Книга Левит

Эта статья о третьей книге Пятикнижия; о священническом сословии см.: Левиты.

Книга Левит (וַיִּקְרָא)
Первое жертвоприношение Аарона. Рисунок Симеона Соломона.
Раздел:	Пятикнижие
Язык оригинала:	еврейский
Легендарный автор:	Моисей
Местность:	Синайский полуостров
Жанр:	законы и заповеди
Предыдущая (православие):	Книга Исход
Следующая:	Книга Чисел
Викитека:	Левит Текст на Викитеке
Книга Левит на Викискладе

Леви́т (ивр. ‏וַיִּקְרָא‏‎, wayiqrāʔ, совр. произн. Ва-йикра́ — «И воззвал»; лат. Leviticus; др.-греч. Λευϊτικόν; тж. «Третья книга Моисея») — третья книга Пятикнижия (Торы), Ветхого Завета и всей Библии. Название происходит от священического колена Левия. Посвящена религиозной стороне жизни народа Израиля. В талмудической литературе чаще именуется «Торат коханим» («священнический устав»). Состоит из 27 глав.

Содержание книги

Лишь небольшая часть книги Левит носит повествовательный характер; большая часть — предписания священникам, переданные Богом через Моисея на горе Синай. Впрочем, лишь немногие предписания относятся исключительно ко священникам (Лев. 7-10; 16:1-28; 21:1-22:16), подавляющее большинство заповедей касается всего народа Израиля. Большинство предписаний — универсального характера, меньшая часть исполнима лишь в условиях скитаний по пустыне после Исхода Израиля из Египта, либо лишь в условиях жизни в Земле Израиля. Книга Левит не содержит законов, касающихся левитов, изложенных во книге Чисел. Книга Левит служит как бы продолжением книги Исход — там подробно изложена история сооружения Скинии, здесь речь идет об отправлении культа в ней.

Книга Левит имеет почти исключительно законодательное содержание, она посвящена религиозно-культовой стороне жизни народа Израиля, в особенности системы жертвоприношений. Содержание книги образует подробное развитие и непосредственное продолжение статей и постановлений закона, излагаемых во второй части книги Исход; всюду законодательство книги Левит представляется развитием и восполнением возвещённого с Синая Откровения.

Главная идея или цель книги состоит в образовании из Израиля общества Господня, которое стояло бы в тесном нравственном общении с Богом. Этой цели служат находящиеся в книге Левит постановления:

1. о жертвах (гл. 1-7);
2. о посвящении священнослужителей (гл. 8-10);
3. о чистом и нечистом (гл 11-16);
4. о личной святости членов общества Господня в жизни семейной и общественной (гл. 17-20);
5. о святости и порядке всех отправлений богослужения, культа, о священных временах и проч. (гл. 21-27).

Таким образом, идея святости и освящения — господствующая идея книги Левит, объединяющая все предписания и законы, связанные как исторически или хронологически, так и логически, развитием одного и того же принципа. Идея святости проходит красной нитью через все главы книги Левит — святость священников, святость народа Израиля, святость Земли Израиля, святость субботы и праздников. Особая роль отводится сынам Аарона, священникам, которые приносят жертву и служат посредниками между Израилем и его Богом. Основная задача священников — наставление народа в том, как отличать «священное от неосвященного и нечистое от чистого» (10:10; ср. 14:57; 15:31; Иех. 22:26; 44:23), чтобы осквернение Израиля грехом и ритуальной нечистотой не привело к осквернению святыни и не заставило Бога покинуть свой народ. На священников возлагается, таким образом, двойная задача: наставлять Израиль, не допускать осквернения святыни и очищать святыню, когда оно всё же имеет место. Однако книга Левит не является чисто ритуальным законодательством: ритуал в значительной мере зиждется на этической основе и носит выраженную моральную окраску. Жертвоприношение — несмотря на всю его важность — лишь один из способов приближения человека к Богу; повседневное поведение — отношение к ближнему, к пришельцу, к бедняку, к слабому и нуждающемуся является определяющим фактором, и именно против аморальных поступков предостерегает проходящая рефреном формула «Я Господь, Бог ваш». Книга Левит предъявляет Израилю высокие моральные требования, касающиеся не только поступков, но и намерений — любить ближнего, не таить в сердце ненависти и т. п. Для книги Левит характерно отсутствие какой бы то ни было границы между нравственностью и культом, который служит таким образом формой осуществления этической идеи жизни в святости. От исполнения Закона каждым индивидуумом зависит судьба всего народа: прегрешения повлекут изгнание народа из его страны.

Кроме богословского значения, она имеет и важный археологический интерес, знакомя со многими сторонами жизни и воззрений еврейского народа.

Книга Левит охватывает период времени не более одного месяца — от постройки Скинии в первый день первого месяца во втором году освобождения израильтян из египетского рабства до приказа Бога Моисею провести перепись населения «в первый день второго месяца, во второй год по выходе их из земли Египетской» (Чис. 1:1—3). Содержание книги отражает жизнь в стане, что указывает на факт, что она была написана в пустыне.

Законы жертвоприношений

От первой до седьмой главы в книге Левит речь идёт о приношениях и о жертвах. Добровольное всесожжение приносилось Богу целиком. Часть добровольной мирной жертвы приносилась Богу на жертвеннике, другую ел священник, остальное ел тот, кто приносил жертву.

Книга Левит начинается изложением законов, по которым Израиль должен осуществлять жертвоприношения (главы 1-5), после чего следуют детальные наставления священникам относительно правил принесения жертвы (главы 6-7). Главы 8-10 прямо продолжают книгу Исход: там Моисею повелевается посвятить Аарона и его сынов в священники, здесь описывается исполнение этого повеления. Главы 11-17 посвящены законам, касающимся различения чистого и нечистого (чистые и нечистые животные, ритуальная чистота тела, очищение жилища и т. п.), за чем следует ряд предписаний, цель которых — не только чистота, но и святость жизни Израиля (главы 18-20). Святость связана, в первую очередь, с запретом «поступать по делам земли Египетской» и «земли Ханаанской». Глава 19 — свод этических предписаний, освящающих сынов Израиля: «Святы будьте, потому что свят Я Господь, Бог ваш» (19:2). В главах 21-22 излагаются предписания, касающиеся святости священников. Глава 23 предписывает святость субботы и праздников, общее число которых семь (как и число дней недели). Глава 24, вне связи с соседними главами, говорит о некоторых порядках в скинии и о казни богохульника. Глава 25 содержит предписания о святости страны — субботний год (раз в семь лет) и юбилейный год (раз в 50 лет, то есть через каждые 7 × 7 = 49 лет). Глава 26 содержит благословение народу, соблюдающему Закон, и проклятие тем, кто его нарушает — обычное в те времена завершение свода законов. Последняя 27-я глава завершается фразой: «Вот заповеди, которые заповедал Господь Моисею для сынов Израилевых на горе Синай» (Лев. 27:34).

Жертвы за грех и жертвы повинности были обязательными. Первые должны были искупать грехи, совершенные по ошибке или неумышленно, в то время как вторые приносились для того, чтобы восстанавливать определённые права для кающегося правонарушителя. Внимания заслуживает факт, что израильтянам не раз напоминалось не есть крови. Имелись также бескровные жертвы хлебного приношения в знак признания щедрости Бога.

Священнические уставы

Затем излагаются священнические уставы. По указаниям Бога Моисей совершил церемонию посвящения первосвященника Аарона и его четырёх сыновей как священников-помощников. Тогда священство приступило к своим обязанностям.

Предписания о чистом и нечистом

Затем даются законы, определяющие, что чисто и что нечисто. Чистые и нечистые животные перечисляются как по признакам («жуёт жвачку», парные копыта, чешуя и перья рыб), так и по названиям. При этом почти все плотоядные, кроме рыб с перьями и чешуёй, а также животные без шерсти оказываются нечистыми по перечисленным выше признакам. Рыба без перьев и чешуи также нечиста. Нечистым объявлялся всякий предмет и содержимое сосуда, на который упало умершее нечистое животное. Предметы обихода следовало положить в воду, тогда они были нечисты до вечера, или сломать (в зависимости от того, о каком предмете идёт речь). Такие правила охраняли народ от инфекции. В других постановлениях речь шла об очищении женщин после родов, о процедурах, имеющих отношение к проказе, и о нечистоте в результате половых истечений у мужчин и женщин. Данные законы подчёркивают необходимость сохранять личную святость подобно святости Самого Бога. С современной точки зрения здесь описываются такие понятия, как гигиена и карантин.

Законы Дня Искупления

Самые главные жертвы за грехи приносились в ежегодный День Искупления. К ним принадлежал телец как жертва за священников и за остальное левитское колено. Для несвященнических колен Израиля жертвовался один козёл. Грехи народа исповедались над другим живым козлом, которого отпускали в пустыню (см. Козёл отпущения). Обоих козлов рассматривали как одну жертву за грех, что, вероятно, показывает, что они вместе составляли один символ.

Правила о поедании мяса

Затем представляются правила о еде мяса и относительно жертвоприношений. Особенного внимания заслуживает запрет Всевышнего есть кровь. Для тех, кто поклоняется Господу в святости, воздержание от крови остаётся нормой.

Перечень запретов

Следующие законы в отношении кровосмешения, языческих ритуалов, состоявших из необычных половых связей, а также в отношении других обычаев, в том числе идолопоклонство, спиритизм, клевета и так далее, также должны были бы запечатлеть в евреях необходимость святости в поклонении Богу. Соответственно священники должны были хранить свою святость. Излагались правила относительно брака священников, священнических нечистот и еды чего-либо святого. Подтверждается упоминаемое при строительстве Ноева ковчега и частично повторённое во Второзаконии разделение животных на чистых, «которые можно вам есть», и нечистых («гнушайтесь сих»).

Законы праздников

После этого упоминаются три ежегодных праздника: ранней весной — Пасха (ивр. ‏פסח‏‎ -- пэ́сах), поздней весной — Пятидесятница (ивр. ‏שבועות‏‎ -- шавуо́т]]), осенью — Праздник кущ или урожая (ивр. ‏סכות‏‎ -- сукко́т). За этим следуют правила, включающие прославление святого имени Бога, соблюдение суббот (еженедельно, ежемесячно и каждый седьмой год) и юбилея, отношение к бедным израильтянам и обращение с рабами.

Благословения и проклятия

Затем благословения, вытекающие из послушания Богу, сопоставляются с проклятиями, которые будут испытываться за непослушание. Имеются также постановления о жертвах по обету и оценках, о первенцах животных и о приношении десятины как «святыни Господней». Этим кончаются «заповеди, которые заповедал Господь Моисею для сынов Израилевых на горе Синай» (Лев. 26:1—27:34).

Разделение книги на недельные главы

1. Ваикра(ивр. ‏וַיִּקְרָא‏‎ — вайикра́ъ) — 1:1-5:26, 1:1-6:7;
2. Цав(ивр. ‏צַו‏‎ — цав) — 6:1-8:36, 6:8-8:36;
3. Шмини(ивр. ‏שְׁמִינִי‏‎ — шмини́) — 9:1-11:47;
4. Тазриа(ивр. ‏תַּזְרִיעַ‏‎ -- тазри́^аъ) -- 12:1-13:59;
5. Мецора(ивр. ‏מְצֹרָע‏‎ -- м-цора) -- 14:1-15:33;
6. Ахарей мот (ивр. ‏אַחֲרֵי מוֹת‏‎ -- ахаре́й мо́т) -- 16:1-18:30;
7. Кдошим (ивр. ‏קְדֹשִׁים‏‎ -- к-доши́м) -- 19:1-20:27;
8. Эмор (ивр. ‏אֱמֹר‏‎ -- эмо́р) -- 21:1-24:23;
9. Беар (ивр. ‏בְּהַר‏‎ -- беа́р) -- 25:1-26:2;
10. Бехукотай (ивр. ‏בְּחֻקֹּתַי‏‎ --б-хуккота́й) -- 26:3-27:34.

Происхождение книги

Библейская критика

Согласно точке зрения Ю. Вельхаузена, длительное время господствовавшей в науке, книга Левит сформировалась сравнительно поздно — в начальный период эпохи Второго Храма. Аргументы Вельхаузена можно суммировать следующим образом: книга Левит отражает эпоху, когда культ был сосредоточен в Иерусалиме, в то время как в древний период — до реформы Иошияху (VII век до н. э.) — не существовало культового центра (Вельхаузен рассматривал Скинию в качестве анахронической проекции Иерусалимского храма на историю Исхода); праздники книги Левит не имеют тесной связи с природными циклами и сельскохозяйственной деятельностью (Вельхаузен постулирует такую связь как исходный пункт развития) и включают Рош ха-Шана и Йом-Киппур, которые, возможно, возникли во время Вавилонского пленения; деление на два священнических сословия — коэнов и левитов — есть результат реформы Иошияху, отменившей служение Богу Израиля вне Храма и, таким образом, лишившей провинциальных священников права отправления культа, дав им, однако, возможность выполнять вспомогательные функции в Храме; именно эта ситуация была формально закреплена в священнических кодексах книги Левит, которая к тому же отражает реальность эпохи Второго Храма, когда во главе народа, рассматривавшегося как религиозная община, стоял не царь, а первосвященник, как бы представлявший царя (что выражалось в особых символах, одеянии и помазании).

Опровержение критики

Позиция Вельхаузена подверглась критической переоценке как в свете более глубокого анализа материала, так и в свете новейших открытий в сфере древних культур Ближнего Востока.

• Скиния не является анахронизмом, созданным в эпоху Второго Храма: упоминание о ней содержится в словах пророка Натана (эпоха Давида и Соломона), правда никаких вещественных доказательств существования еврейской письменности во времена Давида нет; хотя на Древнем Востоке и в Египте письменность существовала и израильтяне могли пользоваться ею и создавать свою, в пользу этого говорит существование государства Израиль.
• Город, в котором находится Храм, рассматривается как лагерь в пустыне, где установлена Скиния. Скиния была единственным культовым центром Израиля после Исхода, и потому убой скота разрешался лишь там, где она находилась; предположение, что запрет убоя вне единственного культового центра относится ко времени Иошияху, равносильно предположению, что в этот период убой разрешался лишь в Иерусалиме, что практически невероятно и противоречит ясному разрешению убоя вне Иерусалима в книге Левит.
• В этой книге ясно ощущается связь праздников с природными и сельскохозяйственными циклами: обычаи, описываемые там, указывают на отправление культа в местных святилищах, то есть на период, предшествующий централизации культа в Иерусалиме.
• Рош ха-Шана и Йом-Киппур не возникли в галуте, как полагает Вельхаузен, так как подобные праздники существовали во всех древних культурах Ближнего Востока.
• В свете исследований последних десятилетий выяснилось, что институты, которые Вельхаузен рассматривал как инновации — многообразие культовых церемоний и жертвоприношений, различия жреческих сословий, священные приношения и т. п., — все эти черты были хорошо известны на древнем Ближнем Востоке за сотни лет до появления Израиля на исторической арене.

Время написания книги

Хотя точная датировка книги Левит невозможна, очевидно, что её ядро сформировалось не позднее эпохи Объединённого царства. В то же время, первое свидетельство о существовании еврейской письменности датировано концом X век до н. э. (календарь из Гезера).

Значение книги

Значение книги Левит для иудаизма видно уже из того, что в ней содержатся 247 из 613 заповедей еврейской религии. Примерно таково же соотношение талмудического материала, посвященного книге Левит и остальным книгам Пятикнижия. О приоритете книги Левит в раввинистической литературе свидетельствует название комментария таннаев к ней: «Сифра» («книга») в отличие от «Сифрей» («другие книги») — комментария к книгам Числа и Второзаконие. По традиции книга Левит — первая библейская книга, которую преподают в еврейских школах.

Интересные факты

В 13 главе книги Левит говорится, что человек, полностью покрытый проказой, чист:

¹²Если же проказа расцветёт на коже, и покроет проказа всю кожу больного от головы его до ног, сколько могут видеть глаза священника, ¹³и увидит священник, что проказа покрыла всё тело его, то он объявит больного чистым, потому что всё превратилось в белое: он чист.

— Книга Левит 13:12,13

По объяснению А. П. Лопухина этот текст указывает на возможность благополучного разрешения болезни, — «проказа „расцветала“ на коже, то есть тёмный цвет кожи всюду превращается в белый: болезнь выходила наружу, образовывалась на коже кора, постепенно отпадавшая, больной выздоравливал и объявлялся чистым, если только позже не появлялось на заживающих рубцах „живое мясо“».

В трактате «Бавали Кидушин» приводится история о споре вавилонских раввинов, какая буква является средней в Торе. Для решения этого вопроса были приглашены знатоки из Эрец-Исраэль. Они подсчитали все буквы Торы и выяснили, что средней по счету является буква «вав» в слове «гаон» (Лев. 11,42). Интересно, что в большинстве текстов эта буква выделяется большим размером. В современной, масоретской редакции, средней буквой стала буква «алеф» в слове «ху» Лев. 8:28).

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/12390 Книга Левит] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.machanaim.org/tanach/_snch-ow/csoc_pr.htm Книга Ваикра]. Предисловие к изданию Сончино
• [www.machanaim.org/tanach/_snch-ow/csoc_d_1.htm Книга Ваикра]. Комментарий Сончино. Примечания к книге Ваикра
• [lophbible.narod.ru/lev/txtlev.htm Комментарий к Книге Левит из Толковой Библии Лопухина]
• [www.xn-----7kcagabcx1bboelivelc9a1ae5h2keg.xn--p1ai/pdf/03_levit.pdf Прочитать Книгу Левит].  (ст.-слав.)
• [simfchurch.ucoz.com/load/tolkovanie_knigi_levit_2_3_4_glavy/1-1-0-51 Толкование Книги Левит (1-12 главы) Доктора Богословия Бинюкова О.В.]

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Книга Левит

– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».