Ларингальная теория

Ларинга́льная тео́рия — теория в индоевропеистике, постулирующая, что в праиндоевропейском языке существовало несколько согласных звуков, условно называемых «ларингальными». В реконструируемых праформах эти звуки обычно обозначаются, как обычно записываются — как *h₁, *h₂, *h₃, или *H₁, *H₂, *H₃, или *ǝ₁, *ǝ₂, *ǝ₃.

Открытие

Ларингальная теория была выдвинута в 1879 году Ф. де Соссюром, который предположил для праиндоевропейского языка существование двух особых фонем, «сонантических коэффициентов», обозначенных им знаками A и O. Эти «коэффициенты», исчезнув, удлиняли соседний гласный: все долгие гласные и слоговые сонанты индоевропейского праязыка, таким образом, восходят к сочетанию краткого гласного или слогового сонанта с «сонантическим коэффициентом». Кроме того, A и O могли выступать и в слогообразующей функции, оказавшись между гласными.

В 1880 году датчанин Г. Мёллер ввёл третий «коэффициент» E, который на нулевой ступени выступал как *e, а на полной ступени удлинял *e. Кроме того, Мёллер высказал мысль, что «коэффициенты» на самом деле представляют собой согласные ларингальные звуки, как в семитских языках. Собственно, название «ларингалы» было введено в 1911 г. Г. Мёллером по аналогии со звуками семитских языков.

В 1912 году А. Кюни доказал, что «сонантические коэффициенты» должны были быть согласными.

В 1927 году Е. Курилович связал «сонантические коэффициенты» де Соссюра с фонемой ḫ хеттского языка, письменность которого была расшифрована незадолго до того. Курилович предположил для праиндоевропейского существование трёх таких фонем, обозначенных им ə₁, ə₂, ə₃ (позже был добавлен ə₄), где ə₁ — звук, придающий соседнему гласному e-окрашенность, не сохранившийся в хеттском; ə₂ и ə₃ — звуки, придающие соседнему гласному а- и о-окрашенность, совпавшие в хеттском ḫ. Для объяснения тех случаев когда [а] других индоевропейских языков соответствовало хеттскому [а], а не [ḫa], Курилович постулировал ə₄ — звук, изменяющий соседний гласный в a, но исчезнувший в хеттском.

В дальнейшем ларингальная теория породила немало спекуляций. Так, разными учёными восстанавливается от одного «ларингального» (О. Семереньи) до десяти (А. Мартине), самых разнообразных по качеству.

Качество ларингалов

	h1	h2	h3	h4
Э. Стёртевант	ʔ	x	ɣ	h
Э. Сепир (1938)	ʔ	x	ɣ	ʔ.
Н. Д. Андреев (1957)	x’	x	xʷ
В. И. Георгиев (1975)	ʔ	h	ʕ
М. Мейер-Брюггер	h	χ	ɣ, ɣʷ
Р. Бекес	ʔ	ʕ	ʕʷ
Б. Фортсон	ʔ	ħ	ʢ
Д. Адамс	ʔ	χ	xʷ	x
М. Капович	ʔ	x	xʷ	ɣʷ
Я. Бичовский	h	x	χ

Последствия для индоевропеистики

Для индоевропеистики возникновение ларингальной теории имело следующие последствия:

• возникло предположение, что *a не было фонемой;
• от реконструкции глухих придыхательных (*p^h, *t^h, *k^h) отказались, заменив их сочетанием глухих и ларингалов (pH, tH, kH);
• на месте долгих гласных стали реконструировать сочетания краткого гласного с ларингалом;
• корни, начинающиеся на гласную, стали реконструировать как начинающиеся на ларингал, вследствие чего реконструкция большинства праиндоевропейских корней приобрела вид *CeC

Отражение ларингалов в различных индоевропейских языках

Хеттский язык

Сам по себе хеттский язык свидетельствует о существовании, как минимум, двух «ларингалов». Один из них зафиксирован в письменности, и, скорее всего, представляет собой заднеязычный спирант [x] (ḫ в транскрипции). Второй на момент появления у хеттов письменности уже исчез, но по косвенным данным можно догадаться о его существовании: в окончании 2-го лица презенса некоторых глаголов -ti (например, sakti «знаешь») звук [t] не подвергся ассибиляции, в отличие от 3-го лица презенса -zi (<*-ti, например, kwenzi «бьёт») именно по той причине, что на момент действия закона ассибиляции *ti>zi в этом окончании после [t] шёл ларингал — *-tHi (Ср. с этим окончания второго лица перфекта в санскрите: -tha и в греческом: -θα). Имеющееся же в хеттской письменности различие между -ḫ- и -ḫḫ- Иванов трактует как различие между аллофонами: после e встречается -ḫ-, а после a и u -ḫḫ-.

Древнегреческий язык

Слоговые варианты ларингалов отразились в греческом как ε (*h₁), α (*h₂), ο (*h₃): *dʰh₁tos > θετός «установленный», *sth₂tos > στατός «стоячий», *dh₃tos > δοτός «данный». Исторический процесс превращения ларингалов в гласные называется вокализацией ларингалов.

Пусть C — согласный, V — гласный, H — ларингал, R — сонорант. Сочетания с ларингалами преобразовались следующим образом.

• В начале слова и между гласными h₁>/e/, h₂>/a/, h₃>/o/
• В сочетании CRHC ларингалы дали те же гласные, но долгие
  • CiHC превращалось соответственно в CyēC, CyāC, CyōC с последующей палатализацией первой согласной, но в отдельных случаях обнаруживается CiHC > CīC или Cih₂C > CiaC без удлинения
• CeHC > CēC/CāC/CōC соответственно
• CoHC > CōC
• В сочетаниях CHV, CHR̥C, VHV ларингал исчезает, но окрашивает последующий краткий /e/

Индоиранские языки

Слоговые варианты ларингалов отразились в ведическом санскрите как i: *dʰh₁tos > hitáḥ, *sth₂tos > sthitáḥ.

В санскрите и авестийском следы ларингалов можно найти благодаря метрике. Так, в ведических гимнах двусложное слово vāta- «ветер» трактуется как трёхсложное, что отражает трёхсложность его праформы — *h₂weh₁ṇt-.

Праиталийский язык

• Сочетания ларингалов с e превратились в гласные:

• • *h₁e > *e, *h₂e > *a, *h₃e > *o
  • *eh₁ > *ē, *eh₂ > *ā, *eh₃ > *ō

• *H > *a между шумными согласными

• Ларингал утрачивается в начале слова перед согласной

• #HRC > #aRC , CHRC > CaRC, но #HRV > #RV
• CRHC > CRāC, но CRHV > CaRV
• CiHC и, вероятно, CHiC дали > CīC

(H — ларингал, R — сонорант, C — консонорант)

Данные внешней реконструкции

Для ностратического праязыка В. М. Иллич-Свитыч восстанавливает 2 ларингальных и 2 фарингальных звука. Фактически это перенесение на ностратическую почву особенностей семитского праязыка (א , ה , ע, ח). Однако в последнее время исследователи склонны полагать, что афроазиатская (семито-хамитская) макросемья относится к ностратической не как «дочь», а как «сестра», то есть они являются семьями приблизительно одной временной глубины и родственны на более далёком уровне, чем это полагал В. М. Иллич-Свитыч. Если же исключить афроазиатские данные из реконструкции Иллича-Свитыча, то исчезнут и основания для реконструкции фарингальных и ларингальных звуков в ностратическом праязыке: в прадравидском, прауральском и праалтайском их не было, в праиндоевропейском их существование под большим вопросом, картвельские данные также не дают оснований для реконструкции этих звуков.

Данные заимствований

Прасевернокавказские заимствования в праиндоевропейском тоже говорят об отсутствии ларингальных и фарингальных фонем в праиндоевропейском.

Литература

1. Бомхард А. Р. Современные направления реконструкции праиндоевропейского консонантизма. // Вопросы языкознания. — М., 1988, № 2.
2. Иванов В. В. Хеттский язык. — М.: УРСС, 2001.
3. Иллич-Свитыч В. М. Опыт сравнения ностратических языков: Сравнительный словарь: В 3-х томах // Под ред. В. А. Дыбо. — М.: Наука, 1971, 1976, 1984.
4. Савченко А. Н. Сравнительная грамматика индоевропейских языков. — М.: УРСС, 2003.
5. Старостин С. А. Труды по языкознанию. — М: Языки славянских культур, 2007.
6. Mallory, J. P., Adams, D. Q. Encyclopedia of Indo-European Culture. — London — Chicago: Fitzroy-Dearborn, 1997.
7. Meier-Brügger M. Indo-European Linguistics. — Berlin — New York: Walter de Gruyter, 2003.

Отрывок, характеризующий Ларингальная теория

Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.