Латифундия

Латифу́ндия — землевладение, занимающее большую площадь. В Древнем Риме латифундиями (лат. lātus «просторный» + fundus «ферма, недвижимость») назывались обширные поместья, специализирующиеся на экспортных областях сельского хозяйства: выращивании зерновых, производстве оливкового масла и виноделии. Они были характерны для Великой Греции, Сицилии, Египта, Северной Африки и провинции Бетика в Испании. Древнеримские латифундии были наиболее близки к современному индустриальному сельскому хозяйству, их экономика зависела от рабского труда.

Сегодня латифундии можно найти только в Латинской Америке. Однако под это определение также подпадают асьенды и фазенды в Испании, Португалии, а также в колониальных и постколониальных Боливии, Бразилии, Мексике, Венесуэле, Уругвае, Кубе, Чили и Аргентине. Они возникли с помощью колониальных законов, разрешающих принудительную вербовку рабочей силы и выделение земли для военных. В постколониальные времена окончание господства латифундий путём осуществления аграрной реформы стало популярной целью ряда правительств в регионе.

Латифундии в древнем Риме

Мелкие землевладельцы, разоряемые войнами, запутывались в долгах и давали возможность богатым помещикам расширять свои владения. В V в. до н. э. были попытки улучшить положение мелкопоместного крестьянства, но дело не шло вперёд вследствие сильного противодействия богатых. В 367 году по Lex Licinia Sextia было запрещено занимать более 500 югеров (125 га) казённой земли и употреблять для полевых работ более положенного числа рабов. Этот закон не остановил, однако, скопления земель в одних руках.

Конкуренция привозных товаров и рабского труда обесценили труд мелкопоместных фермеров и мелких промышленников. Во II в. латифундии были повсеместным явлением в Италии и провинциях. Столкновение с карфагенянами способствовало развитию богатыми плантаторами сельского хозяйства. Насколько усвоена была римскими землевладельцами пуническая система хозяйства, господствовавшая в Сицилии, показывает тот факт, что по предложению римского правительства был переведён (в конце III в.) на латинский язык трактат Магона, обучавший земледелию на карфагенский лад. Непрерывный ряд аграрных законов, направленных к отнятию у богачей их хозяйственной монополии, не приводил к цели.

Среди борцов против этой гибельной для римского государства системы мы встречаем Сципиона Эмилиана, Гракхов, Ливия Друза и многих других; но без латифундий не могла существовать аристократическая республика. По словам Плиния старшего («Hist. Nat.» XVIII, гл 7), они погубили Италию, да и не её одну: «L. perdidere Italiam, jam vero et provincias». Система крупного хозяйствования продержалась до конца Западной Римской империи, хотя её господство постепенно умерялось распространением колоната.

Примечания

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Латифундия

В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.