Ла Боэси, Этьен де

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Этьен де ла Боэси
фр. Étienne de La Boétie
Дата рождения:

1 ноября 1530(1530-11-01)

Место рождения:

Сарла-ла-Канеда, графство Перигор, Франция

Дата смерти:

18 августа 1563(1563-08-18) (32 года)

Место смерти:

Жерминьян близ Бордо, Франция

Гражданство:

Франция Франция

Род деятельности:

поэт, прозаик

Язык произведений:

французский

Дебют:

Рассуждение о добровольном рабстве

Этьен де ла Боэси (Боэти) (фр. Étienne de La Boétie [labɔesi], устаревшее написание фамилии La Boëtie; 1 ноября 1530, Сарла-ла-Канеда — 18 августа 1563, Жерминьян близ Бордо) — французский писатель и философ, гуманист, автор переводов Плутарха, Вергилия, Ксенофонта и Ариосто. Близкий друг Мишеля Монтеня, который называл его «вторым Бюде».

За его выступления против абсолютизма и тирании и в поддержку гражданского неповиновения и ненасильственного сопротивления его впоследствии называли «анархистом» и считали своим предшественником такие разные авторы, как ситуационист Рауль Ванейгем и либертарианец Лев Рокуэлл. Мюррей Ротбард считал его «основателем современной политической философии во Франции»[1].





Биография

Ла Боэси происходил из купеческой семьи, разбогатевшей на торговле и возвысившейся благодаря покупке государственных должностей. Отец Этьена, Антуан Ла Боэси, получивший юридическое образование и имевший степень лиценциата права, занимал в Сарла пост личного наместника сенешаля Перигора. Рано оставшись сиротой, Этьен был принят в дом своего тёзки Этьена Ла Боэси, приходившегося ему дядей и крестным отцом, образованного священника, прошедшего юридическую школу. Он оказался для него вторым отцом и позаботился дать племяннику хорошее образование.

Во время обучения на юридическом факультете Орлеанского университета, где одним из его профессоров был известный кальвинист Анн Дюбур, он написал своё первое и наиболее известное произведение — «Рассуждение о добровольном рабстве». В дальнейшем, несмотря на несоответствие требованию о достижении 25-летнего возраста для вступления в должность, Ла Боэси был назначен советником Бордоского парламента. Был республиканцем по убеждениям, идеализировал Римскую республику. В 1563 году заболел, предположительно, чумой и умер спустя несколько дней. Во время болезни Монтень постоянно находился при нём, и впоследствии он описал последние дни своего друга в письме к отцу. Ла Боэси оставил Монтеню своё самое ценное достояние — все свои книги и рукописи.

Издание работ

В 1571 году Монтень, желавший увековечить память своего покойного друга изданием его литературного наследия, опубликовал имевшиеся в его распоряжении французские и латинские стихотворения Ла Боэси, а также несколько переведенных последним с греческого произведений Ксенофонта и Плутарха, которые Монтень снабдил посвящениями известным деятелям того времени — канцлеру Лопиталю, Анри де Мему и прочим. Но Монтень отказался от мысли издать две работы Ла Боэси: «Рассуждение о добровольном рабстве» и написанный им незадолго до смерти «Мемуар о волнениях во Франции в связи с январским эдиктом 1562 года». Причиной тому была накалённая обстановка в стране. В обращении к читателю Монтень писал: «Я нахожу их построение слишком деликатным и хрупким, чтобы подвергать их действию резкого и буйного ветра теперешней непогоды». Впоследствии он намеревался опубликовать «Рассуждение о добровольном рабстве (фр.)» в составе своей книги «Опыты (фр.)». Однако, после того, как в 1576 вышел сборник женевского пастора Симона Гуляра Memoires de l'Estat de France sous Charles neufiesme, в последнем из трех томов которого был помещен памфлет Ла Боэси, Монтень отказался от своего намерения. «Так как я увидел, — писал он в конце главы „О дружбе“, — что это произведение было тем временем опубликовано, и с дурным умыслом, людьми, старающимися внести смуту и изменить наш государственный строй, не задумываясь, исправят ли они его этим; и так как они смешали его с другими писаниями в их вкусе, то я отказался от мысли поместить его здесь». Вопреки опасениям Монтеня память Ла Боэси не пострадала от опубликования «Рассуждения» в сборнике Memoires... Следует отметить, что со времени замирения Франции при Генрихе IV и позднее, в пору расцвета французского абсолютизма, когда вся «крамольная» литература была тщательно убрана с политической сцены, прославленное «Рассуждение о добровольном рабстве», сделавшееся библиографической редкостью, циркулировало только в узком кругу любителей вольнолюбивой литературы. По свидетельству Тальмана де Рео, охранитель абсолютизма кардинал Ришельё однажды пожелал ознакомиться со столь высоко ценившимся Монтенем «Рассуждением о добровольном рабстве». Его поиски этого памфлета у парижских букинистов оказались тщетными. Но предприимчивый и сообразительный торговец Блез взялся доставить трактат кардиналу за изрядную сумму. Он попросту расшил соответствующий том Memoires... Симона Гуляра и взял из него ту часть, где был напечатан памфлет Ла Боэси.

Афоризмы

  • Объединения дурных людей — это не товарищество, а заговор: они не любят друг друга, а скорее боятся друг друга, они не друзья, а сообщники.

Сочинения

  • Рассуждение о добровольном рабстве / Пер. с фр. М.: АН СССР, 1952. — 200 с.

О нём

  • [www.philos.msu.ru/libfiles/monten.txt Мишель Монтень. О дружбе]

Напишите отзыв о статье "Ла Боэси, Этьен де"

Примечания

  1. Rothbard, Murray, [www.lewrockwell.com/rothbard/rothbard78.html Ending Tyranny Without Violence]

Отрывок, характеризующий Ла Боэси, Этьен де

– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.