Ланчинский, Людовик

Людовик Ланчинский (Людвиг) (польск. Ludwik Kazimierz Łączyński) (1680 — 1752) — российский дипломат польского происхождения (шляхтич герба Косцеша), действительный тайный советник. Чрезвычайный посланник и полномочный министр в Священной Римской империи. Являясь с 1721 по 1752 годы российским резидентом при венском дворе, Ланчинский содействовал образованию русско-австрийского военно-политического союза второй четверти XVIII века.

Биография

Людовик Ланчинский поступил на русскую службу в 1705 году в качестве переводчика к графу Андрею Матвееву. Сопровождал графа Матвеева в поездках в Лондон, Дрезден и Вену. В 1712 году в Дрездене был лично представлен императору Петру I. С апреля по август 1715 года, из-за отъезда Матвеева, Ланчинский впервые оказался самостоятельным представителем России при венском дворе. 7 (18) января 1717 года, когда руководителем русской миссии в Вене был Авраам Веселовский, получил чин секретаря посольства. В 1718 году был назначен резидентом в Гданьск, затем секретарем посольства в Берлине.

В январе 1719 года Ланчинский вел тайные переговоры с принцем Гессен-Кассельским по случаю смерти короля Карла XII и возможности занятия шведского трона родственниками герцога. За эти переговоры Ланчинский был пожалован чином камер-юнкера. В том же году был отпущен в Польшу, официально с частной поездкой, но в действительности для наблюдения за ситуацией и удержания Речи Посполитой в состоянии союза с Россией.

В 1720 году в Вену было послано посольство графа Петра Ягужинского с целью восстановления дружественных отношений, испорченных после дела царевича Алексея Петровича. Ягужинский, благоволивший Ланчинскому, взял его с собой. Посольство успешно справилось с поставленной задачей и 10 (21) марта 1721 года Ягужинский покинул Вену. После отъезда Ягужинского, Ланчинский остался в качестве полномочного министра при венском императорском дворе.

В Вене Ланчинский продолжил, начатые ещё Ягужинским, переговоры по организации Брауншвейгского конгресса. Конгресс должен был примирить Россию и Швецию и разрешить споры о «шведском наследии» — послевоенном положении Шлезвига, Бремена, Фердене, Штеттина и Лифляндии. Переговоры затянулись, а заключение 19 (30) августа 1721 года мира в Ништадте сделало созыв конгресса бессмысленным.

В конце 1724 года по инициативе Петра I Ланчинский начал переговоры о присоединении Австрии к Стокгольмскому союзу. Переговоры затягивались, а 20 февраля 1725 года Ланчинский получил известие о смерти императора Петра. Русский посланник был принят императором Карлом VI в неурочный день (воскресенье). Император выразил Ланчинскому свои соболезнования и сообщил, что желает продолжить и укрепить дружбу между державами. Такие-же заверения русский посланник получил и от канцлера графа Зинцендорфа и вице-канцлера графа Шёнборна.

Русско-австрийский союз был заключен в 1726 году. Договор был подписан Ланчинским и принцем Евгением Савойским в Вене 26 июля (6 августа) 1726 года. По Венскому договору 1726 года Россия присоединялась к Венскому союзу, устанавливалось новое для международной дипломатии того времени правило взаимных консультаций послов союзников при иностранных дворах, определялись размеры вспомогательных военных корпусов, русский флот получал право убежища в портах Империи и Испании. Императрица Екатерина I ратифицировала договор 3 сентября на заседании Верховного тайного совета. 29 октября 1726 года в Вене был произведен обмен ратификациями сторон. За заключение союзного договора Ланчинский был пожалован чином действительного камергера и чрезвычайного посланника.

Литература

• Русский биографический словарь. — Изд. Императорским Русским Историческим Обществом: под ред. Н. Д. Чечулина и М. Г. Курдюмова. — СПб.: тип. Гл. упр. уделов, 1914. — Т. 10. — С. 74-75.

• Нелипович С. Г. Союз двуглавых орлов. Русско-австрийский военный альянс второй четверти XVIII в.. — М.: Объединенная редакция МВД России, Квадрига, 2010. — ISBN 987-5-91791-045-1.

Отрывок, характеризующий Ланчинский, Людовик

Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.