Лейли и Меджнун (Голейзовский)
Поделись знанием:
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.
В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
| Лейли и Меджнун | |
 Хореографическая поэма | |
| Композитор | |
|---|---|
| Автор либретто | |
| Источник сюжета | |
| Хореограф | |
| Количество действий |
3 |
| Первая постановка | |
| Место первой постановки | |
«Лейли́ и Меджну́н» — Хореографическая поэма в трёх актах Касьяна Голейзовского на музыку Сергея Баласаняна.
Содержание
История создания
В сюжете балета события, происходящие в VIII—IX веках в одном из Согдийских городов.[1]
Трёхактный полнометражный балет Касьян Голейзовский поставил в духе импрессионизма, он задуман как красивая легенда о возвышенной, трогательной, трагической любви юных героев, разделённых силой сословных предрассудков.
- Автор музыки Сергей Баласанян:
- Весной я получил от Голейзовского письмо, к которому было приложено стихотворение под названием «Слёзы Кайса». Письмо заканчивалось следующими словами:
|
По существу это шесть музыкальных фрагментов любого размера. Хотя они разные, но посвящены одной теме. Обнимаю Вас и посвящаю их Вам[2] | 
|
- Вот отрывок:
«…Твои глаза, как два глубоких моря
И кос твоих багряные струи
И на щеках агатовые слёзы
Мой алый лал, любовь моя, Лейли…
Разбилась цепь невыплаканных песен
И мир вокруг невидим стал и тесен
В дыму лампад простёрся твой Меджнун…»
Сюжет
Во время свадебного торжества Лейли и Ибн-Соломона во дворце Правителя, Кайс Меджнун и Лейли увидели друг друга. Их сердца загораются любовью. Лейли поднимает цветок, преподнесённый Кайсом и целует его… Лепестки цветка опадают, что по примете предвещает несчастье. Лейли говорит своему отцу, что не любит Ибн-Соломона и просит отпустить её. Но обряд уже совершён. Кайс просит у Правителя руки Лейли. Но тот выпроваживает его из дворца, со словами: «Чужестранец, ты опоздал, моя дочь только что обручена, и по нашему закону она уже принадлежит другому». Потерявший от ревности рассудок, Ибн-Соломон пытается силой овладеть Лейли в её комнате, но она кидается на него с кинжалом, и перепуганный Ибн-Соломон убегает.
Кайс Меджнун в глубокой печали проводит ночь в горах, где его находит отряд витязя Новфаля. Появляется Ибн-Соломон со своими воинами. Отряд витязя Новфаля одерживает победу в сражении с воинами Ибн-Соломона. Новфаль связывает Ибн-Соломона и просит Правителя отдать свою дочь Лейли Кайсу: «Они любят друг друга!»
Правитель приказывает разъединить влюбленных и развязывает Ибн-Соломона. Тот устремляется с ножом на Кайса, но Лейли загораживает его и попадает под кинжал. Лейли мертва. Кайс склоняется над ней. Вынимает нож из её груди и лишает себя жизни.
Как гласит легенда, на месте гибели Лейли и Меджнуна выросли два цветка необыкновенной красоты. Цветы эти чудотворны, но зримы только для несчастных влюблённых.
Режиссёрский сценарий Голейзовского
- Касьян Голейзовский[3]
«В ранней юности впервые услышал я от старой женщины, жительницы Тегерана, эту грустную повесть о Лейли и Меджнуне. С тех пор воображение моё не покидало желание оживить далёкий мираж, заставить его дышать красками действительной жизни.
Настал мой черёд поведать эту трагическую повесть языком стихийных, пламенных красок, безграничности, музыки и хореографии. В 1964 году, 17 декабря возник балет „Лейли и Меджнун“.
Повесть о несчастной любви Лейли и Меджнун — бесценный памятник древне — арабской письменности, изданный в VI—VII веках поэтом Кайсом ибн-ал Муллавахом, прозванным „Меджнун“, что в переводе означает одержимый любовью. Не о себе ли писал поэт?
События повести — океаны глубокой, проникновенной печали и правды. Это песня, доносящаяся из тьмы веков, далёкая, полная драматизма и горьких воспоминаний… Как будто рука пророка, коснувшись струн незримой арфы, напитала мелодию горестным смыслом».[3]
Постановка балета «Лейли и Меджнун»
- Первый акт
- Увертюра-пролог
- Среди легенд Ближнего Востока встречаются повествования о несчастной любви Лейли и Меджнуна. Как гласит легенда, на месте их гибели выросли два цветка необыкновенной красоты. Цветы эти чудотворны, но зримы только для несчастных влюблённых.
- Первая картина
- Пробуждение города. Рассвет. Сквозь брезжущий свет медленно вырисовываются очертания гор и людей…
- Вторая картина
- Перед зрителями возникает картина городской площади, наполненной людьми. Выступает фокусник… Разъяренные сторожа гонятся за ним и исчезают в глубине сцены. Неожиданно по звуки сурная[6] и ударных возникает веселая пляска бродячих маскарабозов. Они танцуют с манекенами[7]. Из толпы выныривает работорговец, за ним следом из-за угла выходят две сводни, похожие на ведьм.
- — Не желают ли высокочтимые гости полюбоваться на красивых девушек?
- — Показывай!
- На сцене появляется Кайс со своим отцом, взгляды толпы устремлены на них.
- Номер «Танец невольниц»
- Сцена «Ссора» : Старики окружают работорговца, спорят, бранятся, торгуются. Эта сцена переходит в ссору, близкую к драке. Кайс, наблюдавший за пляской и поведением покупателей, возмущен, он сжимает рукоятку кинжала и хочет разогнать отвратительных стариков. Но отец удерживает его: -Образумься… ты не в своей стране. Отец Кайса предлагает перстень с алмазом за всех невольниц вместе. Кайс отбрасывает цепь, которой были скованы невольницы: — Вы свободны!
- Сцена «Свадебный кортеж» : Бахтиор-хан везёт во дворец на свадебное торжество свою дочь Лейли. Правитель приказывает опустить носилки с Лейли на землю. Кайс, увидевший Лейли не может свести с неё глаз. Их сердца загораются любовью. Лейли поднимает цветок, преподнесённый Кайсом и целует его… Лепестки цветка опадают, что по примете предвещает несчастье. В это время медленно, как туман поднимается завеса, и видны мерцающие звезды. Окружающий мир исчезает перед любовью. Они остаются вдвоем.
- Сцена «Любовный дуэт», в финале которого Лейли дарит Кайсу своё покрывало, а он ей свой кинжал.
- Сцена «Площадь» : Правитель, увидевший Лейли без покрывала, накрывает её своим шарфом, сажает её на носилки и приказывает унести. На авансцене Кайс рассказывает отцу о своей любви. Площадь темнеет. Виден только горизонт, на фоне которого в глубине сцены-силуэты погонщиков с длинными бичами, погоняющих верблюдов и убегающих за ними в темноту пустыни, и отдаленный, исчезающий звон караванного колокольчика.
- Второй акт
- Увертюра
- В музыке радостное настроение, крики ликующего народа, смех, говор… В конце увертюры преобладание громко звучащих ударных (нагара, дойры)
- Третья картина
- День на исходе
- Сцена в форме подковы, с небольшим возвышением в глубине. Три богатых двери: в центре, ведущая в пиршественный зал. Слева от зрителей, через которую выходят воины Ибн-Соломона. Справа — из покоев Лейли.
- Сцена: Пляска воинов
- Сцена: Танец женщин — после пляски воинов, их танец похож на шум дождя, как шорох и шелест после раскатов грома. В руке каждой по большому бубну в форме дойры, разукрашенному блестящими побрякушками.
- Распахиваются одновременно все двери. Из центральной выходит отец Лейли и четыре невольницы, в руках которых брачный ковер.
- Ибн-Соломон (слева от зрителя).
- Правитель соединяет руки Лейли и Ибн-Соломона. Он выпивает бокал вина, а Лейли свой проливает. Жених хочет заглянут невесте в глаза, но она отталкивает его и убегает. Жрицы загораживают ей дорогу. Она говорит своему отцу, что не любит Соломона и просит отпустить её. Правитель резко берет Лейли за руку и опускает на колени на ковер.
- Танец отчаяния — Первыми вступают невольницы, Лейли сидит неподвижно. С вступлением в танец Лейли загорается яркая звезда. В финале танца ткань-шатёр принимает мрачный оттенок, но звезда продолжает гореть.
- Танец Маурича — танец гаремных мавританских танцовщиц. Живая пляска с длинными кастаньетами в руках (кайраки). Девушки пытаются развлечь Лейли, но она сидит с опущенной головой.
- Пляска Чалма — которую исполняет Ибн-Соломон, чтобы развлечь невесту
- Калтак-бозы — на сцене десять мужчин, в пуках которых по две ярко разрисованные палки, которые, ударяясь друг о друга издают громкий резонирующий звук.
- Выходят стражи, они обращаются к Правителю города: -Тебя хотят видеть гости…
- Входят Кайс с отцом. Поклоны. Отец Кайса подводит сына к Правителю и просит у него руки Лейли.
- — Чужестранец, ты опоздал, моя дочь только что обручена, и по-нашему закону, она уже принадлежит другому.
- Лейли сходит с возвышения, берет руку Кайса, вместе с ним склоняется к ногам отца. Правитель разгневан. Ибн-Соломон, ревнивый и обозленный, хочет ударить Кайса ножом, Лейли закрывает его. Ибн-Соломон приказывает выгнать Кайса с отцом. Воины вырывают Лейли из рук Кайса. Правитель останавливает ссору: — Нельзя в своем доме обижать гостя, тем более чужестранца. Кайс в отчаянии вынужден покинуть дом, под смех и свист окружающих. Лейли хочет последовать за ними, но её не пускают.
- Танец печали Лейли
- Слышен шум возвращающейся толпы, Лейли прячется.
- Общая оргиастическая пляска — в которой участвуют воины, музыканты, Ибн-Соломон, женщины без покрывал. Пляска имеет бурный, хаотический рисунок. По первому плану сцены тащит за собой упирающуюся Лейли охмелевший Ибн-Соломон.
- Четвёртая картина
- Сцена: Брачный покой.
- Насилие — Дуэт Ибн-Соломон и Лейли : Потерявший рассудок от злобы и ревности, опьяненный вином Ибн-Соломон пытается силой овладеть Лейли. Собрав последние силы, она кидается на него с ножом, перепуганный Ибн-Соломон убегает, захлопывая за собой дверь, в которую вонзается кинжал, брошенный ему вслед.
- Звук ударившегося в дверь кинжала должен явиться и внезапным концом дуэта и выразительным акцентом в музыке, после которого наступает длительная пауза.
- Лейли потеряла сознание. Очнувшись она протягивает руки к своей звезде, видимой в окне, и со слезами говорит ей о своём горе. Далёкая звезда превращается в Кайса, так же протягивающего руки к ней.
- Дуэт «Разлучённые». В конце танца Кайс снова превращается в звезду.
- Третий акт
- Увертюра
- Содержание музыки: Душевная буря Кайса, безнадежность, тоска о любимой, покорность судьбе.
- Пятая картина
- Глубокая ночь. Небо усеяно мерцающими звездами. Тишина и безмолвие пустыни. Вдали прозрачные силуэты гор, среди которых спит Кайс. Порыв ветра пробуждает тоскующего Кайса Меджнуна. Его взор устремлен в сторону города, где томится Лейли. Он зовет её и видит призрак Лейли.
- Дуэт Лейли и Кайса Меджнуна — порыв ветра и, превратившись в облако Лейли тает…
- Шестая картина
- Музыкальное вступление
- Отряд витязя Новфаля одерживает победу над шайкой бандитов. Сражение закончено. Отряд расположился на отдых. Между скал запылали костры.
- Пляска Новфаля — и страстный порыв и буря. Притихшие воины застыли неподвижно. Когда Новфаль завершил свой танец, раздался неистовый рев восторга. Неожиданно Новфаль обнаруживает Меджнуна: — Ты кто? — Я Кайс Меджнун! Новфаль предлагает ему пищу и вино: — Расскажи, что с тобой, чем вызвано твое горе? Рассказ Кайса приводит в бешенство Новфаля: — Не горюй, я достану тебе Лейли.
- Танец-рассказ Меджнуна
- Седьмая картина
Слышны отдаленные звуки приближающейся битвы. Появляется Ибн-Соломон со своими воинами. Он отдает им приказ, и они разбегаются в разных направлениях, скрываясь за решетками. Разгорается зарево пожара. В клубах дыма мелькают очертания сражающихся воинов Новфаля и Ибн-Соломона.
- На сцену врываются воины, с ними Новфаль и Кайс. Связанного Ибн-Соломона они бросают на землю. Новфаль протягивает меч Кайсу : — Убей его! Но в этот момент появляется Лейли. Меч падает из рук Кайса. Они устремляются друг к другу.
- Адажио-Дуэт Лейли и Кайса. Объятия. Сцена затемняется. Видны только они.
- Тьма рассеивается. Лейли и Меджнун стоят, заключив друг друга в объятия. На сцену вбегают телохранители Бахтиор-хана.
- Правитель : — Что здесь происходит?
- Новфаль : — Отдай дочь Кайсу, они любят друг друга! Правитель приказывает разъединить влюбленных и развязывает Ибн-Соломона. Тот устремляется с ножом на Кайса, но Лейли загораживает его и попадает под кинжал. Лейли мертва. Кайс склоняется над ней. Вынимает нож из её груди и лишает себя жизни.
- Эпилог
- В конце финального эпизода Лейли и Меджнун незаметно исчезают. На их месте возникает изображение двух, склонившихся друг к другу цветков.
Исполнители главных партий
Лейли — Раиса Стручкова, Наталья Бессмертнова, Нина Тимофеева, Елена Черкасская
Кайс Меджнун — Владимир Васильев, Михаил Лавровский
Ибн-Солом — В.Левашёв, Я.Сех, Ш.Ягудин
Нофталь — Г.Ледях, А.Лавренюк, Э.Кашани
- Балетмейстер-постановщик — заслуженный деятель литовской ССР, заслуженный артист БССР К.Голейзовский
- Художник — Г.Епишин
- Дирижёр — А.Жюрайтис
- Ассистент балетмейстера — заслуженная артистка РСФСР В.Васильева
- Балетмейстеры-репетиторы — Л.Поспехин, Л.Хлюстова, концертмейстеры — В.Кудрявцев, А.Мадера
- Режиссёры ведущие спектакль — Ф.Блохин, А.Соколов
Установлены следующие сроки изготовления оформления: бутафории — 10 апреля, костюмов — 15 апреля, декораций — 25 апреля. Выпуск спектакля назначен на 7 мая 1964 года[8]
Голейзовский: Образ и танец Лейли
«Лейли погружена в глубокую печаль. Лицо, руки и тело её, обвешанные свадебными драгоценностями, склонены вниз. Из глаз, окаймленных чёрной змейкой бровей и длинных ресниц, окрашенных ярко-голубой краской, падают крупные слёзы. Лейли скорбит о любимом Кайсе. Тяжелая бахрома сирийских серег свесилась к обнаженным плечам. Кольца, запястья, браслеты, чёрная жемчужина, продетая в ноздрю, тускло поблескивающая из-под бус и причудливых амулетов, обвивших шею, золотая чешуя зэбигярдона-нагруднника, связанного из старинных золотых монет, богатой классической формы тилля-кош из ажурного золота, украшенный прозрачными цейлонскими сапфирами, закрывающий лоб и возвышающийся средней своей частью над головой в виде мерцающего радужного нимба — все это, весь облик Лейли, неподвижно застывшей в позе скорбящего божества, напоминает изваяние, сотканное из света и воздуха».— Касьян Голейзовский[9]
Отзывы критиков
|
|
«Большая удача спектакля — лирическая тема. Она решена Голейзовским так впечатляюще и проникновенно, как это мало кому удаётся в балете. Любовь-самая возвышенная и естественная человеческая потребность. Лейли — вечно желанный нежный цветок, хрупкость которого нужно оберегать» - М.Юсим[10] |
|
|
|
«В своём балете на сцене Большого театра „Лейли и Меджнун“, на музыку С. А. Баласаняна, Голейзовский воплотил нравственные и эстетические идеалы, в которых классика органично соединялась со свободной пластикой и фольклорными мотивами» - Н.Ю.Чернова[11] |
|
|
|
«В конце спектакля смертельно раненый Кайс медленно прикрывает девушку своим телом, как бы пытаясь уберечь её. Финальная поза последнего дуэта влюблённых напоминает закрывшийся бутон. В ней скорбь и величие.» - М.Юсим[10] |
|
Экранизация
- 1964 год — [www.youtube.com/watch?v=qFijQv_MHuk два дуэта из балета «Лейли и Меджнун» — репетиция] (англ.). youtube. — Наталья Бессмертнова. Партнеры Михаил Лавровский, Владимир Васильев . Голос в комментариях принадлежит Касьяну Голейзовскому.
- в 1990 году — был смонтирован фильм «Хореографические образы Касьяна Голейзовского. Размышления о балете».[12]
Напишите отзыв о статье "Лейли и Меджнун (Голейзовский)"
Примечания
- ↑ автор-Касьян Голейзовский, 1962 «Лейли и Меджнун» // Касьян Голейзовский «Жизнь и творчество». — ВТО, 1984. — С. 406.
- ↑ автор-Сергей Баласанян «Лейли и Меджнун» // Голейзовский - Баласаняну. — ВТО, 1963.
- ↑ 1 2 автор-Касьян Голейзовский «Мгновения» // Касьян Голейзовский «Планета». — ВТО, издано в 1973 году.
- ↑ Либретто написано Голейзовским для композитора, художника и артистов. Поэтому имеет направленность постановочную, с музыкальными акцентами, а не буклетную
- ↑ Касьян Голейзовский "Скрябиниана" // Касьян Голейзовский «Жизнь и творчество». — ВТО, 1984. — С. 438.
- ↑ [mtvn.ru/show.html?id=4083 сурнай]
- ↑ их трое, а кажется, что пять
- ↑ Приказом дирекции утверждена постановочная группа по балету С.Баласаяна «Лейли и Меджнун». «Советский артист», № 5 (1114), пятница,31 января 1964 г.
- ↑ Касьян Голейзовский // «Лейли и Меджнун». — ВТО, 1962. — С. 414.
- ↑ 1 2 М.Юсим // «Лейли и Меджнун». — 1962.
- ↑ Н.Ю.Чернова // «Энциклопедия Русский балет». — 1997. — С. 136.
- ↑ Фильм, серия: Наш Балет, Золотые имена, 1990
| ||||||
Отрывок, характеризующий Лейли и Меджнун (Голейзовский)
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.
В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
