Петри, Лаурентиус
| Архиепископ Лаурентиус Петри Нерициус | |
| лат. Laurentius Petri Nericius | |
 Первый евангелическо-лютеранский архиепископ в Швеции. | |
| Церковь | |
|---|---|
| Диоцез | |
| Период | |
| Предшественник | |
| Преемник |
Лаурентиус Петри Готус |
| Дата рождения | |
| Место рождения | |
| Дата смерти | |
| Место смерти | |
Лаурентиус Петри Нерициус (лат. Laurentius Petri Nericius, ориг. швед. Lars Petersson från Närke, Ларс Петерссон из Нерке, 1499, Эребру — 26 октября 1573, Уппсала) — шведский реформатор и первый (с 1531) евангелическо-лютеранский архиепископ в Швеции. Брат шведского реформатора Олауса Петри.
Начало церковной карьеры
Лаурентиус учился в Германии вместе со своим братом. Там они приняли влияние лютеранства, в Виттенберге, где были слушателями самого Лютера и Меланхтона. Вернувшись в Швецию они поселились на острове Готланд. Лаурентий стал директором в школе, а его брат Олаф стал помощником священника. Не так давно после этого, Олаф путешествовал со священником в Стокгольм на коронацию короля Густава I Васы. Впоследствии ему удалось добиться дружеских отношений с королём, и вскоре он переехал в Стокгольм, где он работал в непосредственной близости от короля.
Архиепископ
На Уппсальском Совете 1531 года шведский король Густав I Ваза сделал окончательный шаг разрыва с Римско-католической церковью и лично назначил Лаурентиуса новым архиепископом, первым архиепископом после реформации. 22 сентября того же года Лаурентиус был рукоположён в архиепископы Петером Магни (лат. Petrus Magni), епископом Вестеросским. Сам Магни был последним епископом в Швеции, рукоположённым самим папой в Риме, таким образом при рукоположении Лаурентиуса апостольская преемственность в Швеции была сохранена.
Он был архиепископом Швеции в течение 42 лет. В 1539 его брат Олаф был приговорен королём к смертной казни, и Лаурентиус был среди тех, кто вынужден подписать смертный приговор. Олаф в 1542 году был помилован, во многом благодаря его влиятельным друзьям, но был вынужден оставить роли главного реформатора исключительно Лаурентиуса.
Брак
В том же году Лаурентий женился на двоюродной сестре короля Швеции Елизавете Дитриксдоттер (швед. Elisabeth Didriksdotter) и стал первым в Швеции женатым архиепискоком с тех пор как обет безбрачия утвердился де факто в правление папы Григория VII А его брат Олаф в 1525 году стал первым женатым священником в Швеции.
Переводы и сочинения
Лаурентиус мудро защищал автономию церкви после реформации от различных радикальных идей Густава Васы, например, отмена епископата, но в спорах, возникших по вопросу о роли короля в церковных делах, он участия не принимал, но спокойно и устойчиво содействовал продвижению идей Реформации в Швеции, выходу в свет всей Библии на шведском языке, которая получила название «Васа-Библия», по имени короля и вышла в 1541 году. В 1571 Лаурентиус издал Устав Церкви Швеции, по своему характеру ближе всего подходящий к умеренным воззрениям меланхтонистов. Написал также, среди прочего, шведскую хронику, изданную в «Scriptores rerum suecicarum médiiaevi» (II). Смерть помешала Лаурентиусу закончить особое исповедание для шведской церкви.
Во многом именно Лаурентий Петри Нерициус и его брат Олаус Петри определили характер Церкви Швеции, её особый путь развития на основе их трудов, её национальные черты.
См. также
Напишите отзыв о статье "Петри, Лаурентиус"
Отрывок, характеризующий Петри, Лаурентиус
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
