Левиафан (лайнер)
Левиафан (SS Leviathan) — второй трансатлантический лайнер класса «Император», первоначально построенный как немецкий лайнер «Фатерланд» (SS Vaterland). Второй из трёх лайнеров построенных немецкой компанией HAPAG для пассажирских перевозок, но менее чем через год его карьера была остановлена началом Первой мировой войны. В 1917 году он был захвачен США и переименован в «Левиафан».
Содержание
Предпосылки к созданию
После того, как германские государства объединились в 1871 году в Германскую империю, прусский король принял императорскую корону. После смерти императора в 1888 году, его внук взошёл на трон как Вильгельм II.
Вильгельм выражал искреннюю дружбу Великобритании, где его бабушка Виктория приближалась к концу своего правления. Британская империя все ещё была превосходящей, особенно из-за её господства в открытом море, но новый император намеревался бросить вызов британскому торговому флоту.
В 1889 году, Кайзер Вильгельм II посетил Военно-морскую выставку в Спитхете, которая была организована для празднования 50-летия правления королевы Виктории. Одним из участвующих судов был совершенно новый лайнер компании Уайт Стар Лайн «Тевтоник», который был переоборудован как вооружённый коммерческий крейсер. В течение осмотра «Тевтоника», сопровождаемый Принцем Уэльским, император решил, что Германии нужны подобные суда.
Соперничество с британскими компаниями
В конечном счете, самые лучшие судоходные компании Германии начали модернизировать флоты, строя большие, более быстрые и более роскошные суда. Великобритания была все ещё впереди, но когда Северогерманский Ллойд ввёл в строй лайнер «Кайзер Вильгельм дер Гроссе» в 1897 году, Германия оставила всех конкурентов позади. Он был не только самым большим судном (за исключением «Грейт Истерн»), но также самым роскошным и быстрым. В первом рейсе он отобрал Голубую Ленту Атлантики у «Лукании» Кунард Лайн, развив скорость приблизительно в 22,3 узла.
Дальше последовало непрекращаемое соревнование: строились более быстрые, и более роскошные суда. Эти суда были расценены как национальные символы, и это был вопрос национальной гордости и престижа, управлять прекраснейшим в мире лайнером. С деловой точки зрения эти суда были материально жизнеспособны благодаря массивной эмиграции из Старого света в Новый.
Германия продолжала обслуживать трансатлантичнеский маршрут имея три лайнера Северогерманского Ллойда — «Кронпринц Вильгельм», «Кайзер Вильгельм II» и «Кронпринцессин Сесиль». В 1900 году, другое большое пароходство в Германии, Гамбург-Америка Лайн (или HAPAG) ввело в строй свой новый лайнер «Дойчланд».
Однако, Великобритания не была вне гонки. Уайт Стар Лайн, которая к настоящему времени оставила погоню за скоростью другим, построила четыре новых лайнера в период с 1901 года до 1907. «Селтик», «Седрик», «Балтик» и «Адриатик» образовали квартет беспрецедентного размера и роскоши. Кроме того, Кунард Лайн уже планировали ответ немецким пароходствам.
В 1907 году Кунард Лайн спустили на воду «Лузитанию» и «Мавританию». С этой парой, Великобритания снова превзошла своих немецких конкурентов. С тоннажем более чем 30 000 тонн, «Лузитания» и «Мавритания» стали самыми большими в мире лайнерами. Оснащенные революционными паровыми турбинами, они стали самыми быстрыми движущимися объектами. Уайт Стар Лайн тоже несколько лет спустя спустила на воду «Олимпик», первый лайнер, превысивший тоннаж 40 000 тонн. Он должен был сопровождаться двумя братьями, тем самым обеспечив Уайт Стар Лайн премиальное положение. Но суда по-прежнему не были очень быстрыми.
Планы
Но ещё раз Германия сумела найти выход из сложившейся ситуации. Управляющий директор HAPAG — Альберт Баллин — уже планировал новое трио судов, тоннаж которых превысит 50 000 тонн. Первый из них был спущен на воду на верфях Вулкан в Гамбурге и назван «Император» в мае 1912 года, месяц спустя после злополучного первого плавания «Титаника». К настоящему времени, киль второго судна был уже заложен на верфях другого гамбургского судостроителя — Blohm & Voss.
Строительство
В проекте первого судна был обнаружен серьёзный недостаток. Его центр тяжести был завышен, и корабль постоянно кренился в разные стороны даже в самых спокойных водах. Чтобы исправить это, его трубы были укорочены, тяжёлый материал по его главным палубам был заменён более легким, и залит бетон под второе дно. Это помогло, но проблемы останутся с ним до конца его карьеры. Дорогостоящий урок был извлечён, и HAPAG были настроены не повторить эту ошибку на будущих братьях «Императора».
Спуск на воду
Второй лайнер был готов к спуску 3 апреля 1913 года. Первоначально, его намеченным названием было «Европа». Так планировали назвать и первое судно класса, но националистические чувства победили и судно назвали «Император». Ещё раз, такие чувства перевесили, когда Принц Баварии Руперт окрестил новое судно «Фатерланд» (нем. Vaterland — родина). Интересно, что три гиганта HAPAG были крещены мужчинами. Кайзер Вильгельм II крестил «Императора» и «Бисмарк».
Приблизительно 40,000 зрителей собрались по случаю такого события. Были приняты меры предосторожности, чтобы ничто не пошло не так, как надо. После церемонии, был включен механизм запуска, и огромный корпус начал своё движение в воду.
После успешного запуска, «Фатерланд» был отбуксирован на место отделки, где он будет оснащен двигателями, трубами, мачтами и внутренним убранством. Было много работы, прежде чем он мог войти в обслуживание. А тем временем, отношения между Великобританией и Германией становились все более напряжёнными.
Спустя чуть больше года «Фатерланд» был, наконец, готов. 29 апреля 1914 года он был закончен и передан Гамбург-Америка Лайн. Судно было уже ярко разрекламировано.
Отличия от «Императора»
Хотя «Фатерланд» и был похож на «Императора», между двумя немецкими гигантами было несколько различий. «Фатерланд» был приблизительно на 2000 тонн больше и на 13 метров длиннее, чем его собрат, таким образом, «Фатерланд» был самым большим судном в мире. В отличие от Императора, «Фатерланд» не был оснащен бронзовым орлом на форштевне. Вместо этого его форштевень был более изысканно украшен золотым узором.
Строение мостика «Фатерлянда» разительно отличалось от мостика «Императора»: мостик «Фатерлянда» как бы нависал над основанием бака, выходя немного вперед за пределы палубы. Внутренне, также были существенные различия. На «Фатерланде» главный декоратор Чарльз Мюес имел возможность создать большие общественные зоны.
Интерьеры
К услугам пассажиров первого класса были просторные общественные помещения, такие как зимний сад, гостиная и курительная комната. Был также ряд магазинов, бюро путешествий, банк и спортзал. Одна из самых прекрасных комнат на борту была у первого класса, Обеденный салон, который был украшен великолепной фреской на круглом потолке, окруженной пылающими лампами. «Фатерланд» мог разместить 752 пассажира первого класса, а два Императорских Люкса и десять роскошных апартаментов были самыми красивыми каютами на судне. В каждом из них была спальня, гостиная и мраморная ванна[1].
Изменения после гибели «Титаника»
После гибели «Титаника», безопасность была в центре внимания судостроителей, операторов и пассажиров. HAPAG приложил все усилия, чтобы сделать «Фатерланд» настолько безопасным, насколько возможно, и эти особенности безопасности были широко разглашены компанией. Судно было, например, оборудовано полной беспроводной системой телеграфа. Металлизация корпуса и отделка были усилены, также передняя мачта была оснащена большим прожектором, чтобы помочь в обнаружении айсбергов и других опасных объектов.
Первый рейс
В четверг, 14 мая 1914 года, «Фатерланд» покинул Куксхафен недалеко от Гамбурга и отправился в своё первое плавание в Нью-Йорк. Как самое большее судно в мире, он получил большое внимание. Его владельцы были очень довольны их новым флагманом. Хотя позже случился немного позорный инцидент, когда капитан судна пытался отойти от пирса задним ходом без помощи буксиров. Обращаться с таким большим судном на реке Гудзон оказалось весьма трудно, и судно почти столкнулось с пирсом на противоположной стороне.
Но этот случай не имел особого значения, по сравнению с тем, что должно было случиться несколько месяцев спустя. 28 июня 1914 года, выстрелы в Сараево стали искрой, которая скоро зажжет Первую мировую войну. Наследный принц Австро-Венгрии Франц Фердинанд был убит, и месяц спустя Австро-Венгрия объявляла войну Сербии. Через множество союзов, Германия объявила войну России, Франции и Бельгии. Вскоре Великобритания объявила войну Германии.
Первая мировая война
Стоянка в Нью-Йорке
Европейские государства использовали коммерческие суда в военных целях. Но для Германской империи ситуация была самой тяжёлой: только пять судов были в немецких портах. 37 потенциальных военных судов были в нейтральных портах, и одним из них был «Фатерланд». Сделав только семь пересечений Атлантики, «Фатерланд» был в США, в Хобокене, и должен был отправиться обратно в Германию, когда началась война. 31 июля он получил приказ оставаться в Нью-Йорке и ждать дальнейших инструкций, так как у Германии была информация о том, что британские крейсеры попытаются перехватить его. Четыре дня спустя, Великобритания объявила войну Германской империи, и «Фатерланду» было приказано оставаться у его пирса в Хобокене.
Команде предложили вернуться в Германию, но больше половины из них захотела остаться с судном. Поскольку прошло много времени, они стали привыкать к их новому дому в Нью-Йорке. Члены команды плавали в Гудзоне летом, и катались на коньках зимой. В течение ранней стадии войны, немецко-американское сообщество использовало судно для банкетов и концертов. Но после трагедии с лайнером Лузитания, в США стали нарастать антигерманские настроения, и «Фатерланд» был объявлен «ограниченной территорией». Многие американцы видели судно как гнездо шпионажа, и только маленькая команда поддерживала судно в столь же хорошем состоянии, как и раньше.
Альберт Боллин видел в войне безумие. Боясь за свои суда, он предложил переоборудовать «Фатерланд» в нейтральное судно, которое перевозило бы вспомогательные поставки в Бельгию. Но его усилия были напрасны. 2 апреля 1917 года, президент Вудро Вильсон включил его в «военное Сообщение» на специальной сессии Конгресса. Было очевидно, что США собирались входить в войну против Германии и её союзников. Стоя перед угрозой конфискации, команда на борту «Фатерланда» не была готова отдать большое судно потенциальному врагу. Вместо этого они саботировали двигатели и котлы.
Служба в ВМФ США
6 апреля 1917 года, Соединённые Штаты Америки вступили в войну. «Фатерланд» был реквизирован американскими властями, команда была перевезена на остров Эллис, где им предложили американское гражданство. Но с повреждёнными двигателями и котлами, судно должно было быть отремонтировано в дополнение к трансформации в транспортное судно. Однако, три месяца спустя он был преобразован в «Левиафан» и стал военным транспортом ВМС США.
«Левиафан» вошёл в военное обслуживание на Северной Атлантике, переправляя войска к европейским полям битвы. Его вклад был очень важен, он перенёс в общей сложности больше чем 100 тыс. солдат за 19 рейсов. Однажды на борту корабля было 14 416 душ — на то время самое большое число людей на одном судне.
К тому моменту уже было очевидно, какая воюющая сторона победит. Альберт Боллин, который выступал против войны с самого начала, понял, что конец был близок и что его компания потеряла свои суда. 9 ноября 1918 года он принял огромную дозу снотворного. На следующий день Альберт Боллин скончался в больнице Гамбурга.
Американская служба («Левиафан»)
Переоборудование в американский лайнер
Война подходила к концу. Для Германии Версальское Соглашение было катастрофой: имперская Германия была обязана передать странам-победителям почти весь торговый флот, как военные репарации за суда, погибшие по вине немецких сил. В то время как взамен погибшей 7 мая 1915 года «Лузитании» «Императора» отдали Кунард Лайн и переименовали в «Беренгарию», все ещё незаконченный «Бисмарк» был передан Уайт Стар Лайн и должен был быть закончен как «Маджестик». Судно должно было заменить затонувший 21 ноября 1916 года «Британник». «Левиафан» был передан американскому Судоходному Правлению, но его судьба была не ясной. В сентябре 1919 года он был поставлен на прикол в Нью-Йорке.
Лайнер оставался у пирса в Хобокене в течение более двух лет, в то время как политические деятели вели дебаты о том, что с ним делать. В конце, было решено передать его недавно сформированной Юнайтед Стейтс Лайн как флагман американского торгового флота. В 1921 году, его отослали для преобразование в пассажирский лайнер.
Контракт на переоборудование бывшего немецкого флагмана был предоставлен недавно сформированному предприятию Gibbs Brothers Inc, возглавляемому военно-морским архитектором Уильямом Френсисом Гиббсом, который 30 лет спустя станет известным благодаря проектированию короля скорости «Юнайтед Стейтс». Первый приказ Гиббса состоял в том, чтобы получить чертежи судна, которые были необходимы для преобразования. Но, когда он связался с немецкими строителями, они потребовали 1 000 000 долларов, так как чертежи не были включены в Версальское Соглашение. Не желая платить такую сумму, Гиббс вернулся на верфь в Америку и начал огромную работу по измерению судна для составления собственных чертежей.
Но это была не единственная проблема. Военная служба «Левиафана» нанесла ему серьёзный урон, и судно нуждалось в капитальном ремонте. Были привлечены около 150 чертежников и тысячи рабочих, чтобы вернуть судну его довоенный блеск. Оригинальное электрическое телеграфирование было демонтировано и полностью заменено, также большая часть слесарного оборудования на борту должна была быть полностью заменена. Сталь была укреплена, двигатели были восстановлены, и пассажирские помещения были фактически восстановлены из ничего. После ремонта за 8 000 000 долларов, в 1923 году «Левиафан» предстал перед миром как совершенно новое судно.
Испытания. Карьера
19 июня 1923 года, «Левиафан» отправился на морские испытания. Они были успешными, судно развило внушительную скорость в 27.48 узлов. Его тоннаж был повторно измерен и начислил 59,956 тонн, но только потому, что американская система измерения отличалась от европейской. И хотя «Маджестик» Уайт Стар Лайн и был в действительности самым большим судном, Юнайтед Стейтс Лайн будет часто называть «Левиафан» «самым большим судном в мире».
Новый флагман Американского Торгового флота отправился в своё второе первое плавание в среду, 4 июля 1923 года, из Нью-Йорка в Саутгемптон. В то время он был самым большим коммерческим судном, когда-либо ходившим под звёздно-полосатым флагом. Он быстро заработал большую популярность, особенно среди американских туристов, которые хотели путешествовать на американском лайнере. В этом аспекте, будучи единственным большим американским судном, конечно, было преимущество. Но, нехватка судна-партнёра привела к большим промежуткам между рейсами.
Другой проблемой был «Сухой Закон», запрещавший алкоголь. Как на американском судне, на «Левиафане», как на расширении американской территории, так же запрещались алкогольные напитки. Статус «сухого судна», конечно, сдерживал «Левиафана» в 1920-х. Также обслуживание на судне было скудным и не шло в сравнение с обслуживанием на британских или французских судах. Это ослабило репутацию судна.
Позже в 20-х, запреты были несколько ослаблены, и на «Левиафане» дали разрешение подавать алкогольные напитки, как только он выходил за пределы американских вод.
Последние годы
Финансовая ситуация в это время становилась все хуже и хуже, достигнув худшей отметки во время Краха в 1929 году. Очень немногие все ещё могли позволить себе трансокеанский рейс. В 1931 году, тоннаж «Левиафана» был уменьшен до невероятного — 48 932 тонн. Это было сделано для экономии денег на гавани, которые платились согласно размеру судна.
Это было признаком конца судна, и в 1932 году он был поставлен на прикол. Будучи известным и популярным, он был одним из наименее успешных лайнеров эпохи 20-х. В 1934 году, когда экономика немного оправилась, «Левиафан» совершил ещё четыре рейса к Саутгемптону, но был снова поставлен на прикол в Нью-Йорке, в сентябре того же года. Позже было обнаружено множество структурных слабостей, например ряд трещин в его надстройке.
«Левиафан» оставался на приколе в Нью-Йорке до декабря 1937 года, когда он был продан на металл компании Metal Industries Ltd.
Интересные факты
- Компания HAPAG начала строить ещё одно судно под именем «Фатерлянд», в 1938 году лайнер спустили на воду, но у достроечного дока, пока недостроенное судно пережидало войну, союзнические бомбардировщики разбомбили корпус лайнера и его распилили на металл.
- Из-за творческих разногласий Альфреда Хичкока и Девида Селзника нереализованным остался проект съёмок фильма о катастрофе «Титаника» по сценарию на основе романа Вильсона Мизнера и Карла Харбо. Селзник даже был готов купить готовившийся на слом настоящий лайнер «Левиафан», чтобы использовать в качестве декорации. Хичкоку идея не понравилась, поскольку он хорошо представлял реакцию британских цензоров, и откровенно высмеивал требования Селзника, предложив снять двухчасовой фильм, состоящий исключительно из съёмки крупным планом борта корабля. В конечном итоге под угрозой иска Говарда Хьюза, имевшего собственный сценарий истории о крушении «Титаника», проект был заморожен и с началом Второй Мировой войны закрыт.
Напишите отзыв о статье "Левиафан (лайнер)"
Примечания
- ↑ William H. Miller. [books.google.ru/books?ei=9Po9UcT1JfOQ4gSIq4CoCw&hl=ru&id=-CNUAAAAMAAJ&dq=Vaterland+Imperial+Suites&q=752#search_anchor The first great ocean liners in photographs]. — Dover Publications, 1984. — ISBN 9780486245744.
См. также
Ссылки
- [www.thegreatoceanliners.com]
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
В этой статье не хватает ссылок на источники информации. Информация должна быть проверяема, иначе она может быть поставлена под сомнение и удалена.
Вы можете отредактировать эту статью, добавив ссылки на авторитетные источники. Эта отметка установлена 11 марта 2013 года. |
Отрывок, характеризующий Левиафан (лайнер)
Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.
Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.
Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.
Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
