Кулиджанов, Лев Александрович

Лев Александрович Кулиджанов
Место рождения:	Тифлис, Грузинская ССР, ЗСФСР, СССР
Гражданство:	СССР СССР → Россия Россия
Профессия:	кинорежиссёр, сценарист, педагог
Карьера:	1955—1994
Направление:	социалистический реализм
Награды:

Лев Алекса́ндрович Кулиджа́нов (1924—2002) — советский и российский актёр, кинорежиссёр, сценарист и педагог. Народный артист СССР (1976). Герой Социалистического Труда (1984). Лауреат Ленинской премии (1982). Член КПСС с 1962 года.

Творческая биография

Детство и юность

Родился 19 марта 1924 года (по другим источникам — 19 августа 1923 года), в Тифлисе, (ныне — Тбилиси, Грузия), в семье с армянскими корнями. Отец — Александр Николаевич Кулиджанов (Кулиджанян), крупный партийный работник, был арестован в ноябре 1937 года. Исчез и погиб при невыясненных обстоятельствах. Мать — Екатерина Дмитриевна Кулиджанова (девичья фамилия ЕдигареваК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)), армянка (по другим сведениям русская), была также репрессирована в декабре 1937 года и отправлена в Акмолинский исправительно-трудовой лагерь на пять лет. Домой вернулась только в 1944 году. Всё это время Кулиджанов жил с бабушкой Тамарой Николаевной. Его юность прошла в Тбилиси. Молодой Кулиджанов рано увлёкся искусством, и прежде всего театром. В школьных самодеятельных спектаклях он выступал сразу в трёх лицах — драматург, актёр, режиссёр.

В 1942 году Лев Кулиджанов окончил школу и поступил в Тбилисский государственный университет на вечернее отделение, одновременно устроившись слесарем на Тбилисский инструментальный завод, выпускавший в то время стрелковое вооружение.

В свободное время посещает актёрскую школу при Госкинопроме Грузии. В это время знакомится с сестрой своего друга, студенткой первого курса сценарного факультета ВГИКа, не поехавшей в эвакуацию с институтом в Алма-Ату, а оставшейся у родственников в Тбилиси. Рассказы студентки и её увлеченность кинематографом произвели на Кулиджанова оглушительное впечатление. Он решает поступить на режиссёрский факультет.

Осенью 1943 года ВГИК вернулся из эвакуации в Москву. Студентка уехала в Москву, обещая Кулиджанову выслать все сведения по приёму на режиссёрский факультет. В это трудное и голодное время Кулиджанов заболел воспалением лёгких, потом у него обнаружили начало очагового туберкулёза лёгких. Он ушёл с завода. На очередной комиссии в военкомате его признали негодным к воинской службе. К лету 1944 года процесс благодаря объединённым усилиям родственников удалось остановить, очаги зарубцевались. Студентка выполнила своё обещание — прислала условия приёма на режиссёрский факультет. Кулиджанов собрал все справки, написал заявление и работу на творческий конкурс и отправил всё в Москву в приёмную комиссию.

Из воспоминаний Льва Кулиджанова по книге Натальи Фокиной «Лев Кулиджанов. Постижение профессии»:

В 1944 году я решил ехать поступать в ГИК. Собирала меня бабушка, Тамара Николаевна. Она была в курсе всех моих подготовительных дел, потому что я репетировал дома то, что должен был читать на вступительных экзаменах — отрывок из «Пиковой Дамы» Пушкина. Бабушка каждый раз пугалась, когда я восклицал за Германа: «Старуха!». Жили мы бедно. Бабушка приобрела мне тёплые брюки, связала свитер из грубой шерсти. Ещё была у меня какая-то курточка и солдатские башмаки. Снарядила она мне и постель—одеяло, тюфячок и подушку. Уехал я в штанах, сшитых из джинсовой ткани, которую мне подарил мой названный дед, человек военный (тогда, ещё до своей болезни, он служил в армии). Теперь я знаю, что такое джинсовая ткань, а тогда я даже не мог определить, какая сторона — изнанка, а какая — «лицо», естественно, ошибся, и местный портняжка мне сшил джинсы наизнанку. Ещё бабушка купила мне полмешка яблок на продажу. Почему-то считалось, что в Москве я могу их продать и, таким образом, заработаю себе денег на первое время. Но коммерция моя лопнула — яблоки никто не хотел покупать и, в конце концов, они сгнили…

Учёба во ВГИК

Летом 1944 года почти без денег Кулиджанов уезжает в Москву поступать во ВГИК. Вступительные экзамены принимали Г. М. Козинцев, он набирал курс, и директор ВГИКа Л. В. Кулешов. Успешно сдав экзамены, Кулиджанов приступил к занятиям. Однако полуголодное существование в неотапливаемом общежитии и отсутствие материальной поддержки серьёзно подорвали его здоровье, заставили бросить учёбу и уехать домой, в Тбилиси, куда после ссылки уже вернулась его мать. Боль о незаконно репрессированных родителях останется с Кулиджановым навсегда. В это время он знакомится со своей будущей женой Натальей Фокиной. Потеря ВГИКа была для Кулиджанова большой трагедией. Ему тогда казалось, что не будет сил туда вернуться. И всё-таки в 1948 году он вновь становится студентом ВГИКа (мастерская С. А. Герасимова и Т. Ф. Макаровой), который окончил в 1955.

Коллеги Кулиджанова вспоминают, что во ВГИКе он показал себя не только как режиссёр, но и как блестящий актёр. Лучшей оценкой его актёрского дара стало предложение С. А. Герасимова: двоим студентам своего курса, Кулиджанову и Э. Н. Бочарову, мэтр предложил досдать танцы и пение, чтобы закончить институт с двумя дипломами — актёрским и режиссёрским. Оба отказались, решив, что и одного диплома будет достаточно. Но само это предложение дорогого стоило.

Кинотворчество

Работал на киностудии им. М. Горького. В 1955 году Кулиджанов дебютировал короткометражным фильмом «Дамы» (совместно с Г. Оганесяном, по рассказу А. П. Чехова). Затем вместе с Я. Сегелем снял две ленты — «Это начиналось так» (1956) о жизни первых целинников и «Дом, в котором я живу» (1957, Кулиджанов сыграл также одну из ролей), прослеживая довоенные и послевоенные судьбы жителей одного московского двора. Такое творческое содружество было обычным явлением для середины 1950-х годов, когда начинающие режиссёры нередко тандемами «врывались» в большой кинематограф — Кулиджанов и Я. А. Сегель, Ф. Е. Миронер и М. М. Хуциев, А. А. Алов и В. Н. Наумов, Т. Е. Абуладзе и Р. Д. Чхеидзе, Г. Н. Данелия и И. В. Таланкин, А. А. Салтыков и А. Н. Митта. Очевидно, что на определённом этапе творческого пути режиссёров такое соавторство было плодотворно и необходимо.

В этих работах проявился интерес Кулиджанова не только к современности, неизменно взаимосвязанным общественным и личным событиям, но и к образу бытования, жизни простых людей, их душевным тревогам и надеждам, обычным человеческим чувствам. Возвращение на экран близкого и понятного по своим переживаниям человека, являющегося неповторимой индивидуальностью вне зависимости от занимаемого положения в обществе, соответствовало и устремлениям самого Кулиджанова.

Продолжив самостоятельную режиссёрскую деятельность, он добился в «Отчем доме» (1959) и в лучшей своей картине «Когда деревья были большими» (1961) редкостной душевности, лиризма, искренности, теплоты, человечности интонации в рассказе о тех, кого принято называть «маленькими людьми». Даже такая маргинальная по социальным меркам личность, как пьяница Кузьма Иорданов в убедительном исполнении Ю. Никулина, или же кроткая девушка Наташа, готовая с радостью принять его за своего отца (удивительно светлая и чистая героиня И. И. Гулая), заслуживают истинного сочувствия и любви.

Можно считать закономерным последующее обращение режиссёра к миру Достоевского, хотя его экранизация «Преступления и наказания» (1970, Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых, 1971) удивила кинематографическим экспрессионизмом, подчас жёсткостью и остротой изобразительного ряда. Тяга к внешней выразительности и парадоксальности сопоставлений на основе реальных событий истории и запечатлённой хроники века привела Кулиджанова (несмотря на его общественные и партийные посты) к осложнениям при работе над документальным фильмом «Звёздная минута» (1972, выпуск 1975) о первом в мире полёте Юрия Гагарина в космос.

Стремление Кулиджанова очеловечить и драматизировать образы политических вождей — Ленина в «Синей тетради» (1963, по Э. Г. Казакевичу) и Карла Маркса в телесериале «Карл Маркс. Молодые годы» (совместно с киностудией «ДЕФА» (ГДР) (1980, Ленинская премия, 1982) — обернулось полууспехом в художественном плане, а с идеологической точки зрения режиссёр был вынужден идти на компромиссы и уступки, поневоле идеализируя эти неоднозначные исторические персоны.

В 1962 году Лев Кулиджанов был одним из соавторов сценария циркового представления «Карнавал на Кубе», поставленном в Московском цирке на Цветном бульваре.. Мало кто знает, что в период с 1962 по 1963 год он снимал киносюжеты для сатирического киножурнала «Фитиль» (главный редактор С. В. Михалков).

Во главе Союза кинематографистов

Творческая деятельность Л. А. Кулиджанова на протяжении всей его жизни активно сочеталась с большой административной и общественной работой. С 1963 по 1964 годы он возглавлял главное управление художественной кинематографии в Госкино СССР. В 1964 году стал председателем Оргкомитета СК СССР. В 1965 году на 1-м съезде кинематографистов был избран первым секретарем Правления СК СССР и проработал на этом посту до 1986 года.

Разумеется, можно было его упрекнуть за то, что он недостаточно энергично заступался за своих коллег, впавших в немилость. Хотя бы за того же С. И. Параджанова, за время кулиджановского секретарства дважды отсидевшего срок. По контрасту с буйным темпераментом предыдущего главы киносоюза Ивана Пырьева тихого Кулиджанова называли «спящим Львом».

Ему достались самые тяжёлые годы руководства союзом, когда он действительно мог сделать очень немногое для К. Г. Муратовой, А. А. Тарковского, А. Ю. Германа или других, не вписывавшихся в истеблишмент. Но то, что мог, он делал, а симулировать активность было не в его стиле, и уж во всяком случае, он никогда не обещал того, чего не мог выполнить. В памяти коллег он остался не только как режиссёр, но и как добрый ангел кинематографистов — тихо помогавший делом и советом, спасавший фильмы, сохранивший архив С. М. Эйзенштейна. Именно Кулиджанову обязан своим появлением Музей кино, благодаря его усилиям возник Киноцентр.

Последние годы

В 1986 году после 5-го, «революционного», съезда СК СССР, на котором его смещение с занимаемого им в течение 21 года поста первого секретаря Правления получило широкую огласку, вышел из состава СК СССР. До 1989 года работал художественным руководителем киноэпопеи «XX век», которая была осуществлена лишь частично.

Два последних фильма Кулиджанова — «Умирать не страшно» (1991) и «Незабудки» (1994) — знаменуют для режиссёра возвращение к себе, к своей манере 1950-х годов, доверительной по отношению к индивидуальным судьбам простых людей, только более драматизированной, не обходящей вниманием губительные изломы сталинской эпохи.

Лев Кулиджанов принадлежал к первому поколению, которое пришло в кинематограф после Великой Отечественной войны. Его фильмы «Дом, в котором я живу» (1957), «Отчий дом» (1959), «Когда деревья были большими» (1961), «Преступление и наказание» (1969) стали классикой советского кинематографа.

Он был одним из первых «шестидесятников», представителем «новой волны» в советском кинематографе, одним из самых гуманных, достойных режиссёров старой школы и стойких руководителей Союза кинематографистов СССР.

Профессор ВГИКа (с 1977 года). В 1970—1995 вёл режиссёрскую мастерскую во ВГИКе, с 1985 года — заведующий кафедрой режиссуры ВГИКа.

Избирался членом ЦРК КПСС (1966—1976), кандидатом в члены ЦК КПСС (1976—1990), депутатом Совета Национальностей ВС СССР 7-11 созывов (1966—1989) от Литовской ССР. Член-корреспондент Академии искусств ГДР. Был президентом Общества культурных связей «СССР — Мексика».

Лев Александрович Кулиджанов жил и работал в Москве. Скончался 17 февраля 2002 года, (по другим источникам — 16 февраля, 18 февраля). Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище. (На могильной плите указаны годы жизни — 19.08.1923 г. — 17.02.2002 г.).

В Москве на доме, где в 1975—2002 годах жил Кулиджанов (Протопоповский пер., д. 8), установлена мемориальная доска.

Семья

Супруга — Фокина Наталья Анатольевна, кинодраматург, доцент кафедры кинодраматургии ВГИКа.

Дети: Кулиджанов Александр Львович (род. 1950), кинооператор; Кулиджанов Сергей Львович (род. 1957), кандидат исторических наук.

Государственные награды

• Заслуженный деятель искусств РСФСР (12 июня 1964)
• Народный артист РСФСР (29 сентября 1969)
• Орден Трудового Красного Знамени (18 марта 1974)
• Народный артист СССР (1976)
• Почётный гражданин Тбилиси (1983)
• Герой Социалистического Труда (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 16 марта 1984, орден Ленина и медаль «Серп и Молот») — за большой вклад в развитие советской киноискусства, плодотворную общественную деятельность и в связи с 60-летием
• Орден Ленина
• Медали.
• Ордена Венгрии и Болгарии.
• Почётная грамота Правительства Российской Федерации (18 марта 1999) — за заслуги перед государством в развитии отечественного кинематографа, многолетнюю плодотворную деятельность и в связи с 75-летием со дня рождения
• Орден «За заслуги перед Отечеством» III степени (19 марта 1999) — за выдающийся вклад в развитие киноискусства

Профессиональные премии, призы и награды

• 1999 — Приз Президента Российской Федерации «За выдающийся вклад в развитие российского кино» — Х Открытый российский кинофестиваль «Кинотавр» (Сочи)
• 1994 — Специальный приз жюри кинофестиваля «Окно в Европу» в Выборге за фильм «Незабудки» (1994)
• 1982 — Ленинская премия за телефильм «Карл Маркс. Молодые годы» (1980, 7 серий) (СССР/ГДР)
• 1982 — Большой приз Всесоюзного фестиваля телевизионных фильмов за телефильм «Карл Маркс. Молодые годы» (1980, 7 серий) (СССР/ГДР)
• 1971 — Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых за фильм Преступление и наказание (1969)
• 1970 — Участие в Основной программе Международного кинофестиваля в Венеции с фильмом Преступление и наказание (1969)
• 1962 — Участие в Основной программе Международного кинофестиваля в Каннах с фильмом «Когда деревья были большими» (1961)
• 1960 — Лауреат Всесоюзного кинофестиваля в Минске в номинации «Вторые призы среди художественных фильмов за 1960 год» за фильм «Отчий дом» (1959)
• 1960 — Вторая премия Всесоюзного кинофестиваля за сценарий к фильму «Отчий дом» (1959)
• 1959 — Участие в Основной программе Международного кинофестиваля в Каннах с фильмом «Отчий дом» (1959)
• 1959 — Премия Международного кинофестиваля трудящихся в ЧССР за фильм «Отчий дом» (1959)
• 1958 — Всемирная выставка в Брюсселе (Премия за лучшую постановку, Премия Генерального комиссариата секции ООН) за фильм «Дом, в котором я живу» (1957)
• 1958 — Лауреат Всесоюзного кинофестиваля в Москве в номинации «Особые премии фильмам за 1958 год» за фильм «Дом, в котором я живу» (1957)

Фильмография

Режиссёр

• 1955 — Дамы (совместно с Г. Оганесяном)
• 1956 — Это начиналось так… (совместно с Я. Сегелем)
• 1957 — Дом, в котором я живу (совместно с Я. Сегелем)
• 1959 — Отчий дом
• 1960 — Потерянная фотография
• 1961 — Когда деревья были большими
• 1963 — Синяя тетрадь
• 1969 — Преступление и наказание
• 1975 — Звездная минута
• 1980 — Карл Маркс. Молодые годы (СССР/ГДР)
• 1991 — Умирать не страшно
• 1994 — Незабудки

Актёр

• 1957 — Дом, в котором я живу — отец Гали

Сценарист

• 1955 — Дамы (совм. с Г. Оганесяном)
• 1956 — Это начиналось так… (совм. с Я. Сегелем)
• 1963 — Синяя тетрадь
• 1969 — Преступление и наказание (совм. с Н. Фигуровским)
• 1975 — Звёздная минута (в соавт. с А. Е. Новогрудским и С. С. Зениным)
• 1980 — Карл Маркс. Молодые годы (СССР/ГДР) (совм. с А. Гребнёвым, Б. Добродеевым при уч. Г. Пфайфера)

Персонаж

• 1997 — Лев и Александра (документальный, телевизионный, Россия)

Литература

• Кваснецкая М. Лев Кулиджанов. — М.: Искусство, 1968. — 120, [32] с. — (Мастера советского кино).
• Наталья Фокина [www.kinozapiski.ru/ru/article/sendvalues/130/ Лев Кулиджанов. Постижение профессии] // Киноведческие записки. — 2003. — № 64. — С. 125—166.
• Наталья Фокина [www.kinoart.ru/archive/2003/11/n11-article19 Когда деревья были большими. Посвящается Льву Кулиджанову. 1 часть] // Искусство кино. — 2003. — № 11.
• Наталья Фокина [www.kinoart.ru/archive/2003/12/n12-article16 Когда деревья были большими. Посвящается Льву Кулиджанову. 2 часть] // Искусство кино. — 2003. — № 12.

Ссылки

 [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=10654 Кулиджанов, Лев Александрович]. Сайт «Герои Страны».

• [www.russiancinema.ru/names/name489/ Лев Кулиджанов] Энциклопедия отечественного кино
• [www.cinematheque.ru/post/139814 Статья о Льве Кулиджанове на Синематеке]
• [www.kommersant.ru/doc/311913?isSearch=True Самый человечный председатель. Кинематографисты простились с Львом Кулиджановым] // Коммерсантъ. — 21 февраля 2002. — № №31 (2400).
• [www.kommersant.ru/doc/312177 Потеря] // Коммерсантъ Власть. — 26 февраля 2002. — № №7 (460).
• [tvkultura.ru/article/show/article_id/30632 85 лет со дня рождения Льва Кулиджанова]. ТВ Культура (19 марта 2009). Проверено 3 сентября 2013.
• Лев Кулиджанов на сайте [www.peoples.ru/art/cinema/producer/kulidjanov/index.html/ «Люди»]
• [otchy-dom.narod.ru/ Страница, псвящённая Л. А. Кулиджанову на сайте «Отчий дом»]

Отрывок, характеризующий Кулиджанов, Лев Александрович

Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.