Ленеи

Ленеи (др.-греч. Λήναια) — дионисийский праздник в Древних Афинах, сопровождавшийся театральным состязанием.

Второе по важности дионисийское празднество, Ленеи справлялись следом за Сельскими Дионисиями, в месяце гамелионе, в течение нескольких дней, начиная с 12-го числа (конец января). Название производят от ионийского слова, обозначающего женщин, принадлежащих к дионисийскому культу (вакханок) — λῆναι, либо от слов ληνός (давильный пресс) и ληναιόν (сама виноградная давильня и место, где выдерживается вино). Месяц празднования Леней является самым холодным в Греции, и холод требуется вину для окончательной очистки. В ареале ионийского диалекта месяц, соответствующий афинскому гамелиону, часто именовался ленеем (Ληναιών). Праздник был не столь значительным, как Великие Дионисии, поскольку проводился зимой, в период прекращения навигации, и собирал только местное аттическое население.

Совершалось празднество в особом святилище, называемом Леней (Λήναιον). Его местонахождение не вполне ясно, так как источники помещают его то в городе, то в сельской местности. Предполагается, что Ленеев было как минимум два, ибо одно святилище со временем перестало вмещать всех желающих. Городской Леней со священной оградой Диониса находился рядом с агорой, в ложбине, расположенной между Акрополем, Пниксом и Ареопагом.

Священнодействия совершались сходно с Сельскими Дионисиями, но более торжественно. Их частью было исполнение дифирамбов в честь божества киклическими хорами, получившими такое название из-за того, что во время исполнения они мерным ритмическим шагом обходили вокруг алтаря.

В классическую эпоху важной частью Леней стали театральные представления, учрежденные, вероятно, Писистратом. Первоначально пьесы игрались в городском святилище, а позднее был выстроен постоянный театр на юго-восточном склоне Акрополя. И самим праздником и театральными состязаниями руководил архонт-басилей.

Репертуар Леней уступал в разнообразии Великим Дионисиям: вместо трех трагиков в состязаниях, по-видимому, участвовали всего два, ставившие по две пьесы, а комиков, как и на Дионисиях, было трое. Сатировские драмы на этом празднике не ставились. Продолжительность представлений менялась в разные годы, поэтому установить число дней праздника затруднительно. Список победителей частично сохранился.

Литература

• Головня В. В. История античного театра. — М.: Искусство, 1972.
• Кереньи К. Дионис. Прообраз неиссякаемой жизни. — М.: Ладомир, 2007. — ISBN 978-5-86218-438-9.
• Латышев В. В. Очерк греческих древностей. Часть 2. Богослужебные и сценические древности. — СПб.: Алетейя, 1997. — ISBN 5-89329-021-x.
• Kroll W. Lenaia // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. Bd. XII, 2. — Stuttgart: J. B. Metzlerscher, 1925., Sp. 1935—1939

Отрывок, характеризующий Ленеи

«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.