Ламберт, Карл Осипович

Карл Осипович де Ламберт
Портрет К.О.Ламберта мастерской Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего Дворца, Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)
Дата рождения	15 июня 1773(1773-06-15)
Дата смерти	30 мая 1843(1843-05-30) (69 лет)
Принадлежность	Россия Россия
Род войск	кавалерия
Годы службы	1790 — 1824
Звание	генерал от кавалерии
Командовал	5-я кав. див., 8-я кав. див.,
Сражения/войны	Польский поход 1794 г., Русско-персидская война 1796, Война Второй коалиции, Война четвёртой коалиции, Отечественная война 1812 года, Заграничный поход 1814 г.
Награды и премии	Георгия 4-й ст. (1795), Орден Святого Владимира 3-й ст. (1807), Орден Святой Анны 1-й ст. (1807), Золотое оружие «За храбрость» (1812), Орден Святого Владимира 2-й ст. (1812), Орден Святого Александра Невского (1814), Орден Святого Владимира 1-й ст (1836).

Карл Осипович де Ламберт (15 июня 1773 — 30 мая 1843) — граф, участник войн против Наполеона.

Биография

Карл де Ламберт родился 15 июня 1773 года во Франции, где отец его, французской службы генерал-майор, был членом военного совета и инспектором кавалерийских дивизий. Старший брат Ламберта, Мориц, ещё до начала революции перешёл в русскую службу и был убит при Дубенке в 1792 году в чине полковника. Императрица Екатерина, желая почтить службу Морица Ламберта, предложила отцу его и брату, Карлу Ламберту, в то время уже эмигрировавшим из Франции, поступить в русскую службу. Карл Ламберт в 1793 году был определён секунд-майором в Кинбурнский драгунский полк, с которым принял участие в войне с Польшей, сражался при Холме, Мациовицах и при штурме Праги и был награждён чинами премьер-майора, подполковника и 1 января 1795 г. орденом св. Георгия 4-го класса за № 588.

Во всемилостивейшем уважении на усердную службу и отличное мужество, оказанное 24-го октября при взятии приступом сильно укрепленного Варшавского предместия, именуемого Прага, где с охотниками первым взошел на батарею

В 1796 году, командуя казачьим полком, Ламберт участвовал в походе графа В. А. Зубова в Персию, по возвращении из которого был переведён в Стародубовский кирасирский полк, в 1798 г. произведён в полковники и в том же году по болезни уволен от службы.

В 1799 г. Ламберт вновь определился в тот же Стародубовский полк и с корпусом генерала А. М. Римского-Корсакова совершил поход в Швейцарию, в сражении при Цюрихе был ранен. Награждённый чином генерал-майора и назначенный шефом Рязанского кирасирского полка, он в 1800 г. по расформировании этого полка уволен был от службы с правом носить мундир. Через 2 недели по воцарении императора Александра I Ламберт был снова принят в службу и зачислен по армии, в 1802 г. назначен командиром Елисаветградского гусарского полка, а в 1803 г. — шефом Александрийского гусарского полка и принял участие в кампании 1806—1807 гг. Ламберт первый встретился с французами у м. Блонья и первый же выдержал удар Наполеона, лично руководившего войсками в бою 11 декабря 1806 г. у Чарнова, близ Модлина. Командуя здесь авангардом корпуса графа Остермана-Толстого в составе своего Александрийского гусарского полка и 6 егерских рот, Ламберт отбил все атаки французов, несколько раз врубался в неприятельские колонны и водил егерей в штыки, причём сам был легко ранен. 31 января 1807 г. Ламберт был награждён орденом св. Георгия 3-й степени за № 144

В воздаяние отличнаго мужества и храбрости, оказанных в сражении против французских войск 11-го декабря при Чарнове, где, командуя всеми аванпостами, примером неустрашимости ободрял подчиненных, а егерскими постами мужественно отражал несколько раз неприятеля, причем и ранен в ногу

Затем он участвовал в сражениях при Пултуске, Прейсиш-Эйлау, где командовал тремя гусарскими и 2 драгунскими полками и за отличие получил орден св. Владимира 3-й степени, и Фридланде, где спас 2 брошенные батарейные роты, получив за это орден св. Анны 1-й степени. 30 августа 1811 г. Ламберт был пожалован генерал-адъютантом к Его Императорскому Величеству и назначен начальником 5-й кавалерийской дивизии, с которой и поступил в 1812 г. в 3-ю резервную обсервационную армию Тормасова.

С началом Отечественной войны в его командование поступила и 8-я кавалерийская дивизия, и Ламберт стал, таким образом, во главе кавалерийского корпуса. В июле 1812 г. Тормасов поручил Ламберту с отрядом в 4 батальона, 16 эскадронов, 5 казачьих полков и 6 орудий очистить от неприятеля Брест, Кобрин, Яново и Пинск. Присоединив к себе по дороге к Бресту отряд князя Щербатова, Ламберт 13 июля овладел Брестом, 15-го атаковал саксонцев у Кобрина и разбил их (за это дело был удостоен золотой сабли с алмазами), затем двинулся к Городечне на соединение с армией и принял участие в сражении под этим городом, после этого сражения Ламберт был произведён в генерал-лейтенанты.

Узнав, что конный рекогносцировочный отряд австрийцев, саксонцев и поляков расположился ночевать у с. Чарукова, Ламберт ночью налетел на них, рассеял и захватил 3 австрийских штандарта. По соединении Обсервационной и Дунайской армий в одну 3-ю Западную под начальством адмирала Чичагова Ламберт поставлен был во главе одного из 7 её корпусов, а при движении её к Березине командовал авангардом. Идя всё время форсированным маршем, Ламберт быстрыми ударами выбил неприятеля из Несвижа, Новосверженя и Минска, где захватил огромные неприятельские запасы продовольствия. Получив приказание от Чичагова идти к Борисову, Ламберт быстро двинулся туда и хотя не успел предупредить генерала Домбровского, также спешившего на помощь к Борисовскому гарнизону, но и не дал ему времени своей атакой перестроить войска из походного порядка в боевой. Когда 13-й и 38-й егерские полки, атаковавшие одно из Борисовских укреплений, были отбиты, Ламберт стал во главе их и сам повел их в штыки на редуты. Раненый Ламберт отказался покинуть поле сражения: «Я остаюсь с вами и здесь, — сказал он егерям, снимавшим его с лошади, — или умру, или дождусь, пока вы для меня отведете в Борисове квартиру». Борисов был взят. За эту важную услугу армии Ламберт был награждён орденом св. Владимира 2-й степени. Донося о взятии Борисова, Чичагов писал Государю: «Сопротивление было сильное, а сражение жестокое и кровопролитное, но Вы имеете, Государь, в храбром и искусном Ламберте генерала, который не знает препятствий».

Когда раненого Ламберта везли из Борисова вдоль р. Березины, он всматривался в местность и, оценивая её свойства, предугадал переправу Наполеона у Студянки, о чём и послал сказать Чичагову. К сожалению, его мнению не придали цены, и Михайловский-Данилевский справедливо по этому поводу замечает, что «оставление графом Ламбертом армии было одной из главных причин, облегчивших Наполеону прорыв через Березину, ибо более всех генералов Дунайской армии Ламберт пользовался доверенностью адмирала Чичагова, который, если бы граф Ламберт не был ранен, вероятно, согласился бы с его мнением поставить армию у Студянки». По поводу ранения Ламберта и Ермолов в своих «Записках» пишет, что «в армии адмирала не стало одного из отличнейших и распорядительнейших генералов». Ермолов вообще говорит о Ламберта не иначе, как называя его храбрым, мужественным и распорядительным.

Лечение раны потребовало полтора года, и Ламберт вернулся к армии лишь в начале марта 1814 г. накануне сражения под Парижем, во время которого, командуя гренадерским корпусом, он вел атаку на Бельвиль и за взятие Парижа Ламберт был награждён орденом св. Александра Невского.

По возвращении в Россию в 1816 г. Ламберт был назначен командиром 5-го резервного кавалерийского корпуса, в 1823 г. произведён в генералы от кавалерии, в 1826 г. назначен сенатором, был включён в Верховный уголовный суд по делу декабристов. В 1836 г. за «долговременную, постоянную и неутомимыми трудами сопровождаемую службу» награждён орденом св. Владимира 1-й степени.

Последние годы жизни Ламберт провёл в имении своего брата, тайного советника и сенатора Якова Осиповича, Циглеровке, близ г. Константинограда, Полтавской губернии, где 30 мая 1843 г. и умер «изнурением пуль и старостью», как гласит его эпитафия.

Ламберт был одним из самых выдающихся кавалерийских генералов александровской эпохи, соединяя в себе личную храбрость, большую распорядительность, находчивость, энергию, смелость действий и верный стратегический глазомер. Красавец в молодости, «версальский царедворец», в приёмах обхождения с людьми очень вежливый, доступный и щедрый, он был любим не только войсками, но и крестьянским населением Циглеровки и её окрестностей, которому широко благотворил.

Семья

Жена — Ульяна Михайловна Деева (1791—1838), фрейлина двора, дочь суворовского полковника М. И. Деева. По свидетельству современника, генеральша Ламберт, сильная духом костромичка, во время переправы через Березину 11 ноября 1812 года сумела остановить несколько гусаров своего мужа, бросившихся было бежать от французов, она говорила им по-русски: «Дети, неужели вы оставите вашего раненого генерала?» Несколько гусаров спешились и понесли на плечах своего генерала, а четверо конных, ведя в подводу лошадей товарищей, поехали вперед и расчищали дорогу раненому». За заслуги мужа 22 августа 1826 года была пожалована в кавалерственные дамы ордена Св. Екатерины (малого креста). Летом 1831 года проживала в Царском Селе, где была знакома с Пушкиным. По словам А. О. Смирновой, поэт «прибирал всякую чепуху насчет своей соседки — генеральши Ламберт, которая жила в доме Олениной против Пушкина и всегда дичилась его; узнавши, что Варшава взята, уведомила его об этом. Когда Пушкин напечатал свои известные стихи на Польшу, он прислал ей первый экземпляр». За увесистую комплекцию поэт звал её «мадам Толпега».

Дети: Александра (1808—1834), Иосиф (Осип) (1809—1879; генерал от кавалерии), Пётр, Карл (1815—1865; генерал от кавалерии, участник Кавказских походов, член Государственного совета), Мария (1816), Елизавета (1817—1838) и Екатерина (1820—1838).

Источники

• Ламберт // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
• Ламберт, Карл Осипович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Милорадович Г. А. Список лиц свиты их величеств с царствования императора Петра I по 1886 год. СПб., 1886.
• [www.museum.ru/museum/1812/Persons/slovar/sl_l03.html Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг.] // Российский архив : Сб. — М., студия «ТРИТЭ» Н. Михалкова, 1996. — Т. VII. — С. 444.
• Шилов Д. Н., Кузьмин Ю. А. Члены Государственного совета Российской империи. 1801—1906: Биобиблиографический справочник. СПб., 2007.

Отрывок, характеризующий Ламберт, Карл Осипович

– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.