Лалевич, Ежи

Ежи Лалевич польск. Jerzy Lalewicz
Основная информация
Дата рождения	1875(1875)
Место рождения	Вилковишки, Сувалкская губерния, Российская империя
Дата смерти	1 декабря 1951(1951-12-01)
Место смерти	Буэнос-Айрес, Аргентина
Страна	Российская империя, Аргентина
Профессии	пианист, педагог

Ежи Лалевич (польск. Jerzy Lalewicz; июль 1875, г. Вилковишки, Сувалкская губерния — 1 декабря 1951, Буэнос-Айрес) — пианист-виртуоз, педагог, профессор Венской музыкальной академии и Национальной консерватории в Буэнос-Айресе.

Биография

В детство и юность провел в Сувалкской губернии, где учился в школе и гимназии. Здесь же получил первые уроки игры на фортепиано.

Обладая необыкновенными музыкальными способностями, решил совершенствовать свои навыки в Санкт-Петербургской консерватории, одновременно изучая в Петербурге право (1894—1897).

Учился в классе фортепиано под руководством А. Н. Есиповой и в классе теории композиции у педагогов А. К. Лядова и Н. А. Римского-Корсакова. Окончил консерваторию в 1900 году с золотой медалью.

Высокое мастерство молодого исполнителя уже в период обучения было отмечено специальным дипломом на III международном конкурсе имени Рубинштейна в Вене. Этот успех открыл Ежи Лалевичу доступ в лучшие концертные залы. В 1901—1902 г. состоялись его многочисленные выступления в городах России, кроме того, в 1901 г. Е. Лалевич дал сольный концерт в Варшаве.

В 1902—1905 работал преподавателем высших курсов игры на фортепиано в одесской консерватории, а затем профессором консерватории музыкального общества Кракова. Проявил себя замечательным музыкальным педагогом и организатором. Воспитал много талантливых пианистов. Одновременно с этим давал сольные концерты, а также принимал участие в симфонических и камерных концертах, включая в программу своих выступлений, как классические, так и произведения современных ему польских композиторов. Часто выступал дуэтом с Г. Мельцером-Щавиньским и Игнацием Фридманом.

В 1909—1910 г. состоялись успешные турне пианиста Лалевича в Вену, Берлин, Мюнхен, Прагу и другие города Европы, принесшие ему широкое признание специалистов музыкального света, как виртуоза.

В 1912 г. он принял приглашение занять пост профессора Королевской и кайзеровской Академий музыки и исполнительского искусства в Вене, одном из главных культурных центров Европы, продолжая давать многочисленные сольные концерты в Австрии.

Начавшаяся первая мировая война серьëзно повлияла на музыкальную карьеру Лалевича. В 1919 г. он оставил Вену, переехал сперва в Польшу, а затем в Париж. В 1921 г. Ежи Лалевич эмигрировал в Аргентину и поселился в Буэнос-Айресе.

В начале зарабатывал, давая частные уроки музыки. Через 4 года занял пост профессора игры на фортепиано в национальной консерватории (Conservatoris National), где работал более четверти века до своей смерти 1 декабря 1951 г. В 1948 г. совершил своё последнее турне по США, где в Нью-Йорке записывался на радио.

Стараниями родственников прах пианиста был перевезен в Польшу и похоронен на кладбище Старые Повонзки в Варшаве.

Литература

• Mechanisz J. Jerzy Lalewicz. — Suwalskie Towarzystwo Muzyczne, 1985.

Ссылки

• [www.dziecionline.pl/Suwalki/ludzie/lalewicz.htm Jerzy Lalewicz (1875—1951) — wirtuoz fortepianu, profesor Akademii Muzycznej w Wiedniu]  (польск.)

Отрывок, характеризующий Лалевич, Ежи

– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.