Ламийская война
| Ламийская война | |||
 Надгробный камень с мраморной скульптурой греческого военачальника времен Ламийской войны | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
победа Македонии | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Ламийская война (греч. Λαμιακός πόλεμος, 323 — 322 гг. до н. э.) — война за освобождение Древней Греции от македонского господства, вспыхнувшая после смерти Александра Македонского и завершившаяся частичным поражением греков (этолийцы сохранили независимость).
Содержание
Предыстория
После Херонейской битвы (338 г до н.э.) Древняя Греция попала под контроль Македонии. Во время войны Александра Македонского против персов греки воевали по обе стороны фронта. Однако в ходе последующего восстания в борьбе за свободу Эллады объединились как ветераны армии Александра Македонского, так и греки-"персофилы". Вождем антимакедонского восстания стал афинский стратег Леосфен. Будучи командиром наемников, он имел возможность делать приготовления, не возбуждая подозрений. Леосфен тайно вел переговоры с этолийцами (западная Греция), вербовал наемников в спартанском городке Тенар на деньги, помещенные бежавшим от Александра казначеем Гарпалом в афинское хранилище. Александр Македонский заставил персидских сатрапов распустить свои вооруженные отряды, так что в Грецию вернулось немало наемников, не имевших иных средств существования, кроме войны. Непосредственным поводом к восстанию, по словам античных историков, явился декрет Александра, по которому изгнанники могли вернуться в греческие города. Этот декрет особенно сильно затрагивал Афинское государство, пытавшееся удержать контроль над стратегически важным островом Самос, откуда Афины изгнали много своих противников.
Начало войны
Как только весть о смерти Александра достигла Афин, народное собрание провозгласило поход за свободу и издало манифест с требованием изгнать македонские гарнизоны по всей Греции. Послы разнесли это требование по всем греческим государствам с намерением взбунтовать их против Македонии. Афины мобилизовали на войну 5500 граждан, к которым добавилось 2 тысячи наемников за счет города. Во главе греческой армии стал Леосфен, который выступил из спартанского Тенарона с 8 тысячами наемников. К освободительной армии примкнули 7 тысяч этолийцев, другие города также прислали отряды воинов.
В походе не участвовал Коринф, где стоял македонский гарнизон, Спарта, всегда действующая самостоятельно и чьи заложники находились в Македонии.
Разгром беотийцев
Беотийцы, оставшись союзниками македонцев, пытались помешать объединенному войску греков пройти через их земли, но были опрокинуты летом 323 до н. э.. Леосфен с армией в 30 тысяч человек прошёл через Фермопильский проход в Фессалию.
Антипатр смог собрать только 14 тысяч солдат для отпора грекам, остальные были необходимы для защиты страны от варваров. Он послал за помощью к военачальнику Александра Кратеру, чтобы тот поспешил к нему из Малой Азии с ветеранами, отправленными Александром домой, а также к наместнику Малой Фригии Леоннату. Антипатр надеялся с помощью македонских гарнизонов в Фессалии удержать восставших греков от дальнейшего продвижения.
Осада Ламии
Антипатр предпочел сразу отступить после первого же столкновения с войсками повстанцев. Не имея достаточных сил для сражения, он укрылся в хорошо укрепленном городке Ламии (южная Фессалия), по которому получила название вся война. Там он надеялся дождаться подхода ветеранов Кратера. Первый штурм, длившийся несколько дней, македоняне отразили. Греки не могли оставить значительные силы македонян у себя в тылу, вблизи от стратегически важного Фермопильского прохода, и приступили к планомерной осаде, окружив Ламию стеной.
На сторону греческой коалиции перешли многие фессалийские города, на силы которых Антипатр сильно рассчитывал. У Антипатра недоставало продовольствия, он вынужден был вступить с Леосфеном в переговоры, ни к чему не приведшие, так как Леосфен требовал полной капитуляции. Сначала в конце 323 до н. э. под предлогом ежегодного выбора должностных лиц Этолийского союза ушло домой гражданское ополчение этолийцев, обещав впрочем позднее вернуться, а затем от камня (или дротика), пущенного со стен крепости, погиб полководец греков Леосфен. Вместо Леосфена афиняне назначили своим предводителем Антифила.
Осада Ламии продлилась всю зиму, а весной 322 до н. э. македонский командир Леоннат с 20-ти тысячной армией вторгся в Фессалию. Антифил снял осаду с Ламии, чтобы встретиться с Леоннатом в бою прежде, чем Антипатр окажет ему помощь. Греки выставили 22 тысячи пеших и 3,5 тысячи конных. Фессалийская конница, проявившая доблесть в битвах Александра Великого, теперь сражалась под командованием Менона против македонян. Сражение получилось конным, пехота противоборствующих сторон почти не участвовала в бою. Леоннат пал в бою против превосходящей греческой и фессалийской кавалерии. Македонская пехота отошла на пересеченную местность, где смогла отбиться от наседавших греков. На другой день Антипатр, вырвавшийся из Ламии, присоединил уцелевших солдат Леонната к своим силам. Теперь македоняне имели больше пехоты, чем греки, но отсутствие конницы вынудило их отступать к Македонии, избегая сражения в открытом поле.
Битва при Кранноне
Антипатр, умело маневрируя на подступах к Македонии, удерживал греков от сражения. Когда прибыл Кратер с 11 тысячами пехоты, из которых 6 тысяч составляли закаленные в походах ветераны, и 1,5 тысяч конницы, армия Антипатра обрела численный и качественный перевес над греками. Теперь уже Антифил, войско которого таяло в численности, стал избегать сражения.
Тем не менее в августе 322 до н. э. под городом Кранноном в центре Фессалии произошло сражение. Примерно 29 тысяч греков противостояли 48-тысячной армии Антипатра и Кратера, из которых 5 тысяч конницы (Диодор Сицилийский). Фессалийская конница обратила в бегство численно превосходящую македонскую кавалерию, но македонская фаланга заставила греков отступить. У македонян погибло 130 человек, у греков 500. Плутарх в биографии Фокиона так излагает поражение греков:
«Вскоре из Азии в Европу переправился с большой военной силой Кратер, при Кранноне противники встретились снова, и на этот раз греки потерпели поражение. Оно оказалось не слишком тяжелым, не особенно велики были и потери, однако из-за неповиновения начальникам, молодым и чересчур снисходительным, и еще потому, что Антипатр склонял города к измене общему делу, побежденные разбрелись, позорно бросив свою свободу на произвол судьбы.»
Ход войны на море
Афинскому флоту в 240 кораблей под командованием Эветиона была поставлена задача не допустить прибытия к Антипатру подкреплений из Азии. Часть кораблей Эветиона блокировала Малийский залив в Эгейском море, где Антипатр держал флотилию для поддержки сухопутных операций. Другая часть курсировала по Геллеспонту, отделяющему Европу от Азии.
Весной 322 до н. э. наварх Клит привел македонский флот в 240 триер к городу Абидосу на Геллеспонте. Эветион располагал 170 кораблями. В морском бою греки были разбиты. Затем Клит рассеял афинский флот в Малийском заливе и присоединил разблокированный флот Антипатра к своему. Уцелевшие греческие корабли пытались укрыться у острова Аморгос в южной части Эгейского моря, однако Клит настиг их и там.
Лишившись флота, Афины перестали быть значительной морской державой. Для Антипатра стало теперь возможным высадить морской десант в Аттике, но его десантная экспедиция занялась грабежом и разорением окрестностей. Афиняне выслали отряд под командованием престарелого Фокиона и перебили мародеров.
Исход войны
Осознавая недостаточность сил для длительной войны, о чём в своё время предупреждал Фокион, вожди союзного греческого войска предложили заключить мир, но Антипатр, заявив, что не может иметь дел с союзом, который он не признал, стал вести сепаратные переговоры с каждым городом в отдельности. В результате фессалийские города по одиночке подверглись атакам и снова попали под власть Македонии. Афиняне, оставшиеся без союзников, разошлись по домам. Осенью 322 до н. э. все города помышляли лишь о более выгодных условиях сдачи.
Переговоры с Антипатром о судьбе Афин вели оратор Демад, философ-платоник Ксенократ и стратег Фокион. Им удалось убедить победителей воздержаться от вторжения в Аттику, но в остальном Антипатр был непреклонен. На Афины была наложена большая контрибуция. Демократическая форма правления отменялась и заменялась на олигархию. Только состоятельные граждане, заинтересованные в стабильном мире, допускались к управлению государством, остальные потеряли политические права. Афинам пришлось отказаться от последних владений вне Аттики — островов Лемнос, Имброс, Скирос и Самос. В афинскую крепость вводился македонский гарнизон. Афинам пришлось выдать активных противников Македонии, в том числе знаменитого оратора Демосфена. Чтобы не попасть в руки врагов, Демосфен отравился.
32-тысячная македонская армия вступила в Этолию, чтобы как и афинян, принудить этолийцев к покорности. Однако этолийцы оказали ожесточенное сопротивление. Они запирались в горных крепостях вместе с семьями, покинув города, которые не могли защитить. Антипатр установил зимнюю блокаду, стараясь выморить голодом непокорных горцев. Этолийцам удалось сохранить независимость и впоследствии они совместно с римлянами приняли участие разгроме Македонии в ходе Македонских войн.
Источники
- Фридрих Шлоссер, «Всемирная история», СПб., 1868—1872, т.1
- Диодор (17.111, 18.8—15, 18.24—25)
- Плутарх («Фокион», «Демосфен»)
- Юстин (13.5)
- Павсаний (1.25)
- Гиперид (речь на похоронах Леосфена)
Напишите отзыв о статье "Ламийская война"
Отрывок, характеризующий Ламийская война
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
