Ланжерон (Одесса)

Ланжерон — приморская часть города Одессы в районе бывшей дачи новороссийского губернатора Ланжерона.

В XIX веке

Дом Ланжерона, давший название местности, был построен в … году.

На Ланжерон отправляются в 1840-х годах герои романа Якова Полонского «Дешёвый город»:

• «На следующий день утром оба приятеля сели в коляску и отправились на дачу Ланжерона к австрийскому консулу».

Описывая Одессу середины XIX века, Полонский ещё употребляет первоначальное, сохраняющее смысл название. Позднейшие авторы уже попросту пишут: Ланжерон, без кавычек. Со временем это название совершенно оторвалось и от понятия дача, и от имени её владельца новороссийского генерал-губернатора графа Александра Федоровича Ланжерона.

Ссыльный Пушкин бывал на даче Ланжерона на оконечности нынешнего парка Шевченко. По словам издателя журнала «Русский архив» П. И. Бартенева: «Ланжерон мучил Пушкина чтением своих стихов и трагедий. Легкомыслие его простиралось до такой степени, что опальному тогда А. С. Пушкину давал читать он письма, которые в царствование Павла получал от Александра Павловича», будущего императора Александра I.

Периодически местность разрушали оползни. «Сгладили» они и возвышенность, которая господствовала над входом в Одесский залив. В бытность в Одессе И. Нечуй-Левицкий ещё видел, а потом упомянул в романе «Над Чорним морем» высокую гору Ланжерон, которая «вгонялась» в море. Здесь, на высоком месте располагались береговые батареи, которые во время Крымской войны в 1854 году отражали нападение англо-французской эскадры. Вблизи был оборудован наблюдательный пункт командующего обороной Одессы генерала А. Н. Лидерса, в память чего бульвар называется Лидерсовским (в советские времена — бульвар Дзержинского).

Священномученик Александр Трапицын так описывал эту местность в 1894 году:

Ланжерон расположен очень недалеко от города и занимает живописнейшее местоположение на берегу моря, но из-за неумелости владельца этой местности утилизировать природные дары имеет запущенный вид. Со стороны города к Ланжерону примыкает роскошный Александровский парк, получивший своё название в память Александра Второго, который утвердил план парка и собственноручно посадил здесь дубок в 1875 году. Дубок этот заботливо охраняется городским общественным управлением и в настоящее время достиг уже изрядной высоты и величины. На холме подле дубка поставлен памятник-колонна Императору Александру II, оканчивающийся вверху бронзовой шапкой Мономаха.

Сейчас от дома Ланжерона сохранилась только изящная, с обильной лепкой арка «о шести пролётах», построенная в 1830 году, за год до смерти графа.

В XX веке

• «Там, у самого начала стояла парадно белая мраморная, а скорее, гипсовая арка как бы часть какого-то виадука, там, под этими известняковыми сводами, ютились лавочки — скорее, просто продажа чего-то: кваса, пряников…» — вспоминал Юрий Олеша в книге «Ни дня без строчки».

С последней четверти прошлого века Ланжерон превратился в популярный «ближний» пляж, куда можно было легко добраться, как говорили, «по образу нашего хождения», а потом и городским транспортом.

В памяти Льва Славина осталась и вошла потом в повесть «Предвестие истины» так называемая «трам-карета», которая «с оглушительным грохотом (за что её называли „трам-тарарам-карета“) мчалась через весь город и привозила нас на Ланжерон к берегу моря».

Двоюродный брат Славина В. Галицкий был моложе, а посему написал в книге «Театр моей юности» уже о сменившем трам-карету трамвае(№ 24): «Ехали мы трамваем… и, обогнув парк, подъезжали к спуску на Ланжерон. На краю, перед самым спуском, стояла большая арка».

Помимо удобного сообщения, там, как написал в романе «Менахем-Мендл» Шолом Алейхем, «имеется все, что душе угодно, можно купаться в море, можно слушать музыку»: на Ланжероне были устроены летние театры, оркестровые раковины, буфеты, купальни, даже подъемную машину соорудили.

Высказывания про Ланжерон

• «Это часть одесского берега» — так написал Юрий Олеша в рассказе «Стадион в Одессе» в 1936 году.
• «За старинной аркой открывается новый Ланжерон, благоустроенный, в живых красках цветников и движущегося народа» — таким увидел он же его в один из приездов в Одессу. Для Олеши Ланжерон был настолько связан с воспоминаниями о городе, где счастливо началась его жизнь, что на склоне лет он написал в книге «Ни дня без строчки» печальные слова: «Прощай, дорога на Ланжерон, прощай!».
• «Это не просто место, где оканчивается земля и начинается море или наоборот, смотря откуда наблюдать… Ланжерон — это воспоминания о детстве и юности, родителях и друзьях, о первом бычке, неумело подсеченном с раскаленных южным солнцем каменных плит ланжероновского „массива“, о горящих ладонях, натертых вёслами тяжелых шаланд ланжероновских рыбаков». Владимир Глазырин, 1990-е.

«Но почему же, почему я до сих пор не могу забыть — июльский полдень на берегу Ланжерона, маму в чесучовой кофте, раскаленную гальку, обжигающую мои голые ножки, и воздушно-голубые тени чаек?»

— писал в глубокой старости Валентин Катаев в книге «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», 1970-е. Для Корнея Чуковского Ланжерон был связан с другом юности, будущим «морским» писателем Борисом Житковым: «Никогда не забуду, как он ранней весной стал учить меня гребле… на Ланжероне».

• Константин Паустовский в повести «Время больших ожиданий» вспоминал, как в первые минуты знакомства с поэтом Эдуардом Багрицким услышал от него решительное предложение: «Пошли купаться на Ланжерон!»

Сначала сушь и дичь запущенного парка,

Потом дорога вниз и каменная арка,

Совсем Италия. Кривой маслины ствол,

Висящий в пустоте сияющей и яркой,

И море ровное, как стол.

Я знал, я чувствовал, что поздно или рано

Вернусь на родину…

Валентин Катаев.

В сих стихах арка Ланжерона — символ родного города.

Пахнет морем, и луна висит над самым Ланжероном,

И каштаны тихо шепчутся с бульваром полусонным.

Невесомо серебрится ночи южной панорама,

Спят фонтаны, занавешены фруктовыми садами.

Михаил Шуфутинский.

Сегодня Ланжерон гуляет,

Сегодня Бэллочка справляет

Свою помолвку —

Просим спеть её на бис!

Александр Розенбаум.

Певица Лариса Долина поёт в своей песне:

Колумб матросам закатил истерику,

Открывши не Одессу, а Америку.

Но всё-таки до самой смерти он

Кричал, что это всё же Ланжерон!

С Ланжероном ассоциировалась Одесса у украинского поэта Сосюры, когда 10 апреля 1944 он писал в первый день освобождения Одессы стихотворение «Визвольний вiтер!»

О, Ланжерон!

Не буде бiльше зла, кровi та слiз.

Пора весни настала.

Безсмертна бронза наче ожила,

Смуглявий Пушкiн сходить з п’єдестала….

Ланжероновская арка

Памятник архитектуры местного значения с 1991 г. — по решению Одесского облисполкома № 580 от 27.12.1991.

Арка построена в 1830 году архитектором Францем Боффо как парадные ворота на дачу генерал-губернатора Новороссии графа Александра Ланжерона. К началу XXI века осталась единственным уцелевшим архитектурным элементом дачи Ланжерона и всего дореволюционного курортного комплекса.

Арка была реконструирована в 2013 году по гравюрам и фотографиям и 1903 года.

См. также

• Генерал-губернатор Новороссии Александр Ланжерон
• Достопримечательности Одессы
• Одесский городской дельфинарий

Ссылки

• [www.nemo.od.ua/ Одесский дельфинарий на Ланжероне]
• [www.panoramio.com/photo/31495643 зимний Ланжерон]
• [www.dag.com.ua/odessa/photo.php?7220], [www.photoclub.com.ua/photo/43206/] — Фото Ланжерона
• [postcards.sgu.ru/ShowCard.php?picture=1202 Неизвестный художник. Ланжерон ночью]

Источники

• Александров, Ростислав. Прогулки по литературной Одессе. О.: Весть, 1993.
• Атлас, Д. Г. Старая Одесса, её друзья и недруги. Одесса : Ласми, 1992 (ISBN 5-206-00348-4).
• Горбатюк, А.; Глазырин, В. Юная Одесса в портретах её создателей. Одесса: Весть, 1994, Optimum, 2002 (ISBN 966-7776-72-7).

Отрывок, характеризующий Ланжерон (Одесса)

– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал: