Петти-Фицморис, Генри, 5-й маркиз Лансдаун

Сэр Генри Чарльз Кит Петти-Фицморис, 5-й маркиз Лансдаун, 6-й граф Керри Sir Henry Charles Keith Petty-FitzMaurice, 5th Marquess of Lansdowne, 6th Earl of Kerry<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
5-й генерал-губернатор Канады
23 октября 1883 (1883-10-23) — 25 мая 1888 (1888-05-25)
Глава правительства:	Джон Александер Макдональд
Монарх:	Виктория
Предшественник:	маркиз Лорн
Преемник:	лорд Стэнли
Генерал-губернаторы Канады
34-й вице-король Индии
10 декабря 1888 (1888-12-10) — 11 октября 1894 (1894-10-11)
Монарх:	Виктория
Предшественник:	лорд Дафферин
Преемник:	эрл Элгин
22-й военный министр Великобритании
4 июля 1895 (1895-07-04) — 12 ноября 1900 (1900-11-12)
Глава правительства:	Роберт Солсбери
Монарх:	Виктория
Предшественник:	Роберт Солсбери
Преемник:	Эдвард Грей
44-й министр иностранных дел Великобритании
12 ноября 1900 (1900-11-12) — 4 декабря 1905 (1905-12-04)
Глава правительства:	Роберт Солсбери / Артур Бальфур
Монарх:	Виктория / Георг V
Предшественник:	Роберт Солсбери
Преемник:	Эдвард Грей
Рождение:	14 января 1845(1845-01-14) Лондон (Англия)
Смерть:	3 июня 1927(1927-06-03) (82 года)
Супруга:	Леди Мод Эвелин Лансдаун (урожд. Гамильтон)
Профессия:	политик и дипломат
Награды:

Сэр Ге́нри Чарльз Кит Пе́тти-Фицмо́рис, (англ. Sir Henry Charles Keith Petty-FitzMaurice, 14 января 1845, Лондон — 3 июня 1927), лорд Нэрн и 5-й маркиз Лансдаун — британский государственный деятель. На протяжении политической карьеры занимал посты генерал-губернатора Канады (1883—1888), вице-короля Индии (1888—1894), военного министра (1895—1900) и министра иностранных дел Великобритании (1900—1905), а также возглавлял фракцию Либеральной юнионистской партии в Палате лордов. Один из архитекторов британско-французского «Сердечного соглашения».

Биография

Юность и начало политической карьеры

Генри Чарльз Кит Петти-Фицморис родился 14 января 1845 года в родовом поместье Лансдаун, в семье Генри Томаса Петти-Фицмориса, четвёртого маркиза Лансдауна. Генри Чарльз Кит был старшим сыном в семье, хотя родился от второго брака отца с леди Эмили Нэрн. Носил титул виконта Чанмориса до смерти своего деда, третьего маркиза Лансдауна, в 1863 году и титул эрла Керри до смерти отца в 1866 году. Петти-Фицморисы были одной из ведущих семей в лагере вигов, и прадед пятого маркиза, лорд Шелберн, был премьер-министром Георга III. С малолетства Генри Чарльза готовили к политической карьере. Он окончил частную школу в Вудкоте и продолжил обучение в Итоне. Позже, однако, отец забрал его из Итона и нанял частного учителя, который должен был подготовить юношу к поступлению в Баллиол-колледж.

Отец Генри Чарльза умер, когда тот ещё учился в Оксфорде, и молодой студент унаследовал титул и родовые имения. По окончании учёбы он женился на леди Мод Гамильтон, младшей дочери герцога Аберкорна, и занял место во фракции вигов в Палате лордов. Уже в 1869 году он стал младшим парламентским организатором в правительстве Гладстона, через три года — помощником военного министра, а во втором правительстве Гладстона в 1880 году помощником министра по делам Индии. Однако всего через два месяца после этого назначения он подал в отставку, так как в качестве землевладельца, часть владений которого располагалась в Ирландии, осуждал готовящийся закон в защиту прав ирландских крестьян-арендаторов.

Назначения в колониях

В 1883 году Лансдаун был назначен Генерал-губернатором Канады, сменив на этом посту маркиза Лорна. В этом качестве он активно сотрудничал с премьер-министром Макдональдом, в том числе в попытках разрешения конфликта в Саскачеване (выдвинув в частности предложение о привлечении Луи Риэля в законодательное собрание) и в процессе строительства Тихоокеанской железной дороги. Будучи представителем британской короны, Лансдаун стал яростным защитником канадских интересов, что проявилось при переговорах 1886 и 1887 года о правах на рыболовство с Соединёнными Штатами (позже, во время его пребывания на посту министра иностранных дел, проамериканская позиция представителя Великобритании в споре о границе Аляски привела к резкому охлаждению канадского общественного мнения по отношению к метрополии и началу движения к полной независимости). Во время пребывания в Канаде он чудом избежал покушения ирландца-фения из Чикаго, который целый день подстерегал его в Ридо-холле, но так и не дождался.

В июне 1888 года Лансдаун был отправлен в Индию, где сменил лорда Дафферина на посту вице-короля Индии. Эта должность рассматривалась как более трудная, и целый ряд вице-королей как до, так и после него проходили перед ней закалку в «белом» Канадском доминионе. Находясь в Индии, он успешно защищал имперские интересы и сотрудничал с главнокомандующим Фредериком Робертсом. Хотя между ним и Гладстоном возникли разногласия в 1892 году по поводу предполагаемой военной кампании в Афганистане, назначения в колониях помогли ему избежать внутренней борьбы в Либеральной партии. Однако его взгляды за это время стали более консервативными, и по возвращении на родину он уже солидаризовался с тори, завязав тесные контакты с маркизом Солсбери.

Министерская деятельность и лидерство в Либеральной юнионистской партии

В 1895 году Лансдаун был назначен на пост военного министра в новом коалиционном правительстве консерваторов и либералов-юнионистов. Хотя формально он относился к последним, за ним быстро закрепилось реноме любимчика Солсбери. В правительстве, сформированном в 1900 году, Лансдаун возглавил Форин-офис.

На посту военного министра Лансдаун занимался претворением в жизнь военной реформы, основанной на рекомендациях комиссии Хартингтона 1890 года, среди которых было в частности подчинение главнокомандующего его министерству. Эта новая иерархия стала причиной того, что ошибки, допущенные на первых этапах второй бурской войны главнокомандующим Редверсом Буллером, были поставлены в вину самому Лансдауну как непосредственному начальнику Буллера. Тем не менее эта критика не помешала дальнейшей политической карьере Лансдауна.

В бытность министром иностранных дел Лансдаун сыграл ключевую роль в заключении ряда важных международных договоров. В их числе были англо-японский союз 1902 года и положившее конец колониальным конфликтам Великобритании и Франции «Сердечное соглашение» 1904 года, которое позже легло в основу формирования Антанты. Уже в 1901 году он также предпринимал шаги к заключению направленного против России союза с Германией и Австрией, с оптимизмом расценив дружеский визит кайзера Вильгельма к больной королеве Виктории, но дальше его инициативы дело не пошло.

В 1903 году Лансдаун стал лидером либерал-юнионистов. В первые годы он вёл осторожную политику, во всём ориентируясь на консервативного премьер-министра Бальфура, но избегая внутрипартийного конфликта с Джозефом Чемберленом по вопросу о продвигаемой тем таможенной реформе. После убедительной победы либералов на выборах в Палату общин в 1906 году он, как глава либерал-юнионистов в Палате лордов, вынужден был возглавить и противостояние с либеральным правительством. Современники описывали его, как человека деликатного, осторожного и даже нерешительного, и внутриполитическая борьба не была его коньком в отличие от Солсбери и Бальфура. Тем не менее Палата лордов сумела успешно торпедировать законопроекты об уменьшении роли церкви в школах и ужесточении лицензирования продажи спиртных напитков, не вызвав при этом массового возмущения. В то же время Лансдаун смог убедить лордов в бесполезности борьбы с рядом либеральных законов в поддержку независимости профсоюзов и мелких землевладельцев.

В 1908 году падающая популярность Либеральной партии заставила её взять более радикальный курс на реформы, призванный привлечь избирателей-лейбористов. Проявлением этого курса стал бюджет 1909 года, включавший новые налоги на богатейшие слои населения. Это вызвало ярость богатых землевладельцев и ожесточённое противодействие либерал-юнионистов в Палате лордов, которое Лансдаун на сей раз не стал сдерживать. Бюджет был с треском провален Палатой лордов, а либералы уверенно выиграли всеобщие выборы на следующий год. Право вето Палаты лордов было ограничено, и либералы с лейбористами провели отвергнутый бюджет, за которым последовал законопроект о полной отмене права вето по финансовым вопросам. Будучи поставлены перед фактом поддержки этого законопроекта новым королём Георгом V, Бальфур и Лансдаун были вынуждены отступить, чтобы предотвратить расширение Палаты лордов за счёт введения в неё аристократов-либералов. После этого позиции Лансдауна в партии сильно пошатнулись, хотя он оставался её формальным лидером ещё три года. В эти годы ему в частности удалось успешно противостоять прохождению законопроекта об ирландском гомруле, принятие которого затянулось до начала мировой войны, в результате чего его реализация была отложена ещё на несколько лет.

Последние годы жизни

Лансдаун был в числе горячих сторонников вступления Великобритании в войну с центральными державами. После заседания теневого кабинета, проходившего у него дома 2 августа 1914 года, он пообещал премьер-министру Асквиту поддержку, которая обеспечила вступление Великобритании в войну. Уже в октябре второй сын Лансдауна погиб во Франции, но это не поколебало его воинственной позиции. В 1915 году он согласился принять пост министра без портфеля в коалиционном правительстве Асквита, где поддерживал идею о всеобщей воинской повинности.

Со временем, однако, Лансдауна стали одолевать сомнения в возможности решительной победы Антанты, усугубившиеся после малорезультативной, но кровопролитной битвы на Сомме. В меморандуме от 13 ноября 1916 года он, проанализировав все данные, приходил к выводу о том, что хотя угрозы военного поражения нет, решительная победа тоже маловероятна, а колоссальные человеческие потери ведут к катастрофе. Ллойд-Джордж в своих мемуарах отмечает, что меморандум Лансдауна потряс правительство. Но эти взгляды не нашли широкой поддержки, и Лансдаун в конце года подал в отставку вслед за Асквитом. 29 ноября 1917 года в газете Daily Telegraph появилось его открытое «письмо о мире», повторявшее основные положения меморандума. Письмо вызвало осуждение юнионистских лидеров, но привлекло внимание высших политических кругов и послужило толчком к усилению «партии мира» в верхах. Лансдауну было поручено формирование комиссии по выработке проекта мирного соглашения; «14 пунктов» президента США Вудро Вильсона считаются развитием высказанных им идей. Развитию успеха Лансдауна помешало внутриполитическое развитие событий в Германии, приведшее к её коллапсу.

После войны Лансдаун, состояние здоровья которого постепенно ухудшалось, всё реже стал появляться в парламенте. В 1922 году его имение в Керри было разграблено и созжено ирландскими повстанцами, что стало ещё одним ударом для него лично, одновременно символизируя мрачное будущее для его класса богатых землевладельцев в Ирландии. Ему удалось получить от ирландского правительства компенсацию и восстановить поместье. Он умер по пути туда в Клонмеле 3 июня 1927 года. Он похоронен в своём уилтширском поместье Бовуд-Парк; титул маркиза Лансдауна унаследовал его старший сын.

См. также

• Генерал-губернатор Канады
• Список генерал-губернаторов Канады

Ссылки

• [www.gg.ca/document.aspx?id=14615 Биография] на сайте генерал-губернатора  (англ.)
• Andrew Adonis. [www.oxforddnb.com/view/printable/35500 Fitzmaurice, Henry Charles Keith Petty-] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press. — DOI:10.1093/ref:odnb/35500
• P. B. Waite. [www.biographi.ca/009004-119.01-e.php?&id_nbr=7958 Petty-Fitzmaurice, Henry Charles Keith, 5th Marquess of Lansdowne] (англ.). Dictionary of Canadian Biography Online (2000). Проверено 20 августа 2012. [www.webcitation.org/6BfPDAfrL Архивировано из первоисточника 25 октября 2012].

Отрывок, характеризующий Петти-Фицморис, Генри, 5-й маркиз Лансдаун

– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.