Левая школа

«Ле́вая шко́ла» — подпольная леворадикальная организация, возникла в Москве в декабре 1972 — январе 1973 года. Современные исследователи считают «Левую школу» одной из первых организаций «новых левых» в СССР.

История

Группа была создана Натальей Магнат, Ольгой Бараш и Инной Окуп и состояла почти полностью из студентов Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина (МГПИ).

Признанным теоретиком группы была Н. Магнат, организационной работой руководила О. Бараш. Формального руководства у «Левой школы» не было, но реально группой руководила тройка основателей. Члены организации планировали по мере её разрастания провести во второй половине 1976 года съезд или конференцию, где и должны были быть избраны руководство и утверждены программные и уставные документы организации, а также, возможно, принято новое название (название «Левая школа» считалось временным и выбранным отчасти из соображений конспирации).

Члены организации планировали издавать подпольный журнал «Левая школа», но этот проект осуществлен не был. Летом 1973 года участники «Левой школы» предприняли попытку создать дочерние группы на Украине, но неудачно.

В сентябре 1973 года «Левая школа» установила контакты с другой подпольной леворадикальной организацией — Партией новых коммунистов (ПНК), чьи идеологические установки и политические цели были крайне близки к установкам и целям «Левой школы». После длительных переговоров обе группы достигли соглашения о слиянии, которое и произошло формально в сентябре 1974 года. Объединённая организация приняла название «Неокоммунистическая партия Советского Союза» (НКПСС), Н. Магнат и О. Бараш вошли в неформальное руководство НКПСС). При этом Н. Магнат уступила роль основного теоретика в НКПСС бывшему члену руководства ПНК А. Тарасову, формально сосредоточившись в основном на разработке вопросов эстетики.

Несмотря на соглашение о слиянии, реальной совместной деятельности наладить сразу не удалось, в результате, когда в январе 1975 года московская группа ПНК (включая её руководство) провалилась, лидеры «Левой школы» взяли на себя работу по сохранению НКПСС от полного развала и успешно поддерживали существование организации в глубоком подполье до 1977 года, когда вышедшие на свободу лидеры НКПСС начали восстановление партии. Таким образом, хотя формально «Левая школа» прекратила своё существование в сентябре 1974 года, в реальности она действовала как самостоятельная левая подпольная группа вплоть до января 1977 года.

Теория

В теоретическом плане «Левая школа» сочетала отдельные элементы классического марксизма, ленинизма, троцкизма и французского атеистического экзистенциализма (в первую очередь, идей Жан-Поля Сартра, Альбера Камю и Антуана де Сент-Экзюпери).

Существовавший в СССР политический режим «Левая школа» расценивала как антисоциалистический мелкобуржуазный (мещанско-бюрократический). Причиной установления такого режима считалась победа группы Сталина в конце 1920-х — начале 1930-х годов в руководстве ВКП(б) и в СССР, при этом группа Сталина рассматривалась как выразитель интересов контрреволюционных слоев. Установившийся режим считался «Левой школой» социально тупиковым, обрекшим страну на культурный и общественный застой, препятствовавший развитию личности граждан СССР, навязывавший им примитивизацию, лишавший массы возможности политической инициативы и участия в управлении и толкавший наиболее талантливых граждан на эскапизм (алкоголизм, религию) и эмиграцию.

Социалистическая природа экономики СССР «Левой школой» под сомнение не ставилась, следовательно, общественный строй СССР квалифицировался как «извращенный вариант социализма». Чтобы исправить ситуацию, достаточно было совершить политическую революцию, которая привела бы политический режим в соответствие с экономическим строем, то есть устранила бы «извращение». Такая революция рассматривалась членами «Левой школы» как «социалистическая демократическая» по аналогии с буржуазно-демократическими революциями.

Члены организации полагали, что социально-культурный тупик, на который обрекла СССР правящая мещанская бюрократия, в условиях НТР неизбежно приведет к экономическому кризису (так как власть мещанской бюрократии враждебна творчеству), в результате в стране сложится революционная ситуация. По прогнозу Н. Магнат, это должно было произойти к концу XX века. Для того, чтобы революция была успешной, необходимо, чтобы к тому времени в стране сформировалась революционная партия, которая и могла бы возглавить революцию. «Левая школа» рассматривала себя как зародыш такой партии.

В качестве революционного субъекта «социалистической демократической революции» рассматривалась интеллигенция и, в частности, студенчество. Предполагалось, однако, что массовой базой революции станет рабочий класс как класс, наиболее страдающий от отчуждения, и как класс, который должен будет более всего пострадать от экономического кризиса.

Литература

• Тарасов А. Н., Черкасов Г. Ю., Шавшукова Т. В. Левые в России: от умеренных до экстремистов. М.: Институт экспериментальной социологии, 1997. ISBN 5-87637-006-1.
• Тарасов А. Н. Революция не всерьёз. Штудии по теории и истории квазиреволюционных движений. Екатеринбург: Ультра.Культура, 2005. ISBN 5-9681-0067-2.
• Roßbach K. Kontrkulttuuri Neuvostoliittossa: hippien ja neokommunistien välillä. // Sosiaalinen arkkisto, 1995, N 1.
• Fäldin H. Neokommunistiska partiet. Okänd sida av Sovjetunionens vänster oppositions historiens. // Medborgaren, 1994, N 12.

Отрывок, характеризующий Левая школа

Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.