Лакз

Лакз, Лакзан, Лекия, Лакзистан
← VI век — XIII век →   →
Лекия (Лакз) в ХI – ХII века.
Столица	Цахур (упоминается как «главный город» страны Лакзан)
Язык(и)	лакзанский
Религия	ислам, христианство, язычество
Форма правления	монархия

Лакз — раннефеодальное государственное образование VI—XIII веков, охватывавшее в основном ареал расселения лезгиноязычных народов на территории современного Южного Дагестана и Северного Азербайджана. Сведения письменных источников о Лакзе весьма отрывочны, но они позволяют иметь определённое представление о существовавшем политическом образовании. Столица Лакза у средневековых авторов не упоминается, однако некоторые постсоветские авторы (Криштопа) считают столицей село Цахур, которое названо у аль-Казвини «главным городом» страны Лакзан.

Территория и месторасположение

В X веке Лакз охватывал территорию, занимаемую носителями лезгинских языков (агулы, лезгины, рутульцы, цахуры), в бассейне рек Самур, Курах-чай и Чирах-чай, отчасти также аварцами^{[нет в источнике]}К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан). В. Ф. Минорский локализует область, населённую племенами лакз, к западу от Маскута, в верхнем течении реки Самур. Он также отмечал: «В лакзском районе мы встречаем упоминание о месте, называемом ﻛﺮﻙ К.р.к (с конечным к). Его можно отождествить с Кураком, расположенным на южном притоке реки Касум-Кенд, который находится между Рубасом и Самуром. Этот Курак надо строго отличать от *Карах (ﻛﺮﺥ ; в рукописи ошибочно: ﻛﺮﺝ), который лежал на север от ал-Баба». Согласно арабскому историку Балазури, страна лакзов находилась на равнине между Самуром и городом Шабран, то есть южнее нынешнего Дагестана. По сообщению другого арабского историка, географа и путешественника Мас’уди, народ лакзов жил в самых высоких горах этой местности. Мусульманский энциклопедист XIII века Йакут пишет, что «Лакз — страна за Дербентом». Курдский историк Ибн ал-Асир (1160—1234 гг.) понимал под «страной Лакз» то Южный Дагестан, то область между Дербентом и аланами. В «Книге путей и государств» персидского перевода географа аль-Истахри имеется следующая запись:

На берегу этого моря (Хазарского моря — прим.) имеется город Шабиран, маленькое, но благословенное место со многими рустаками. Выше этих рустаков лежит рустак Джасмадан до границы Ширвана и Баку, (а также рустаки) Дербак и Лакз. В этом рустаке (то есть Лакзе) имеется гора, куда сгоняют скот этой страны, чтобы пасти его там, причём здесь нет нужды в охране.

Шихсаидов делает вывод о том, что в этом районе существовало яйлажное скотоводство и что в состав Лакз входили как горные, так и равнинные земли.

В «Истории Ширвана и Дербента» (написана в начале XII века) упоминаются Западный и Восточный Лакз (существовавшие в начале XI века). По мнению Шихсаидова, речь, возможно, идёт о двух самостоятельных государственных единицах. У арабских авторов IX—X веков столица Лакза не упоминается, но персидский учёный Закария аль-Казвини называет Цахур «главным городом» страны Лакзан. По мнению Шихсаидова, возможно, под Лакзаном у аль-Казвини понимается Западный Лакз.^{[нет в источнике]}К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Курдский автор XII века Масуд ибн Намдар упоминает «Балх Лакза, находящийся в чаще лесов», что, возможно, свидетельствует о существовании в Южном Дагестане некоего Балха, но отождествлять этот Балх с древнедагестанским городом-крепостью (согласно народным преданиям, в Дагестане Балхом именовали кумыкское селение Эндирей) в Терско-Сулакском междуречье, по крайней мере, нет достаточных оснований. По мнению А. К. Аликберова «более или менее уверенная идентификация Балха, о котором говорит Мас’уд ибн Намдар, возможна только с двумя населёнными пунктами Лакза — городом Билидж (совр. Белиджи), точнее с территорией его старой застройки в Южном Дагестане, и городом Балах/Булах (совр. Белоканы) в Закавказье. Действительно, графическая основа обоих слов совершенно идентична: различие между ﺑﻠﺞ и ﺑﻠﺦ только в диакритике: оно сводится к расположению точки под или над последней буквой».

История

К 722 году относится сообщение арабского автора о «стране Лакз». По сообщению Балазури, сасанидский шах Хосров I Ануширван (правил в 531—579 годах), завоевав часть Восточного Кавказа,

пригласил …царей, назначил их, предоставив каждому из них шахство (над отдельной областью). Среди них хапан горы, а он сахиб ас-Серир, и называется он вахрарзаншах, царь (малик) Филана, а он филаншах, табасараншах, царь ал-Лакза с титулом джуршаншах и царь Маската, царство которого (в настоящее время уже) не существует, и царь Лирана, с титулом лираншах. И назначил он владетеля (сахиб) Бухха над Буххом, владетеля Зирикерана над Зирикераном. И утвердил он маликов горы ал-Кабк в их владениях и заключил с ними мир, на условиях внесения подати (итав).

Данное сообщение свидетельствует о том, что сасанидский правитель застал в регионе местных правителей, власть за которыми он сохранил и утвердил. Касаясь названия, В. Ф. Минорский считает, что термин «лакз» «состоит из „лак“ („лаг“ — „человек“ на местных языках) плюс иранский суффикс „з“, показывающий происхождение».

Лакз в эпоху арабских завоеваний

Арабские завоеватели впервые появились в пределах современного Дагестана в середине VII века. В 722 году арабы вновь вступили на территорию нынешнего Дагестана, разбив хазар. Одновременно арабский правитель Армении Харис ибн Амр Таиец «совершил поход в страну лакзов и занял окрестности Хасмадана». Поход, возможно, оказался неудачным, поскольку в том же году Таиец был смещён с должности правителя и заменён Джаррахом.

Во время похода другого арабского полководца, впоследствии последнего омейядского халифа Дамаска — Марвана ибн Мухаммада, последний, временно подчинив своей власти Серир, Туман, Зирихгеран и Кайтак, обложил их непосильным налогом. К мусульманскому войску отказался присоединиться царь Лакза, стремившийся в то же время к заключению мира с хазарами. Имя данного владетеля у арабских авторов (Ибн аль-Асама аль-Куфи и Халифа б. Хаййат) немного различается. Историки, используя арабоязычные работы, по разному транслитерировали написание данного имени: одни писали Авиз, сын Рамазана; Буниятов передавал его имя как Арбис; За отказ от уплаты налогов Марван в 736 году (118 г.х.) лично отправился против царя Авиза (Арбиса — прим.). Он «предпринял поход с целью наказать этого Авизаи, двинувшись по долине Семера (Самура?), перебил жителей, разорил страну и оставался в ней целый год, не будучи в состоянии сломить сопротивление крепости, в которой заперся Авиз». В другом арабском источнике об этих событиях рассказывается иначе: в частности, когда Марван

расположился перед крепостью лакзов, (князь которых), отказавшись внести наложенную на него контрибуцию, отправился (за помощью) к владетелю хазар, но (случайно) был убит стрелой, (пущенной) пастухом, который не знал его. После этого Мерван заключил с лакзами мир, по которому они обязались доставлять ежегодно двадцать тысяч мер в зернохранилище. Он поручил Хашраме Сулямиту управлять ими.

Хашрам ас-Сулами стал родоначальником последующих царей ал-Лакза.

Во времена Мас’уда б. Намдара лакзы были настроены настолько мирно, что Ширваншах хотел использовать их как посредников для обращения гумиков в ислам.

Последующие сведения о Лакзе

В 762 году область Лакз перешла в руки хазар. В Х веке царство ал-Лакз являлось «оплотом Ширвана». В сентябре 953 года царь лакзов Хашрам Ахмад ибн Мунабби был избран эмиром Дербента, но в марте 954 года его свергли и изгнали из страны. Известно, что в Лакзе нашёл убежище правитель Табасарана Хайтам, добивавшийся самостоятельности. Среди лакзов скрывался глава дербентских раисов Муфаридж ибн Музаффар. Кроме того, в Лакзе также нашёл убежище брат ширваншаха Гуждахам б. Саллар, бежавший от сельджукского султана, вступившего в 1067 году в Арран.

Во второй половине XI века власть и влияние ширваншаха в Южном Дагестане значительно усиливается. К 1074 году «ширваншах занял земли Восточного и Западного Лакза» и, после ожесточённых боёв с населением в течение 1074—1075 гг., насильно собирал с них харадж. Во времена Мас’уда ибн Намдара (секретарь, автор сборника переписки; одно время состоял при ширваншахе Фарибурзе I) лакзы были настолько мирно настроены, что ширваншах хотел использовать их в качестве посредников для обращения гумиков в ислам.

В одном из письменных сведений о действиях на Кавказе армии ильхана Аргуна есть глухое упоминание об участии «лакзов» в ежедневном снабжении войска (по всей вероятности, ильханского) в течение двух месяцев. Это обстоятельство, очевидно, служит одним из первых свидетельств привлечения дагестанцев к военным предприятиям ильханских войск. В другом письменном источнике, хулагуидском, содержится указание на наличие каких-то связей лакзов с Золотой Ордой: «племена лакзов … имели большую связь с той (золотоордынской) стороной». С этим, в частности, связан тот факт, что в 1319 году они скрыли от хулагидского гарнизона Дербента весть о приближении армии Узбека, что привело к сдаче крепости без сопротивления.

Население

Как замечает А. Р. Шихсаидов, ознакомление с местными источниками позволяет прийти к заключению, что их авторы прежде всего вкладывали в термин «Лакз» понятие территориальное, а не этническое или политическое. В. В. Бартольд также писал, что «арабские авторы как будто обозначали названием „лакз“ особый народ, местоположение которого, впрочем, не указывается точнее». Все лезгиноязычные народы объединялись под названием «жители страны Лакз». Но при этом авторы ясно указывают о городах этих народов: одним из таких примеров является сообщение о Шиназе XIII века известного географа и космографа Закарийа ал-Казвини (1203—1283 г.). Он писал:

«Шиназ – это городок в стране Лакзан, на краю очень высокой горы. К нему нет иной дороги, как по вершине горы. Кто хочет попасть сюда, тот берет в руки палку и медленно спускается, из-за сильного ветра, чтобы ветер не сбил его с ног. Холод у них черезмерно силен в течение семи месяцев. У них прорастает сорт зерна, называемый «ас-сульт». Кое-что из горных яблок. Жители его добрые, мирные, гостеприимные по отношению к бедным, радушные к чужеземцам. Ремесло их заключается в изготовлении вооружения, как кольчуга (дир) и панцири (джавашин) и другие виды вооружения».

По сведениям Балазури, в эпоху арабских завоеваний полководец Мерван поселяет хазар «между Самуром и Шабираном, на равнине в области Лакз». По сообщениям Йакута «…страна ал-Лакз, они народ многочисленный… (у них) деревни благоустроенные и районы многочисленные». Ибн ал-Асир упоминает, что монголы при первом походе встретили севернее Дербента народ лакзов, под которыми он подразумевает жителей не только Южного Дагестана, а всех горных районов Дагестана, независимо от их этнической принадлежности. Но в местном употреблении и у арабских географов термин «лакзы» или «лезгины» применяется только к племенам Южного Дагестана.

Культура и общество

Религия

Масуди, включавший в «страну лакзов» территорию дидойцев, сообщает, что «среди [лакзов] имеются неверные, не подчиняющиеся царю Ширвана. Они называются язычниками Дуданийа (надо: Дидуванийа, Дидо) и не подчиняются никакому царю». По сведениям Ибн ал-Асира, даже в первой четверти XIII века часть населения Дагестана из «лакзов» ещё не приняла ислам. Он сообщает, что в 1221 году татары, завоевав Ширван, двинулись на север и «убили много лакзов — мусульман и неверующих».

Из среды «лакзов» известны несколько мусульманских учёных. В частности, родом из «страны лезгин» (Билад лакз) был знаток хадисов и придворный историограф династии Аглабидов Йусуф ал-Лакзи (ум. до 1089—1090 г.). В семье выходцев из «страны лезгин» (Билад лакз) родился ещё один знаток хадисов и придворный историограф династии Хашимидов в Дербентском эмирате, один из влиятельнейших шейхов Баб аль-Абваба Маммус ал-Лакзи (приблизительно 1040—1110 гг.), являющийся автором хроники «История Дербента и Ширвана».

Язык и общественный строй

Йакут приводит сведения о сословной иерархии: «в земле Лакз (имеется слой) свободных, известных под именем ал-хамашира, а над ними (то есть управляют ими) — малики, а ниже ал-мишак, а затем пахари (акара) и слуги или ремесленники (муххан)». Это известие позволяет судить о наличии классового деления в Лакзе, где верховная власть в Лакзе была сосредоточена в руках правителей (маликов). По догадке Михаэля де Гуе, последние два (акара и муххан) означают земледельцев и ремесленников. М. И. Артамонов, учитывая, в случае если это так, такую мысль, высказывает возможность считать считать ал-мишак воинами-дворянами, а маликов соответственно князьями. Йакут также рассказывает, что у жителей Лакза «имеются возделываемые дийа (дийа амира) и населённые области». В арабских текстах неоднократно упоминается термин «дийа», но под таковыми могут пониматься либо отдельный тип поселения, либо земельный участок/земельная собственность.

Арабский путешественник из Гранады Абу Хамид аль-Гарнати, посетивший в 1131 году Дербент, перечислил языки, на которых говорили люди, среди которых первым указал лакзанский язык. Как сообщает ал-Казвини, в медресе селения Цахур имелись учитель (мударрис) и законоведы (факихи), которые «перевели на лакзанский язык „Мухтасар ал-Музани“ и „Книгу имама аш-Шафии“ и занимаются ими обоими». Анатолий Генко и другие историки переводят лакзанский язык как «лезгинский язык».

Литература

• Рамазанов Х. Х., Шихсаидов А. Р. Очерки истории Южного Дагестана. — Махачкала: Дагестанский филиал АН СССР, 1964.
• Шихсаидов А. Р. Арабские источники IX-X вв. и вопросы социально-экономического и военно-политического положения раннесредневекового Дагестана. — Махачкала, 1989.
• Очерки истории Дагестана. — Махачкала: Дагестанское книжное изд-во, 1957. — Т. 1.
• Минорский В. Ф. История Ширвана и Дербенда X-XI веков. — М.: Изд-во Восточной литературы, 1963.
• Шихсаидов А. Р. Дагестан в X—XIV вв. (опыт социально-экономической характеристики). — Махачкала: Дагкнигоиздат, 1975.
• Монгайт А. Л. [books.google.ru/books?ei=FOlxVfE3pNHKA8z3g7gB&hl=ru&id=1E8zAQAAMAAJ&focus=searchwithinvolume&q=языке+лезгинов Путешествие Абу Хамида Ал-Гарнати в восточную и центральную Европу: (1131-1153 гг.)]. — М.: Наука, 1971. — С. 90. — 136 с.
• История Дагестана. — М.: Наука, 1967. — Т. 1.
• История народов Северного Кавказа с древнейших времён до конца XVIII в. / Ответств. ред. Б. Б. Пиотровский. — М.: Наука, 1988.
• Г. Ш. Каймаразов. [books.google.ru/books?ei=S_BxVdK2BsbOygOuiYOgAw&hl=ru&id=zdo4AAAAMAAJ&focus=searchwithinvolume&q=лезгинский Ислам и исламская культура в Дагестане]. — М.: Восточная литература, 2001. — ISBN 5-02-018134-X.
• Гаджиев, В. Г. Источниковедение истории досоветского Дагестана: сборник статей. — Махачкала: Дагестанский филиал АН СССР, ИИЯЛ им. Г. Цадасы, 1987. — 131 с.
• Аликберов А.К. Эпоха классического ислама на Кавказе: Абу Бакр ад-Дарбанди и его суфийская энциклопедия «Райхан ал-хака'ик» (XI-XII) вв.. — М.: «Восточная литература» РАН, 2003. — ISBN 5-02-018190-0.
• Генко А.Н. Арабский язык и кавказоведение. — Москва, Ленинград: Труды Института востоковедения. Труды Второй сессии Ассоциации арабистов, 1941.
• Шихсаидов А. Р., Айтберов Т.М., Оразаев Г. М.-Р. Тарихи Эндирей // Дагестанские исторические сочинения. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-017586-2.
• Большаков О.Г. К вопросу о коварстве арабской графики // Тюркологический сборник, 2006. — М.: «Восточная литература» РАН, 2007. — ISBN 978-5-02-018555-5.
• Гаджиев В. Г. Сочинение И. Гербера "Описание стран и народов между Астраханью и рекою Курой находящихся" как исторический источник по истории народов Кавказа. — Наука, 1979.
• Гаджиева С. Ш. Дагестанские азербайджанцы XIX-начало XX в: историко-этнографическое исследование. — «Восточная литература» РАН, 1999.
• Прозоров С.М. [www.kavkaz-uzel.ru/articles/21597/ ал-Лакзи Маммус] // Ислам на территории бывшей Российской империи. Энциклопедический словарь. Выпуск 1. — М.: «Восточная литература» РАН, 1998. — ISBN 5-02-018047-5.

Отрывок, характеризующий Лакз

От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.