Лаппа, Михаил Демьянович

Михаил Демьянович Лаппа
Имя при рождении:	Иосиф Мaтей-Михaил Лаппа
Род деятельности:	подпоручик лейб-гвардии Измайловского полка
Дата рождения:	1 октября 1798(1798-10-01)
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	15 августа 1840(1840-08-15) (41 год)
Место смерти:	село Рудобелка Бобруйского уезда Минской губернии
Отец:	Доминик (Демьян) – Осип Лаппа

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Михаил Демьянович Лаппа (Иосиф Мaтей-Михaил Лаппа) (1.10.1798, село Рудобелка, Бобруйский уезд, Минская губерния — 15 августа 1840, там же) — декабрист, подпоручик лейб-гвардии Измайловского полка. Был принят в Северное общество декабристов. После провала плана срыва присяги Николаю Павловичу добровольно явился под арест. Верховным уголовным судом по делу декабристов разжалован в рядовые с назначением в дальние гарнизоны. Направлен на Кавказ. Участвовал в военных действиях русско-персидской и русско-турецкой войн.

Биография

Происхождение

Родился в дворянской семье. Дед — ошмянский крaвчий Иосиф (Юзеф) Лaппa, владелец имения (фольварка) Александрия в селе Рудобелка Речицкого повета Минского воеводства Великого княжества Литовского. Умер в 1759 году.

Отец — Доминик (Демьян) — Осип Лаппа, подпоручик Кинбургского драгунского полка. Вышел в отставку в 1789 году и поселился в Рудобелке.

Младший брат — Александр Дионисий Лаппа. После смерти старшего брата Михаила унаследовал имение. Помещик. Избирался предводителем местного дворянства. Во время восстания Каcтуся Калиновского (1863) сочувствовал восставшим, после поражения которых при обыске в его имении нашли спрятанное оружие.

Образование

Воспитывался сначала в Могилёвском иезуитском пансионе, а позднее — в Петербурге у пастора Коллинса, преподавателя богословия в Петришуле.

Владел французским, немецким языками и брал уроки итальянского языка у Мариано Джильи, (итал. Gigli Mariano), бывшего участника движения карбонариев, вынужденного в 1818 году покинуть Италию и перебравшегося в Россию. По собственному признанию Лаппы учитель итальянского языка привил ему вкус к историческим сочинениям, «способствующих свободному образу мыслей». Много читал, интересовался философией природы. Играл на скрипке.

Знал математику и занимался фортификацией с преподавателем Морского кадетского корпуса капитан-лейтенанта Максимова.

Военная служба

Дворянское происхождение позволило М. Д. Лаппе 19 июня 1819 года поступить подпрапорщиком в привилегированный Измайловский полк, шефом которого был великий князь Николай Павлович, что давало возможность после прохождения обучения исполнению обязанностей младших чинов от фузилёра до сержанта занять вакантную офицерскую должность.

С 18 апреля 1821 года — портупей-прапорщик, а с 6 июня 1822 года — прапорщик.

18 марта 1824 года произведён в подпоручики]].

Участие в тайном обществе

В 1819 году был принят в некое тайное общество, имевшее целью «приготовление народа к принятию Конституции», своим домашним учителем М. Джильи, который посвятил Лаппу в планы карбонарной венты, не раскрыв при этом никого из соучастников и уверив ученика, что о нём будут знать товарищи, а со временем и они станут ему известны. Историк О. В. Орлик называла имя Лаппы в числе декабристов, имевших связи с тайными европейскими обществами.

В 1819—1920 годах благодаря знакомству с подпоручиком гвардейского генерального штаба Д. А. Искрицким оказался среди участников тайного политического кружка Ф. Н. Глинки, созданного для распространения идей Союза благоденствия, который по уставу признавал все вольные общества, «к цели его стремящиеся, но вне оного находящиеся; учреждение оных и продолжение вменяется в особую заслугу членам Союза — имена их выписываются в почётную книгу». Декабрист М. М. Нарышкин позднее подтвердил, что в 1819—1820 годах несколько офицеров Измайловского полка составили «общество, имеющее отдалённою целью достигнуть представительного правления».

В деятельности общества в тот период Лаппа практически не принимал участия, в том числе, из-за участия в походе 1821 года, связанного с выводом гвардии в западные губернии — Измайловский полк, выступивший из Петербурга 30 апреля1821 года на новые квартиры сначала в Сенно (Могилёвская губерния), в Вилькомире Виленская губерния, вернулся в Петербург только 30 июня 1822 года.

Историк А. Н. Цамутали писал о возможной связи отказа членов тайного общества, включая и Лаппу, от какой-либо активной деятельности с возникшими идеологическими расхождениями в самом Союзе благоденствия.

В соответствии с указом императора Александра I в 1822 году дал подписку о неучастии в тайных обществах.

В конце 1824 года Лаппа был принят М. А. Назимовым в Северное общество и, в свою очередь, назвал ему имена сослуживцев по Измайловскому полку Н. П. Кожевникова и А. А. Фока в качестве достойных кандидатов на участие в обществе, которое требовало от членов «жертвовать всем для представительного правления, даже жизнью». Был знаком с К. Ф. Рылеевым и А. А. Бестужевым, которые в своих планах рассчитывали на активность офицеров-измайловцев. После ареста А. А. Бестужев писал царю о неудавшемся замысле захвата Зимнего дворца: «…признаюсь Вашему величеству, что если бы присоединился к нам Измайловский полк, я бы принял команду и решился на попытку атаки, которой в голове моей вертелся уже и план».

За нескольrо дней до восстания обсуждал с Н. П. Кожевниковым, Д. А. Искрицким и А. С. Гангебловым отношение к ожидаемому объявлению новой присяги — «гвардия, раз присягнув Константину, не присягнет Николаю». 9 декабря Кожевников сообщил Е. П. Оболенскому о готовности офицеров Измайловского полка И. И. Богдановича, Лаппы и других «противиться присяге».

В ночь перед восстанием Кожевников отправил из Петербурга в Петергоф, где квартировал 3-й батальон Измайловского полка, записку Лаппе: «Завтрашнего дня в 10 часов назначена присяга Николаю Павловичу. Нас несколько человек решились прежде умереть, нежели присягнуть ему»]].

Тем не менее, после приезда генерала П. А. Чичерина, направленного вечером 14 декабря в Петергоф для приведения к присяге лейб-гвардии Драгунского полка и батальона измайловцев, Лаппа подписал лист клятвенной присяги, заявив при этом о своих сомнениях батальонному командиру полковнику В. Ф. Щербинскому, «что мы присягаем по старому листу, изготовленному на присягу Константину Павловичу».

15 декабря по пути следования направленного в Петербург батальона Лаппа, узнавший подробности событий при противостоянии на Сенатской площади, пытался кричать «Ура, Константин!».

Арест и суд

Арестован 23 декабря, после того, как узнав о задержании своего товарища А. С. Гангеблова, добровольно пришёл к батальонному командиру В. Ф. Щербинскому и объявил себя виновным в принадлежности к тайному обществу, как отмечено в «Алфавите Боровкова», «тогда, когда не было на него и подозрения».

Оценка поступка А. С. Гангебловым

---

Самый факт добровольнаго себя арестования свидетельствует о ненормальности его умственных сил; и в самом деле, если бы это было иначе, то могла ли бы в здравом уме возникнуть такая вздорная мысль, что он, не более как заурядный офицер, убедит Государя помиловать его друзей, оказавшихся государственными преступниками.

</blockquote>

</div>

Содержался в караульном помещении у Петровских ворот Петропавловской крепости. Первый раз был допрошен 24 декабря и на следующий день отправлен в Кронштадтскую крепость.

28 декабря 1825 года в журнале следственного комитета отмечено, что в бумагах Лаппы ничего «относящегося к делу не найдено».

13 февраля 1826 года в связи с необходимостью ещё раз допросить его следственный комитет запросил разрешение императора на перевод Лаппы из Кронштадтской крепости в Петропавловскую.

17 февраля подпоручик Лаппа признал, что состоял в обществе, но, как записано в журнале, «мало оказывает раскаяния».

22 февраля Лаппа «раскаялся в своём заблуждении» и заявил, что знал о целях тайного общества, в том числе, о намерении «соединить в единое царство все славянские племена».

Разрядная комиссия, поставив ему в вину принадлежность «к тайному обществу без полного понятия о сокровенной цели оного относительно бунта», отнесла Лаппу к IX разряду обвиняемых.

Наказание

Верховный уголовный суд по делу декабристов учёл в качестве смягчающего обстоятельства, что М. Д. Лаппа добровольно «явился к своему полковнику и просил арестовать его и отправить, куда следует, для оправдания» приговорил его по XI разряду к «лишению токмо чинов с написанием в солдаты с выслугою» и 28 июля 1826 года он был направлен в Западную Сибирь в Петровский пограничный гарнизонный батальон.

В соответствии с императорским указом от 22 августа 1826 года было удовлетворено его прошение о переводе в действующие полки Кавказского корпуса. 16 марта 1827 года зачислен в Тифлисский пехотный полк.

Участвовал в военных действиях в Восточную Армению в ходе русско-персидской войны. За отличия 25 мая 1828 года произведён в унтер-офицеры. Участвовал в русско-турецкой войне 1828—1829 годов.

17 июня 1832 года переведён в 42-й егерский полк. 14 июня 1833 года уже в чине прапорщика назначен в 6-й Грузинский линейный батальон.

Годы полевой службы сказались на здоровье — с диагнозом чахотка 24 марта 1835 года отправлен в отставку. В 1839 году после нескольких лет лечения на минеральных водах Пятигорска и Кисловодска Лаппа вернулся в семейное имение в Рудобелку, где менее чем через год умер «по причине многолетней болезни чахотки и кашля».

Отношение к религии

По вероисповеданию Лаппа был католиком. Отвечая на вопросы следствия, он писал, что «ежегодно бывал на исповеди и у святого причастия».

Результатом воспитания в иезуитском пансионе стало желание в юношестве вступить в их орден, но чтобы не допустить этого отец забрал его из Могилёва. Продолжение воспитания было доверено петербургскому пастору лютеранской Петрикирхе в Петербурге — И. Коллинсу.

А. С. Гангеблов, встречавшийся и переписывавшийся с Лаппой в годы службы на Кавказе, написал в своих воспоминанях, что под влиянием обстоятельств и в поисках духовного спасения в 1830—1831 годах тот сблизился в Шуше с миссионером пастором Ф. Зарембой, а «его письма наполнялись идеями католицизма самого горячего, с оттенком мистицизма».

Похоронили Лаппу в усыпальнице предков у стен католического костёла Пресвятой Девы Марии в деревне Хоромцы.

Примечания

Комментарии

Ссылки

• Декабристы. Биографический справочник / Под редакцией М. В. Нечкиной. — М.: Наука, 1988. — С. 132-133. — 448 с. — 50 000 экз.
• Восстание декабристов. Т. XV — М.: Наука, 1979. — С. 161—178, 316—317
• [www.hrono.ru/libris/lib_g/gangeb03.html Воспоминания декабриста А. С. Гангеблова]

Отрывок, характеризующий Лаппа, Михаил Демьянович

– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.