Левашов, Василий Яковлевич

Левашов Василий Яковлевич
Дата рождения	1667(1667)
Место рождения	Российская империя
Дата смерти	7 апреля 1751(1751-04-07)
Место смерти	город Москва, Российская империя
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Звание	Генерал
Сражения/войны	Русско-турецкая война, Северная война: Полтавская битва
Награды и премии

Васи́лий Я́ковлевич Левашо́в (1667 — 7 апреля 1751, Москва) — один из первых русских боевых деятелей на Кавказе, генерал-аншеф, первый русский наместник Закавказья, основатель города Кизляр, в 1744-51 гг. глава московской администрации («главнокомандующий»).

Биография

Происходил из дворянского рода Левашовых, сын стольника Якова Григорьевича. Начал службу в 1696 году с нижних стрелецких чинов, своей отвагой в сражениях обратил внимание Петра I, который в 1700 году назначил его поручиком в новообразованную регулярную армию.

Был участником военных кампаний России против Османской империи в 1695—1696 годах, в делах с кубанскими татарами, принимал участие в походах на Азов, в Великой Северной войне 1700—1721 годов. В северной войне он познакомился со своим будущим лучшим другом и товарищем, неком донском казаке из рода Сотниковых. Сотников по рассказам Василия Яковлевича был отважным и добром донском казаке выделявшийся своей статью и смелостью, восхищала Левашова его любовь к воле и отчизне. Он был уроженец станицы Вольная, Все великого Донского казачьего войска. Левашов сражался вместе с Петром I в битва под Нарвой, под Шлиссельбургом, Ригой, в Померании, на берегах Швеции, где командовал флотилией, в Полтавской битве, в чине бригадира в Персидском походе (1722—1723).

После овладения городами Дербент, Баку (территория нынешних Дагестана и Азербайджана), и завоевания Северного Ирана (персидских провинций Гилян, Мазендеран и Астрабад) царь, оказывая ему большое доверие, назначил Василия Левашова своим представителем на присоединенных территориях, где тот занимался введением новых форм и методов управления.

Вёл успешную борьбу с Персией и афганцами. Будучи окружённым 20-тысячной армией противника в городе Реште — главном городе Гилянской провинции — он с 6-ю батальонами пехоты и 500 драгунами активно оборонялся и принудил персов снять осаду.

Екатерина I произвела Василия Левашова в генерал-майоры, а император Петр II — за успешное выполнение поручений в 1727 году — произвёл его в чин генерал-поручика и наградил орденом Св. Александра Невского. Василию Левашову было пожаловано 750 душ крестьян.

В 1735 году в Закавказье Василий Левашов заложил Кизлярскую крепость. В том же году после 10 лет управления присоединенными к России областями по приказанию императрицы Анны Иоанновны он с войсками возвратился в Россию.

Произведенный в генерал-аншефы, он затем командовал Низовым корпусом, и в 1736 году принял участие в войне с Турцией и Крымских походах Миниха.

В 1741 году Василий Левашов вновь был послан на персидскую границу для принятия мер против чумы.

При Елизавете Петровне, во время войны со шведами (1741—1743), Василий Левашов командовал галерным флотом, а затем дивизией.

25 ноября 1741 года — в день вступления Елизаветы Петровны на престол, был награждён орденом Св. Андрея Первозванного и шпагой с алмазами.

С 15 декабря 1744 года до своей смерти в 1751 году Василий Левашов был бессменным московским главнокомандующим.

Предпринял ряд успешных мер по быстрой застройке города Москвы. В 1745—1750 годах занимался разборкой стен Белого города. В 1745 году по предложению Василия Левашова был издан указ о починке каменных и деревянных зданий, стен и башен, используя на эти цели камней и кирпичей Белого города.

С 1749 года ему было присвоено звание первоприсутствующего в Сенатской конторе в Москве.

По воспоминаниям современников, Левашов был не только отличным боевым генералом и умелым администратором, но и чрезвычайно честным и бескорыстным человеком. Скопив за время управления Гиляном несколько миллионов персидской монетой, он, покидая Кавказ, отослал их в казну.

Василий Левашов был похоронен в московском монастыре на Воздвиженке. Церковь с погостом в 1930-е годы была ликвидирована. Захоронение не сохранилось.

Потомство

В браке с Соломонидой Ивановной Бутурлиной дети:

• Иван Васильевич (1715-до 1785), генерал, отец В. И. Левашова, командовавшего при Павле I Семёновским полком.
• Фёдор Васильевич, жена Марфа Андреевна Чернышёва, племянница первого графа Чернышёва.
• Татьяна Васильевна, жена князя Семёна Борисовича Козловского.

Память

Внешние изображения
	[www.kizlyar05.ru/_ph/6/2/675484173.jpg Памятник в Кизляре]
	[www.cognacbrandy.ru/products.php?company=67&category=2 Коньяк Левашовъ]

• В. Я. Левашову была посвящена прозаическая работа В. А. Жуковского — «Краткое описание жизни Василья Яковлевича Левашова», опубликованная в 1808 году.
• В городе Кизляр установлен памятник В. В. Левашову.
• На ликеро-водочном заводе «Кизляр» (город Кизляр) в честь Василия Яковлевича выпускается коньяк «Левашовъ» (с изображением памятника Левашову).

Источники

• Большая биографическая энциклопедия, 2009.

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_l/levashov_vas.html Левашов Василий Яковлевич]
• [wwhp.ru/levashov-vya.htm ВАСИЛИЙ ЯКОВЛЕВИЧ ЛЕВАШОВ]
• [mossever.ru/moskva/glavy-gorodskoi-administratscii-do-1917/page-9.html Москва — Главы городской администрации до 1917]

Отрывок, характеризующий Левашов, Василий Яковлевич

В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.