной деятельности [Кеннана], получившего возможность издать свой труд о Сибири лишь благодаря сотрудничеству Лазарева». Кроме того, Егор Егорович встречался с В. Г. Короленко на Всемирной выставке в Чикаго[1].

Перебравшись в Нью-Йорк, «опытный спорщик и сильный агитатор»[1] Лазарев вместе с эмигрантом Л. Б. Гольденбергом основал «Общество американских друзей свободы в России»[4]. Собирался принять американское гражданство[3].

Лондон. Парижский арест. Швейцария

Весной 1894 года Лазарев — «человек свежий, стоящий вне партий, не замешанный в эмигрантские дрязги, энергичный, не связанный личными интересами в пользу того или иного кружка и потому способный создать требуемое революционное представительство»[1] — перебрался в Лондон для объединения разрозненных революционных групп. На вокзале его встретил «народник» Н. В. Чайковский и отправил в «глухое загородное местечко», где и происходили конспиративные встречи с русскими социалистами различных течений[1].

Из британской столицы Егор Лазарев поехал в Париж как представитель Фонда вольной русской прессы (куда входили С. М. Степняк-Кравчинский, Н. В. Чайковский, Ф. Б. Волхов­ский, Л. Э. Шишко, Л. Б. Гольденберг), но, под давлением российских властей, он был арестован и 12 июля 1894 года выслан из Франции[2]. Полицейский агент П. И. Рачковский после этого писал, что «мы достигли результатов в смысле разрушения всех планов Лазарева»[1].

Летом 1895 года Лазарев перебрался («навсегда переселился»[3]) в Швейцарию, где женился на вдове русского эмигранта Юлии Александровне Лакиер, «располагавшей средствами»[1], и поселился в местечке Божи над Клараном (фр. Baugy sur Clarens), периодически совершая поездки в Женеву и в Цюрих[3]. На швейцарской вилле Лазаревых подолгу жили, поправляя подорванное в тюрьмах здоровье, представители самых разных социалистических течений (включая Ленина и Троцкого). В 1897 году на вилле инкогнито останавливалась на две недели австрийская императрица Елизавета[1].

Приехала сюда императрица австрийская Елизавета, стала пить кефир, молоко от нашей фермы. И то и другое ей так понравилось, что она заинтересовалась фермой и пожелала узнать подробности <…>. Совершенно неожиданно явилась к нам на ферму. Я пригласил ее в сад, и, усевшись, она выпила с удовольствием бутылку кефира и провела больше часа, толкуя о политике. Инкогнито живет она в Гранд-отеле. Особа очень милая, симпатичная. Пробудет она еще недели две здесь. И все это время мне придется бегать, как борзому кавалеру.

— из письма болгарскому социалисту Каялову в Софию, 9 апреля 1897 года

В этот период Лазарев входил в Аграрно-социалистическую лигу, основанную по инициативе В. М. Чернова, а в начале XX века он вступил в Партию социалистов-революционеров (ПСР)[4]. В октябре 1895 года Лазарев «имел свидание с Плехановым и Аксельродом, что, как и следовало ожидать, кончилось между ними не проектированным соглашением, но новым крупным раздором»[3].

1905. Петербург и высылка

Во время Первой русской революции 1905—1907 годов Лазарев находился в России, входил в состав Крестьянской комиссии при ЦК ПСР и был одним из экспертов эсеровской группы при Второй Думе[6], но в 1907 году он вновь выехал в Швейцарию[1].

В 1909 году Лазарев вернулся в Петербург, где начал работать секретарём редакции журнала «Вестник знания». В 1910 году он был арестован и в третий раз сослан в Сибирь. Ссылка была заменена высылкой за границу[4].

Во время Первой мировой войны Лазарев примкнул к оборонцам[2].

1917. Учредительное собрание. КОМУЧ

Лазарев вернулся в Россию в 1917 году — но перед своим отъездом он успел стать свидетели посадки Ленина в знаменитый запломбированный вагон[1].

Как все просто, быстро и организованно — чисто по-немецки! Между тем мы, социал-патриоты, действовали по-французски. Сколько волокиты, просьб и всяких формальностей пришлось претерпеть, чтобы с опасностью для жизни и всякими остановками добраться через Францию, Англию, Швецию и Финляндию и, наконец, попасть в Петроград.

— ГАРФ, ф. Р-5959, оп. 1, д. 12, л. 4

В России Лазарев отправился в Самару, где был избран в губернский комитет ПСР и членом исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов[7]. В мае — июне он находился в Москве и участвовал в Третьем съезде ПСР[1].

Октябрьскую революцию 1917 года Лазарев не принял[1], стал сторонником решительной борьбы с большевиками. В конце года он избрался делегатом Всероссийского Учредительного собрания от Самарского округа по списку № 3 (эсеры и Совет крестьянских депутатов)[7]. Оставил подробные воспоминания о заседании-разгоне Собрания 5 января 1918 года[7][1].

Лазарев стал министром просвещения в правительстве КОМУЧа в Самаре, куда пробрался «с документами на имя члена Геологического общества с поручением от Совнаркома»; открыл местный университет. После занятия Самары большевиками эвакуировался в Сибирь[1].

В Омске Лазарев встречался с генералом Штефаником, первым военным министром независимой Чехословакии. В эшелоне чешских инвалидов Лазарев приехал во Владивосток, где пробыл больше месяца. На Русском острове он встретил своих недавних коллег по КОМУЧу: И. М. Брушвита и П. Д. Климушкина[1].

Прага. Последние годы

В июне 1919 года Егор Егорович в последний раз покидает Россию: он эмигрировал в Прагу, где стал издавать журнал «Воля России». В июле 1920 года он принял участие в работе внепартийного объединения эсеров в Париже[8]. В 1922 году смог перевезти жену из Швейцарии в Прагу[3]. В конце ноября 1923 года он участвовал в съезде членов ПСР[1].

Могу констатировать, что все мы находимся в атмосфере сумасшедшего дома. В нас набито столько утопизма, максимализма, что дальше идти некуда. Мы, прежде чем строить центральную организацию, должны дать друг другу амнистию: раз и навсегда забыть прошлое. <…> Мы все делали ошибки и все виноваты.

— из выступления на съезде ПСР (1923), РГАСПИ, ф. 673, оп. 1, д. 955—964.

В январе — феврале 1931 года в Праге состоялась «теоретическая конференция» эсеров, которую открывал Егор Егорович Лазарев. В последние годы жизни, особенно после кончины жены (1932), Лазарев стал серьёзнее заниматься своим архивом. Он регулярно посылал письма в советскую Россию (В. Н. Фигнер, А. П. Прибылёвой-Корба, М. П. Шебалину) и даже намеревается вступить во Всесоюзное общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев[1].

Поздние записи Егора Лазарева «полны беспокойства», связанного с набирающим силу фашизмом и его влиянием на страны Европы. 16 мая 1937 года он оставляет без комментариев запись в своем дневнике: «Страшная сенсация — процесс над Бухариным и Рыковым»[1].

«Дедушка русской революции», Егор Егорович Лазарев, скончался 23 сентября 1937 года в Праге. Его тело было кремировано[1].

Мнения современников

Оказавшийся в том же месте ссылки народник Н. А. Чарушин вспоминал о Е. Е. Лазареве[1]:

Жизнерадостный и энергичный, он вносил большое оживление в колонию ссыльных.

Е. Д. Кускова писала о Лазареве[3]:

Полная противоположность Плеханову. Веселый, шутник, объятия ко всем людям.

Секретный агент Департамента полиции Сергеев воспроизводил следующий эпизод из жизни Лазарева[1]:

Немудрено, что полиция выпустила Лазарева из рук. <…> Он был в руках полиции, но будучи в лаптях и в костюме великорусского рабочего, а лицо его неинтеллигентное и вдобавок с крестьянским происхождением. Усвоив язык и все манеры рабочего до неподражаемости самым даровитым актерам, он этим отвел глаза задержавшему его жандарму, который расстегнул его и спрашивает: „А ну-ка покажи — крест есть ли у тебя на груди?“ А он, прикинувшись дурачком, показывает свой крест и отвечает: „Да я нешто, безбожник, што ли?“ Понятно, что у бедного жандарма все сомнения исчезли.

В июне 1894 года П. И. Рачковский, ведающий всей зарубежной агентурой, писал[1]:

Я поставил себе задачей выяснить сношения Лазарева с Россией. Задача сложная, ибо он человек крайне остроумный, сдержанный. И чтобы достигнуть намеченной цели, придется употребить немало настойчивости.

Секретный агент Сергеев указывал, что Лазарев «действует крайне хитро, лавируя между разными эмигрантскими сообществами, споря с одними, соглашаясь с другими, переубеждая третьих»[1].

Произведения

  • Лазарев Е. Е. Гавайский сенатор (Н. К. Руссель) и вожди русского православия епископ Владимир и К. П. Победоносцев. С приложением документов от издателя. — Женева, 1902.
  • Лазарев Е. Земля и воля. — СПб., 1906.
  • Лазарев Е. Е. Аграрный катехизис. — Москва: Земля и Воля, 1917.
  • Лазарев Е. Е. [socialist-revolutionist.ru/component/content/article/82-public/1039-lazarev-kak-krestianam-dali-volu Как крестьянам дали волю]. — Популярная библиотека под редакцией С. Нечетного и А. Рудина, № 2. — Петроград, 1917. — 32 с.
  • Лазарев Е. Е. Воспоминания об освобождении крестьян. — М.: Сеятель, 1918. — 91 с.
  • Лазарев Е. Е. Из переписки с друзьями / Е. Е. Лазарев. — Ужгород: Издание группы друзей, 1935. — 120 с.
  • Лазарев Е. Е. [memoirs.ru/texts/LazarevEE_1935.htm Моя жизнь. Воспоминания, статьи, письма, материалы]. — Прага: типогр. «Легиография», 1935. — 312 с.
  • Лазарев Е. Е. Ленин-Ульянов. — Прага, 1924.
  • Лазарев Е. Е. К смерти Ильи Адольфовича Рубановича: (Из воспоминаний) // Воля России. — 1922. — № 4(32). — С. 59-68.
  • Лазарев Е. Е. Дмитрий Богров и убийство Столыпина // Воля России. — 1926. — № 6—9.
  • Лазарев Е. Е. [socialist-revolutionist.ru/component/content/article/34-people/70-lazarev-e-e#вопоминания Воспоминание о мартовской революции] // Воля России. — 1921. — 15 марта (№ 153).
  • Лазарев Е. Е. [socialist-revolutionist.ru/component/content/article/82-public/1255-lazarev-ee-statya-qdzhorzh-kennan-nekrologq Джорж Кеннан (Некролог)] // Воля России. — 1924. — Июль (№ 12-13).
  • Лазарев Е. Е. [socialist-revolutionist.ru/component/content/article/82-public/1491-lazarev-ee-statya-babushka-breshkovskaya Бабушка Брешковская (К восьмидесятилетию со дня ее рождения)] // Воля России. — 1924. — № 3.
  • Лазарев Е. Е. [socialist-revolutionist.ru/component/content/article/34-people/70-lazarev-e-e#публицистика Брешковская] // Дни. — 1924. — 26 января (№ 370). — С. 4-6.
  • Лазарев Е. Е. [socialist-revolutionist.ru/component/content/article/34-people/70-lazarev-e-e#публицистика Коммунистическое общество]. — середина 1920-х годов.
  • Лазарев Е. [socialist-revolutionist.ru/component/content/article/34-people/70-lazarev-e-e#письма Письмо в редакцию и сотрудникам газеты «Новости»] // Новости. — 1915. — 6 мая (№ 229).
  • Лазарев Е. Е. Из воспоминаний о Л.Н.Толстом // Воля России. — 1922; 1923. — № 34, 35; 1, 2, 4.[9]
  • Лазарев Е. Е. Дела давно минувших лет // Воля России. — 1925. — № 3, 4, 5.
  • Статьи в эсеровских газетах «За родину», «За рубежом»[2], «Новости» в 1914—1917 годах[1].

Семья

Жена: Юлия Александровна (по первому мужу Лакиер; 1854—1932) — состоятельная вдова[1], организатор «лечения кефиром» в Швейцарии[3]:

Боже, как я проклинаю себя за то, что связала себя по рукам и ногам этой фермой. Ведь она поглощает такую массу у всех нас времени, что один ужас берет, и невольно спрашиваешь себя: неужели такая сфера деятельности есть цель жизни? Нет, это что-то кошмарное, и я не могу себе представить, как это люди мирятся с подобной жизнью?!

Напишите отзыв о статье "Лазарев, Егор Егорович"

Литература

  • [www.hrono.ru/libris/stolypin/1911oglav.php Тайна убийства Столыпина]. — М.: "Российская политическая энциклопедия", 2003.
  • Государственный архив Тамбовской области, ф. 272, on. 1, д. 1640, 2071.
  • Факты и версии. Историко-культурологический альманах. Исследования и материалы. Кн. 2. — СПб., 2002.
  • Чернов В. М. Перед бурей. Воспоминания. — М., 1993.
  • Большаков Л. Н. Набатов - Лазарев // Урал. — 1963. — № 4, 5.
  • Соколов А. С. Российская политическая эмиграция в Америке в конце XIX в // Новый часовой. — 1999; 2001. — № 8/9; 11/12.
  • Фролова Е.И. «Если любишь Россию…». Егор Егорович Лазарев (1855– 1937) // Осмысление судьбы : Историко-биографические очерки, публицистика. — 2011. — С. 54–84.

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 ЕВГЕНИЯ ФРОЛОВА [zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput=796 «ЕСЛИ ЛЮБИШЬ РОССИЮ…»: Егор Егорович Лазарев] // Звезда: ЛЮДИ И СУДЬБЫ. — 2007. — № 7.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 [elib.shpl.ru/nodes/6934#page/1/mode/inspect/zoom/5 Деятели революционного движения в России : Био-библиогр. словарь : От предшественников декабристов до падения царизма] / Сост. А. А. Шиловым, М. Г. Карнауховой.. — М., 1927-1934. — Т. 2 : Семидесятые годы : Вып. 2 : Ж - Л. — С. 737-739.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Ёхина Н. А. [www.russiangrave.ru/assets/files/lazarev.pdf ЭМИГРАНТЫ, РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ И КОРОНОВАННЫЕ ОСОБЫ: «РУССКАЯ ВОЛОСТЬ» Е.Е. и Ю.А. ЛАЗАРЕВЫХ В БОЖИ НАД КЛАРАНОМ] // Ежегодник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына. — 2014-2015. — С. 20-30.
  4. 1 2 3 4 5 6 [socialist-revolutionist.ru/component/content/article/34-people/70-lazarev-e-e#%D0%B1%D0%B8%D0%BE%D0%B3%D1%80%D0%B0%D1%84%D0%B8%D1%8F История партии социалистов-революционеров - Лазарев, Егор Егорович]. socialist-revolutionist.ru. Проверено 16 октября 2016.
  5. [artlib.osu.ru/oeel/gold/bolshakov/tolstoy/7f.html НАБАТОВ ИЗ «ВОСКРЕСЕНИЯ»]
  6. А. С. Соколов. [knowledge.su/l/lazarev-egor-egorovich Лазарев Егор Егорович - «Энциклопедия»]. Большая российская энциклопедия. Проверено 16 октября 2016.
  7. 1 2 3 [www.hrono.ru/biograf/bio_l/lazarev_ee.php Лазарев Егор Егорович]. www.hrono.ru. Проверено 16 октября 2016.
  8. [nsportal.ru/ap/library/nauchno-tekhnicheskoe-tvorchestvo/2013/09/24/samarskaya-guberniya-v-gody-grazhdanskoy-voyny Самарская губерния в годы Гражданской войны. История Комитета Учредительского собрания]. Социальная сеть работников образования. nsportal.ru. Проверено 16 октября 2016.
  9. [journals.rhga.ru/authors/index.php?ELEMENT_ID=34266 ЛАЗАРЕВ Егор Егорович 1855—1937]. journals.rhga.ru. Проверено 16 октября 2016.

См. также

Отрывок, характеризующий Лазарев, Егор Егорович

– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.