Лацис, Вилис Тенисович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Вилис Лацис
Vilis Lācis<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Председатель Совета Министров (Совета Народных Комиссаров) Латвийской ССР
25 августа 1940 — 27 ноября 1959
Предшественник: Должность учреждена
Преемник: Ян Вольдемарович Пейве
Председатель Совета Национальностей Верховного Совета СССР
20 апреля 1954 — 27 марта 1958
Предшественник: Жумбай Шаяхметов
Преемник: Ян Вольдемарович Пейве
 
Рождение: 12 мая 1904(1904-05-12)
село Ринужи, Лифляндская губерния, Российская империя
Смерть: 6 февраля 1966(1966-02-06) (61 год)
Рига, Латвийская ССР, СССР
Партия: КПСС
 
Награды:

Вилис Тенисович Ла́цис (латыш. Vilis Lācis) (1904—1966) — латышский советский писатель и государственный деятель. Народный писатель Латвийской ССР (1947). Лауреат двух Сталинских премий (1949, 1952). Член КПЛ с 1928 года. Член ВКП(б) с 1940 года. Председатель СМ (СНК) Латвийской ССР с 25 августа 1940 по 27 ноября 1959 года.





Биография

Юность и начало литературной карьеры

В. Т. Лацис родился 29 апреля (12 мая1904 года в с. Ринужи (ныне в черте г. Рига, Латвия) в семье портового рабочего. В 1917 году перед оккупацией немцами Риги эвакуировался с семьёй в г. Барнаул Алтайской губернии, где до 1918 года учился в Барнаульской учительской семинарии. В 1918—1921 годах работал по найму в сельском хозяйстве, затем был секретарём сельсовета. В 1921 году вернулся в Латвию. В 1921—1923 годах был портовым грузчиком, рыбаком и кочегаром торгового парохода. Лацис писал в свободное время статьи, новеллы, которые с 1921 года печатались в периодических изданиях.

В 19311933 годах Лацис создал первое крупное произведение — трилогию «Бескрылые птицы» («Пятиэтажный город», 1931; «По морям», 1932; «Бескрылые птицы», 1933), в которой правдиво изобразил жизнь рабочего.

Вершина литературного творчества

В 1933—1935 годах В. Т. Лацис был библиотекарем Рижской городской библиотеки. В 1935—1940 годах сотрудничал в газете «Яунакас зиняс». В 1933—1934 годах писатель создал своё самое популярное произведение — роман «Сын рыбака» (тт. 1—2), в котором ввёл в латышскую литературу самобытного, волевого героя — беспокойного искателя правды, носителя лучших качеств трудового народа. Роман имел огромную популярность. После его успеха Лацис принял решение полностью посвятить себя профессиональному писательскому труду.

По данным историка А.Странги, Лацису партийный стаж начали считать с 1928 года по прямому указанию из Москвы, данному для КПЛ в 1944 году[1]. Политическая полиция Латвии подозревала Лациса в сотрудничестве с агентами советских спецслужб и следила за ним.

Однако творчество Лациса, его романы, написанные в духе произведений Джека ЛондонаКумир толпы» (1935), «Старое моряцкое гнездо» (1937), «Потерянная родина» (1940) и другие) пользовались огромной популярностью. Импонировало творчество Лациса и президенту К. Ульманису, который закрывал глаза на коммунистическую деятельность писателя.

Лацис стал самым печатающимся писателем страны. 22 января 1940 года состоялась премьера киноэкранизации романа «Сын рыбака», ставшая событием в культурной жизни Латвии.

Глава коммунистического правительства Латвии

После коммунистического переворота в июне 1940 года, поддержанного Советским Союзом, Лацис вошёл в Народное Правительство А. М. Кирхенштейна в качестве министра внутренних дел (20 июня — 25 августа 1940) и уже 23 июня по радио заявил о необходимости чистки министерства от реакционных элементов и врагов народа[1]. На заседании Сейма Латвии 21 июля 1940 года именно Лацис внёс предложение войти в состав СССР.

С 25 августа 1940 года — Председатель Совета Народных Комиссаров Латвийской ССР. Лацис начал осуществлять коммунистические преобразования в Латвии. С июля 1941 года по октябрь 1944 года во время немецкой оккупации находился в Москве, возглавляя правительство Латвийской ССР в изгнании. По возвращении в Ригу вновь активно занимается проведением советской политики. В августе 1946 года СНК переименован в Совет Министров Латвийской ССР, его председателем вновь становится Лацис.

В 1949 году Лацис подписал постановление о депортации из Латвии кулаков и других неблагонадёжных элементов. В ходе его реализации в Сибирь было выслано около 50 тысяч человек.

Советский период литературного творчества

Противоречивая позиция писателя отразилась в его творчестве советского периода. При издании своих довоенных сочинений Лацис вынужден был вносить правки идеологического характера, добавлять славословия в адрес СССР. В 19451948 годах была опубликована многотомная эпопея «Буря», рисующая жизнь героев на историческом фоне. В 19501951 годах Лацис написал роман «К новому берегу», в котором пытался объективно показать судьбу латышского крестьянства в сложных условиях советских социально-экономических экспериментов. Роман был встречен враждебно советскими ортодоксальными критиками, обвинившими Лациса в «сочувствии к кулачеству», однако в 1952 году в «Правде» было опубликовано «Письмо группы советских читателей», бравшее писателя под защиту.

В 1954 году вышло последнее значительное произведение писателя — роман «Посёлок у моря», в котором действуют герои «Сына рыбака», перенёсенные в светлое советское настоящее. В 1962 году был издан роман «После ненастья», в котором Лацис вывел героев, пострадавших от «культа Сталина, неверия в человека, огульной подозрительности ко всем, кто побывал в плену, беззаконий и расправы с честными людьми».[2]

Отставка и последние годы жизни

Лацис занимал ряд общественных постов. C 20 апреля 1954 года по 27 марта 1958 года — Председатель Совета Национальностей Верховного Совета СССР IV созыва. Кандидат в члены ЦК КПСС (1952—1961). Депутат ВС СССР 2—5-го созывов. Депутат ВС Латвийской ССР.

Награждён 7 орденами Ленина, орденом Отечественной войны 1-й степени и медалями.

27 ноября 1959 года Лацис вышел в отставку с поста Председателя Совета Министров Латвийской ССР и отошёл от политической деятельности. В последние годы жизни В. Т. Лацис был заместителем председателя и членом Правления СП Латвии.



Вилис Тенисович Лацис скончался 6 февраля 1966 года. Похоронен в Риге на Лесном кладбище. Памятник на могиле писателя, в 1974 году, создали: скульптор Айвар Гулбис и архитектор Ю. Э. Скалбергс.

В честь Вилиса Лациса в Северо-западном округе Москвы названа улица. В советское время имя Лациса в Риге носила улица, а также 31-я средняя школа. В городе Саулкрасты до сих пор есть улица В. Лациса. Его имя было присвоено Государственной библиотеке Латвийской ССР (ныне Латвийская национальная библиотека), а также Лиепайскому государственному педагогическому институту.

Награды и премии

Сочинения

Романы

  • Освобожденный зверь (Atbrīvotais zvērs (1930).
  • Пятиэтажный город (Piecstāvu pilsēta, 1931).
  • По морям (1931).
  • Бескрылые птицы (Putni bez spārniem, 1932).
  • Сын рыбака (Zvejnieka dēls, т.1-2, 1933—1934).
  • Путешествие в горный город (Ceļojums uz Norieta pilsētu, 1933).
  • Кумир толпы (Рūļa elks, 1935).
  • Зов предков (Senču aicinājums, 1935).
  • Люди в масках (1936).
  • Земля и море (1938).
  • Каменистый путь (Akmeņainais ceļš, 1937—1938).
  • Старое гнездо моряков (Семья Зитаров) (Vecā jūrnieku ligzda (Zītaru dzimta), 1936—1938).
  • Потерянная родина (Pazudusī dzimtene, 1940, 1949—1950).
  • Кузнецы будущего (Nākotnes kalēji, 1942).
  • Буря (Vētra, 1946—1948).
  • К новому берегу (Uz jauno krastu, 1952).
  • Посёлок у моря (Ciems pie jūras, 1954).
  • После ненастья (Pēc negaisa, 1962).

Новеллы

  • Каролина Лапа (1930).
  • Собачья жизнь (Sieviete, 1930).
  • В метель (1931).
  • Чумишская виселица (1932).
  • Старый кочегар (1933).
  • Полуночное чудо (1933).
  • Соколик (Vanadziņš, 1937).
  • Капитан Силис (1937).
  • Четыре поездки (Četri braucieni, 1937).
  • Возвращение отца (1932—1940).
  • Эдик (Edžiņš, 1942).
  • Происшествие на море (1942).
  • Благодарность Теписа Урги (1942).
  • Лангстинь идёт на охоту (1945).
  • Чувство долга (1947).
  • Все люди добрые (1949).
  • Самое ценное (1950).

Драматургия

  • Невестка (Vedekla, 1943).
  • Победа (Uzvara, 1945).
  • Маяк на острове

Собрания сочинений

  • Raksti, sej. 1—10, Riga, 1959—62.
  • Kopoti raksti, sej. 26, sej. 1—8 — , Riga, 1970—1973.
  • Собрание сочинений, т. 1—6, М., 1954—55 (в русском переводе).
  • Собрание сочинений т. 1—10, М., 1959—60 (в русском переводе).

Экранизации произведений

Напишите отзыв о статье "Лацис, Вилис Тенисович"

Литература

  • Краулинь К., Вилис Лацис. — М., 1958.
  • Соколова И., Бочаров А., Вилис Лацис. — М., 1959.
  • Табун Б., Вилис Лацис // История латышской литературы. — Рига, 1971. — Т. 2.

Примечания

  1. 1 2 Aivars Stranga. [vip.latnet.lv/LPRA/vlacis_stranga.htm V.Lācis: īsas piezīmes politiskajai biogrāfijai]. Diena. Проверено 19 января 2013. [www.webcitation.org/6DnTBWOoJ Архивировано из первоисточника 20 января 2013].
  2. Лацис Вилис. После ненастья. — М., 1964. — С. 180

Ссылки

[lib.aldebaran.ru/author/lacis_vilis/ Роман «Потерянная родина» в русском переводе]

Отрывок, характеризующий Лацис, Вилис Тенисович

Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.