Лапчатый крест

Не следует путать с болнисским крестом.

Лапчатый крест — прямой равносторонний крест с расширяющимися концами. Среди прочих объединений, использовался в Средние века рыцарями-храмовниками (тамплиерами).

Варианты тамплиерских крестов

Цветами знамени тамплиеров были чёрный и белый. Как именно выглядело знамя, точно неизвестно, хотя существует несколько версий:

• две горизонтальные полосы — чёрная сверху и белая снизу. Позже подобная расцветка использовалась на знамени Прусского королевства;
• несколько чёрно-белых полос, чередующихся между собой;
• чёрно-белая клетка, наподобие шахматной доски (полы в ложах направлений современного франкмасонства, считающих себя наследниками тамплиеров, выложены подобным образом).

Судя по записям средневекового хрониста Матвея Парижского, к XIII веку среди английских крестоносцев утвердился красный крест (крест Святого Георгия); среди французов — серебряный или белый; среди итальянцев — жёлтый или лазурный крест; среди немцев — чёрный, среди фламандцев — зелёный, среди испанцев — пурпурный, среди шотландцев — серебряный андреевский крест. Кроме этого были и исключения. Так, например, рыцари Ордена Святого Лазаря в большинстве своем были итальянцами, но носили на своих черных плащах с белой каймой крест не лазурного, а зелёного цвета.

В то же время красный крест продолжал служить общим символом всех рыцарей, готовых пролить свою кровь ради освобождения Святой земли, а тамплиеры служили как бы образцом и символом всех крестоносцев. Поэтому их одеяния, щиты и флажки на пиках украшали красные кресты. Впрочем, сохранились изображения храмовников со щитами чёрно-белой расцветки (наподобие их клетчатого знамени), а также со щитами, украшенными красным крестом на чёрно-белом поле, а в некоторых случаях — с крестами не красного, а чёрного цвета, утвердившимися позднее в качестве эмблемы другого военно-монашеского ордена — Тевтонского.

См. также

• Мальтийский крест

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Лапчатый крест

Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.