Лангсдорф, Ганс

Ганс Вильгельм Лангсдорф
нем. Langsdorff, Hans Wilhelm
Дата рождения	20 марта 1894(1894-03-20)
Место рождения	Берген-на-Рюгене, Германия
Дата смерти	20 декабря 1939(1939-12-20) (45 лет)
Место смерти	Буэнос-Айрес, Аргентина
Принадлежность	Германская империя Германская империя Веймарская республика Веймарская республика Третий рейх Третий рейх
Род войск	кайзеровские ВМС рейхсмарине кригсмарине
Годы службы	1912—1939
Звание	Капитан 1-го ранга
Командовал	карманный линкор «Адмирал Граф Шпее»
Сражения/войны	Первая мировая война Ютландское сражение Вторая мировая война Битва у Ла-Платы
Награды и премии

Ганс Вильгельм Лангсдорф (нем. Hans Wilhelm Langsdorff; 20 марта 1894, Берген-на-Рюгене, Германия — 20 декабря 1939, Буэнос-Айрес, Аргентина) — немецкий военно-морской деятель, капитан 1-го ранга, командир карманного линкора «Адмирал Граф Шпее».

Карьера

Лангсдорф родился 20 марта 1894 году на острове Рюген в Бергене. Он был старшим сыном в семье со строгими и религиозными традициями. В 1898 году семья переехала в Дюссельдорф, где они были соседями семьи графа Максимилиана фон Шпее, который стал немецким героем (поплатившись при этом своей жизнью и жизнью всей команды) в битве у Фолклендских островов в 1914 году. Под влиянием соседей, Лангсдорф поступил в Военно-морскую академию в Киле вопреки воли своих родителей в 1912 году.

Во время Первой мировой войны, уже лейтенант Лангсдорф получил Железный крест 2-го класса в битве при Ютландии в 1916 году, а затем работал на тральщике всю оставшуюся часть войны. Он получил Железный крест 1-го класса в течение оставшегося периода войны, но точная дата неизвестна.

В 1923 году, в то время размещённом в Дрездене штабе флота, Лангсдорф встретил Руфь Хагер, на которой женился в марте 1924 года, 14 декабря у них родился сын Иоганн. В октябре 1925 года, Лангсдорф был отправлен в министерство обороны в Берлине для координации отношений между флотом и армией. В 1927 году он был отправлен командовать флотилией торпедных катеров, а в апреле 1930 года он был произведён в капитан-лейтенанты. В 1931 году он был отозван в Берлин, а его организаторские способности стали известны и оценены.

После прихода к власти нацистов, в 1934 году Лангсдорф просился остаться на море, но вместо этого его назначили в Министерство внутренних дел.

В 1936 и 1937 году, служил на борту нового крейсера «Адмирал Граф Шпее» в составе команды адмирала Бахена. Лангсдорф принял участие в немецкой поддержке националистических волнений во время гражданской войны в Испании. С 1 января 1937 года, Лангсдорф был повышен до капитана. Он получил командование над крейсером «Адмирал Граф Шпее» в октябре 1938 года.

21 августа 1939 года, «Адмирал Граф Шпее» покинул порт с приказом уничтожать вражеское торговое судоходство в Южной Атлантике после начала Второй мировой войны. За первые три недели войны, корабль скрылся в открытом океане к востоку от Бразилии, в то время как немецкое правительство определяло, насколько серьезно Британия принимала участие в войне. 20 сентября 1939 года, «Адмирал граф Шпее» вышел в море для выполнения приказов. В течение следующих 10 недель, Лангсдорф был чрезвычайно успешнен, потопив девять британских торговых судов, общим водоизмещением свыше 50 000 тонн. Лангсдорф присоединился к Гаагской конвенции и избегал убивать пленных моряков, а его гуманное обращение к офицерам уничтоженных судов вызывало уважение.

Битва у Ла-Платы

Неудачи начались, когда Лангсдорфу, который выбежав утром 13 декабря 1939 года, получил сообщение от дозорных о приближении британского крейсера и двух эсминцев. «Адмирал Граф Шпее» уменьшил скорость. После, когда Лангсдорф повёл свой корабль навстречу вражеским кораблям стало очевидно, что эсминцы были на самом деле двумя лёгкими крейсерами («Аякс» и «Ахиллес») в дополнение к тяжёлому крейсеру «Эксетер». Морские аналитики утверждают, что Лангсдорф совершил тактическую ошибку. Его корабль имел огневое превосходство, 11-дюймовые (280 мм) орудия, над всеми своими противниками имеющими: 8 дюймовые (200 мм) на «Эксетере» и «Аяксе», и 6 дюймовые (150 мм) на «Ахиллесе». «Эксетер» был сильно повреждён и вынужден был уйти в течение получаса после начала сражения. Но он послал 8-дюймовый снаряд в немецкий военный корабль, который выигрывал бой. Этот снаряд уничтожил паровые котлы, необходимые для работы топливной системы очистки судна. Лангсдорфу сообщили, что у него было 16 часов, пока могли работать паровые котлы, без надежды на замену или ремонт системы на море. Когда «Адмирал Граф Шпее» попал в диапазон вражеских крейсеров, по нему открыли огонь. Одновременно, немецкий и британский коммадор решил прервать бой, и Лангсдорф взял курс к нейтральном порту Монтевидео в Уругвае, чтобы сделать ремонт.

Уругвайские власти не последовали международным договорам и, предоставили вместо обычных 72 часов 24 часа, необходимых, чтобы «Адмирал Граф Шпее» покинул порт до 20:00 17 декабря 1939 года, либо должен быть интернирован на время войны. Лангсдорф послал запрос в Берлин, и было дано указание, что корабль не должен был быть интернирован в Уругвае (который имел хорошие отношения с Великобританией), и не должен попасть в руки врага, но не была дана директива о том, какие действия следует предпринять. Лангсдорф считал, что он может попытаться переправить судно в дружественный Буэнос-Айрес нейтральной Аргентины, хотя считалось, что канал не был достаточно глубок для корабля, он мог бы вывести корабль в море, чтобы сражаться с британскими кораблями снова (хотя британская пропаганда и пытается убедить людей, что крупные британские силы уже подстерегали его, но фактически они могли прибыть только в течение пяти дней), или он мог бы затопить корабль. Так, или иначе, после того, как была достигнута граница уругвайских территориальных вод, их остановили, экипаж был снят с крейсера аргентинскими баржами. Вскоре после этого были заложены заряды, и «Адмирал Граф Шпее» был взорван. Он осел в неглубокой воде (сегодня он лежит в грязи и иле на 7-8 метров в воде, в зависимости от прилива).

Самоубийство

Лангсдорф был доставлен в Морской отель в Буэнос-Айресе, где он писал письма своей семье и командованию. Вот, что он написал 20 декабря 1939 год:

Теперь я могу доказать только своей смертью, что ради борьбы с врагами Третьего рейха, за честь флага я готов умереть. Я один несу ответственность за затопление карманного линкора «Адмирал Граф Шпее». Я счастлив заплатить своей жизнью за свою честь и за честь флага. Я встречусь лицом к лицу со своей смертью, с твердой верой в будущее нации и моего фюрера.

Он лёг, обернувшись во флаг крейсера «Адмирал Граф Шпее» и застрелился, предотвращая любые обвинения в том, что он избежал дальнейших действий из-за трусости. Другим мотивом было желание Лангсдорф, пойти на дно вместе с «Графом Шпее». Он говорил, что из-за действий команды, которые убедили его, что капитан по-прежнему необходим для получения амнистии для его команды. Однако судьба экипажа «Граф Шпее» была решена. Лангсдорф покончил с собой, обернувшись во флаг в качестве символического акта умереть вместе со своим кораблем.

Похоронен в немецкой секции кладбища Ла-Чакарита в Буэнос-Айресе, Аргентина, и был удостоен чести обеими сторонами за храбрость и отвагу в бою.

Ссылки

• www.litmir.net/br/?b=104961&p=56

Отрывок, характеризующий Лангсдорф, Ганс

Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.