Лейзел, Бланш

Бланш Лейзел
Blanche Lazzell
Лейзел в Манхэттене, ок. 1908
Имя при рождении:	Nettie Blanche Lazzell
Дата рождения:	10 октября 1878(1878-10-10)
Место рождения:	Мононгалия
Дата смерти:	1 июля 1956(1956-07-01) (77 лет)
Место смерти:	Борн, Массачусетс
Гражданство:	США
Жанр:	графика
Стиль:	модернизм
Влияние:	Альбер Глез, Фернан Леже, Андре Лот
Влияние на:	Элла Хергерсхаймер

Бланш Лейзел (англ. Blanche Lazzell, 10 октября 1878, Мононгалия — 1 июня 1956, Борн) — американская эстампист, ксилограф и дизайнер. Получила известность благодаря своим ксилогравюрам. Одна из ранних американских модернистов, включала в работы элементы кубизма и абстрактного искусства.

Родилась в небольшом фермерском городе в Западной Виргинии, дважды путешествовала в Европу, обучалась в Париже у Альбера Глеза, Фернана Леже и Андре Лота. В 1915 она начала проводить лето в кейп-кодском сообществе художников (Провинстаун) и со временем перебралась туда для постоянного проживания. Она была одним из основателей группы «гравёры Провинстауна», члены которой экспериментировали с техниками, в которых создавались японские укиё-э.

Биография

Ранние годы

Нетти Бланш Лейзел родилась на ферме близ Мэйдсвилля (Мононгалия), её мать звали Мэри Пруденс Поуп, а отца — Корнеллиус Кархарт Лейзел, он был прямым потомком Реверенда Томаса и Ханны Лейзел, пионеров, поселившихся в Мононгалии после Войны за независимость. Родители являлись ревностными методистами и посещали Вефильскую методистскую епископальную церковь (англ. Bethel Methodist Episcopal Church). Бланш была девятой из десяти детей, старший брат Руфус дал ей прозвище «Пет», и в семье её так звали на протяжении всей жизни. Она выросла на ферме размером в 200 акров (0,81 км²), посещала однокомнатную школу, где ученики с первый по восьмой класс учились с октября до февраля. Когда Бланш было 12, её мать умерла.

В возрасте 15 лет Лейзел поступила в методистский колледж в Бакхэнноне. Ещё до поступления Бланш стала частично глухой, хотя неизвестно, какова была причина потери слуха. В 1894 году её осмотрел врач из Балтимора, он посчитал причиной нарушения слуха катаральное воспаление.

В 1899 году Лейзел поступила в Университет Южной Каролины. Сразу после выпуска она стала учительницей в школе Ред-оукс в городе Рэмси (ныне Гринуотер). Весной 1900 года она вернулась в Мэйдсвилль, обучая там младшую сестру Бесси.

Лейзел приняли в Университет Западной Виргинии в 1901 году на отделение изящных искусств. За учёбу платил отец, она вела подробные записи расходов, а также подрабатывала раскрашиванием фотографий в фотостудии. Она брала уроки рисунка и истории и Уиллиама Леонарда и училась у Евы Хаббард. В июне 1905 года Лейзел получила диплом. Она продолжила обучение в университете до 1909 года, дважды работая на подмене вместо Хаббард. В этот период Бланш училась гончарному делу, гравировку по золоту и роспись по фарфору.

Лейзел записалась в Художественную студенческую лигу Нью-Йорка в 1908 году, где обучалась у Кеньона Кокса и Уиллиама Чейза. Джорджия О’Киф посещала лигу в то же время, однако не ясно, были ли у неё совместные с Бланш занятия. В 1908 году отец Лейзел умер, и она покинула лигу.

Путешествия в Европу

3 июля 1912 года Лейзел взошла на борт лайнера SS Ivernia, на котором отбыла в летний тур, организованный Американским клубом путешественников. Тур начался в Англии, путь пролегал через Голландию, Бельгию и Италию — в этих странах Лейзел изучала церковную архитектуру. В августе она покинула тур и отправилась в Париж, где остановилась в пансионе на Левом берегу, в Монпарнасе. Она посещала лекции Флоранс Хейвуд и Роситер Ховард, избегала развлечений и поселилась в хостеле на бульваре Сен-Мишель. В Париже Лейзел посещала уроки в Гранд-Шомьер, Академии Жюлиана, Académie Delécluse, оставшись в Академии Модерна (фр. Académie Moderne), где училась вместе с постимпрессионистом Шарлем Гереном. Там она чувствовала себя наиболее комфортно: академия была связана с авангардом. В феврале 1913 года Бланш начала шестинедельную поездку по Италии, в течение которой с другими четырьмя молодыми женщинами делала наброски. Они возвращались в Париж через Германию, и в Мюнхене Лейзел выпила свою первую кружку пива. В апреле она посетила отоларинголога, который удалил новообразование с задней стенки горла Бланш, что немного улучшило слух. Она продолжила обучение с Гереном, он обратил внимание на склонность художницы к пейзажу. В продолжение пребывания в Париже Лейзел посещала лекции по фламандской живописи, голландскому искусству и итальянское Возрождение в Лувре. Она вернулась в США в конце сентября, выйдя из Лондона на SS Arabic, принадлежащем компании White Star Line.

По возвращении в Моргантаун Лейзел вплотную занялась рисованием и в декабре 1914 организовала персональную выставку, где выставлялись её наброски и картины. Бланш арендовала студию, где преподавала и продавала фарфоровые расписные изделия, на продажи от которых и жила.

Провинстаун

В Моргантауне Лейзел недоставало впечатлений, и она совершила путешествие в Провинстаун в 1915 году. Там уже был сложившийся городок художников, и туда устремились спасающиеся от Первой мировой войны живописцы. Стелла Джонсон и Джесси Фремонт Херринг, двое компаньонок Бланш из путешествия в Италию, уже жили в Провинстауне, так что Лейзел остановилась в доме матери Джонсон. Бланш брала утренние уроки пленэра у Чарльза Хоторна в Кейп-кодской школе, там она познакомилась с фовизмом. Осенью Лейзел вернулась в Моргантаун и устроила выставку в своей студии в октябре.

Следующим летом она снова отправилась в Провинстаун, где попросила преподавателя Оливера Шэйфа (англ. Oliver Chaffee), научить её технике «белой гравюры» (англ. white-line woodcut), произошедшей от японской техники исидзури-э (яп. 石摺り絵), которую придумал Артур Доу. Белая гравюра была взята в использование группой художников, которые провели в Провинстауне прошлую зиму. Белая гравюра отличалась от «исидзури-э» тем, что для неё было достаточно одной доски. Рисунки наносились на доску, а нетронутые тонкие линии отделяли их друг от друга. Лейзел и другие мастера белой гравюры создали объединение «Провинстаунские полиграфисты»; позже они добились признания в стране. Незадолго до нового 1916 года Бланш съездила в Манхэттен, где училась вместе с Гомером Боссом и проводила анализ цвета с Уиллиамом Шумахером. Две её белых гравюры выставлялись на ежегодной выставке Провинстаунской художественной ассоциации 1917 года.

Оригинальность, простота, свобода выражения, и, прежде всего, честность, вместе с чисто обрезанной доской — критерии хорошей гравюры. Бланш Лезел

Летом 1917 года она проводила время в Бёрдклиффской колонии, поселении художников в Вудстоке в Нью-Йорке. Также она обучалась вместе с Уиллиамом Зорачем и Эндрю Дасбургом. Летом 1918 года Лейзел переехала в Провинстаун, превратив в студию старый рыбацкий дом, смотрящий на Провинстаунскую гавань. Она проводила зимы в Моргантауне и Манхэттене до 1922 года, всегда возвращаясь в Провинстаун летом. Помимо Провинстаунских полиграфистов она была членом Провинстаунской ассоциации искусств и «Парусной мастерской», провинстаунского клуба художниц.

Хотя богемная атмосфера Провинстауна была далека от скромной и отчуждённой натуры Бланш, она нашла там нескольких близких друзей, включая Аду Гилмор, Агнес Уэйнрич и Отто Карла Натса. Она стала близким другом Саймона Смита, бывшего преподавателя английского языка, который ушёл из преподавания и уехал в Провинстаун. Она присутствовала на Дне благодарения в его семье в 1918 году, но, несмотря на романтическую связь, они не поженились.

В 1919 году Лейзел выставлялась в Манхэттене, в Тачстоунской галерее, вместе с Уэйнричем, Мэри Киркап и Флорой Шонфильд. В том же году Провинстаунские полиграфисты выставлялись в Детройтском музее в экспозиции «Цветная ксилогравюра в исполнении американских художников» (англ. Wood Block Prints in Color by American Artists). Среди работ было изображение реки Мононгахила, выполненное Лейзел в студии Шумахера в Бёрдклиффе. Критики и галереи сравнивали провинстаунских гравёров с модернистами, они продолжали выставляться в течение следующих лет на выставках в Чикаго, Лос-Анджелесе, Филадельфии, Балтиморе и Новом Орлеане.

Лейзел превратила свою студию в жилой дом и разместила вокруг здания большие короба с цветами. Вьюнок и мадейра оплели здание до самой крыши, а сад при студии стал достопримечательностью. Бланш проводила чаепития, на которых угощала гостей своими сладостями. В этот период Лейзел изготовляла белые гравюры и монопринты, а также давала уроки ксилогравюры.

Возвращение в Европу

Лейзел вернулась в Европу в 1923 году вместе с Таннахилл и Кэше (англ. Kaesche), отправившись в тур по Италии, и провела два месяца в Кассисе, а затем остановилась в Париже в конце лета. Подруга Флора Шёнфильд уговорила Бланш покрасить волосы, чтобы походить на других женщин их круга.

В Париже Лейзел училась кубизму и абстрактному искусству у Глеза, Лота, Леже. Работы Лейзел в 1923 году выставляли в Осеннем салоне и Американском женском клубе

Она вернулась в Моргантаун в августе 1924 года после того, как её сестра Бесси родила сына

Последние годы

Лейзел привязалась к племяннице, Фрэнсис Рид, для которой стала учителем и образцом поведения. Шесть лет Бланш работала в комитете, выбиравшем работы для Ежегодной выставки модерна (англ. Annual Modern Exhibition). А 1926 году она вернулась в Провинстаун и на месте старой студии построила новое здание, так как старый дом был слишком холодным для зимы. Она участвовала в представлении «50 гравюр года» (англ. Fifty Prints of the Year), передав туда работы «Фиолетовая ваза» (англ. The Violet Jug) и «Деревья» (англ. Trees). Особенно сильно на неё сильно повлиял Глез, и она создала несколько абстактных работ в стиле абстрактного кубизма, основанных на принципе золотого сечения, в том числе «Картина VIII» (англ. Painting VIII).

Лейзел была членом международной группы художников Société Anonyme и в 1928 году стала наставницей художницы Катерины Дрейер по просьбе совета директоров группы. Позже Бланш вступила в Нью-йоркское общество художниц и в Общество независимых художников. Она начала привносить абстрактное искусство в гравюру и к концу десятилетия создала несколько дизайнов настенных ковров. Зимой 1929 года она приехала в Моргантаун и стала давать там уроки. Среди её учениц была Элла Хергерсхаймер.

В 1934 году Лейзел стала одной из двух жителей Западной Виргинии, получивших грант Федерального проекта поддержки искусства через Управление общественных работ (Works Progress Administration). В том же году за 14 недель она создала фреску «Справедливость» в зале заседаний Моргантаунского суда. Лейзел продолжала экспериментировать с гравюрой, и в 1935 году проходила обучение в Провинстауне вместе со знаменитым абстракционистом-импрессионистом Гансом Гофманом. В поздних работах Лейзел видно влияние пространственной теории Гофмана. Бланш долго изучала цветы, и работа 1948 года «Красная и белая петуния» (англ. Red and White Petunia) выиграла первый приз на выставке Американского общества цветного эстампа.

В 1956 году здоровье Лейзел начало ухудшаться, и в конце мая её госпитализировали в Борн с подозрением на скорый инсульт. Первого июня у Бланш действительно случился инсульт, и она умерла. Она похоронена рядом с отцом на кладбище Бетел (англ. Bethel Cemetery) в Мэйдсвилле.

Стиль

Хотя Лейзел более всего известна своими белыми гравюрами, она также работала с керамикой, вышитыми коврами, живописью, в том числе гуашью. На её картинах обычно изображены пейзажи и гавань Провинстауна, цветы. Она создала множество натюрмортов. Абстрактные работы Бланш сочетали синтетический и аналитический кубизм, часто изображая яркие геометрические фигуры. Она была одной из первых художниц США, работавших в стиле модернизма.

Художественные полотна Лейзел насыщены яркими и утончёнными цветами. Она предпочитала французские акварельные пигменты, которые позволяли получить на доске объёмные изображения. Она обычно работала с вишнёвыми или липовыми досками, снимая с каждой обычно три или четыре оттиска. С 1916 по 1955 год Лейзел создала 138 гравюры.

Хотя она была одним из пионеров белой гравюры и сыграла важную роль в развитии абстрактного искусства в США, её работы некоторое время пребывали в забвении. С увеличением интереса к современному эстампу, особенно белой гравюре, популярность Лейзел стала расти. В 2012 году на аукционе её эстамп «Лодка» (англ. Sail Boat) был продан за 106 200 доллара США.

Литература

• Doll Susan M. Blanche Lazzell Biography // Blanche Lazzell: The Life and Work of an American Modernist. — Morgantown: West Virginia University Press, 2004. — ISBN 0-937058-84-X.
• Shapiro Barbara Stern. From Paris to Provincetown: Blanche Lazzell and the Color Woodcut. — Boston: MFA Publications, 2002. — ISBN 0-87846-629-0.
• [www.aaa.si.edu/collections/blanche-lazzell-papers-7873 Blanche Lazzell papers, 1890–1982], Архивы американского искусства, <www.aaa.si.edu/collections/blanche-lazzell-papers-7873> 

Отрывок, характеризующий Лейзел, Бланш

Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.