Левитт, Элен
Элен Левитт (31 августа 1913 года, Бруклин, Нью-Йорк — 29 марта 2009 года[1][2], Манхэттен, Нью-Йорк) — американский фотограф. Она внесла значительный вклад в развитие «уличной фотографии» Нью-Йорка, её называли «наиболее прославленным и наименее известным фотографом своего времени»[3].
Биография
Левитт выросла в Бруклине. Бросив школу, она самостоятельно училась фотографии, параллельно работая коммерческим фотографом. Посещая некоторые классы искусства, она заинтересовалась меловыми рисунками на стенах Нью-Йорка, которые были частью детской культуры тогдашнего города. Она приобрела фотокамеру Leica и начала снимать эти рисунки, равно как и детей, которые их рисовали. Полученные снимки были опубликованы в 1987 году под общим названием «На улице: рисунки и сообщения мелом, Нью-Йорк 1938—1948» (The Street: chalk drawings and messages, New York City 1938—1948)[4].
Она сотрудничала с Уолкером Эвансом в 1938—1939 годах. Довольно рано получила признание. В июле 1939 новая секция фотографии в нью-йоркском Музее современного искусства включала работы Левитт[5]. В 1943 году там прошла её первая соло-выставка «Helen Levitt: Photographs of Children» под руководством фотокритика Нэнси Ньюгэлл. Её следующая большая выставка состоялась в 1960-х; Аманда Хопкинсон предполагает, что вторая волна признания её творчества была связана с феминистическим открытием женских творческих достижений.
В поздних 1940-х Левитт создала два документальных фильма с Дженис Леб и Джеймсом Аджи: In the Street (1948) и The Quiet One (1948). Левитт вместе с Леб и Сидни Майерс (Sidney Meyers) была номинирована на «Оскар» в категории «Лучший сценарий» (за The Quiet One). Всего Левитт активно занималась кинематографом течение 25 лет, её последней робой была редакторская работа в документальном фильме Джона Коэна The End of an Old Song (1972)[6].
В 1959 и 1960 годах Левитт получила два гранда от Guggenheim Foundation на выполнение цветных фотографий Нью-Йорка, после чего она вернулась к фотографии. В 1965 году была опубликована её первая большая коллекция A Way of Seeing[7]. Большинство её цветных фотографий было украдено во время ограбления её дома на East 13th Street в 1970 году. Другие снимки, сделанные в том же году, были опубликованы в 2005 году в книге Slide Show: The Color Photographs of Helen Levitt[8]. В 1976 году она была членом Национального фонда искусства.
Напишите отзыв о статье "Левитт, Элен"
Примечания
- ↑ Loke, Margaret. [www.nytimes.com/2009/03/30/arts/design/30levitt.html Helen Levitt, Who Froze New York Street Life on Film, Is Dead at 95], The New York Times (March 30, 2009). Проверено 30 марта 2009.
- ↑ Rourke, Mary. [www.latimes.com/news/obituaries/la-me-helen-levitt1-2009apr01,0,4443938.story Helen Levitt dies at 95; New York street photographer of poignant dramas], Los Angeles Times (April 1, 2009). Проверено 1 апреля 2009.
- ↑ Strauss, David Levi (October 1997). «[findarticles.com/p/articles/mi_m0268/is_n2_v36/ai_20357665 Helen Levitt: International Center for Photography - exhibition]». Artforum.
- ↑ Hambourg Maria Morris. Helen Levitt: A Life in Part // Helen Levitt / Phillips, Sandra S.. — San Francisco Museum of Modern Art, 1991. — P. 45–63. — ISBN 0-918471-22-2.
- ↑ Hopkinson, Amanda. [www.guardian.co.uk/artanddesign/2009/apr/03/helen-levitt-obituary Obituary - Helen Levitt: Award-winning New York photographer noted for street scenes and social realism], The Guardian (April 3, 2009).
- ↑ Mathews, Scott [southernspaces.org/2008/john-cohen-eastern-kentucky-documentary-expression-and-image-roscoe-halcomb-during-folk-revival John Cohen in Eastern Kentucky: Documentary Expression and the Image of Roscoe Halcomb During the Folk Revival]. Southern Spaces (6 августа 2008). [www.webcitation.org/6B7sy1U9u Архивировано из первоисточника 3 октября 2012].
- ↑ Levitt Helen. A Way of Seeing: Third Edition. — Duke University Press, 1989. — ISBN 978-0-8223-1005-1.
- ↑ Levitt Helen. Slide Show: The Color Photographs of Helen Levitt. — powerHouse Books, 2005. — ISBN 978-1-57687-252-9.
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?: |
Отрывок, характеризующий Левитт, Элен
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
