Ленинградская школа пейзажной живописи

К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)

Ленингра́дская шко́ла жи́вописи (пейзажной)  — также «ленинградская школа живописи», «ленинградская школа», — название, объединяющее круг художников, живших и работавших в Ленинграде в 1930-х — 1950-х годах, чьё творчество по своему мировосприятию, художественной форме и методу работы имело много общих черт, позволяющих говорить о данном явлении как об особой школе.

Художники

Ленинградской школой живописи называется целостное явление в искусстве, связывающее ряд одних и тех же художников. Явление это существует в ленинградском искусстве с середины 1930-х годов, термин «ленинградская школа живописи» применяется по отношению к нему с середины 1970-х годов. Впервые само определение явления «ленинградской школы живописи, прежде всего пейзажной» появилось в 1976 году в статье ленинградского искусствоведа, ведущего научного сотрудника Русского музея Л. В. Мочалова. В 1989 году один из исследователей, М. Ю. Герман, в своей монографии, посвящённой творчеству А. И. Русакова, отметил, что говорить о «ленинградской школе» 1930-х годов не приходится. По мнению Германа, объединяла работы ленинградских пейзажистов того времени скорее сама атмосфера «петроградско-ленинградской художественной культуры». Он признавал у многих из этих художников увлечённость современной французской школой, характерные для их работ колористические решения, лаконизм, близость сюжетов, однако считал, что это не даёт возможности говорить о «цельном, концентрированном явлении с общими корнями». Впоследствии аргументация Германа была оспорена в диссертации А. И. Струковой, считающей, что неопределённость в решении вопроса о существовании школы происходит из-за того, что творчество некоторых художников и культурная ситуация в целом, сформировавшаяся в Ленинграде 1930-х годов, ещё мало изучены.

В искусствоведении встречаются различные варианты названия этой «школы»: «ленинградская живописно-графическая школа», «ленинградская пейзажная школа», «ленинградская школа живописи», «ленинградская школа» (у А. Слуднякова этот термин применяется в узком смысле, как обозначение «традиции архитектурного пейзажа с ориентацией на творчество А. Марке», сформировавшейся в середине 1930-х годов), он также использует бытовавшее в то время прозвище «маркисты»; искусствовед А. И. Морозов вводит собственный термин «ленинградская школа камерного пейзажа».

«Ленинградская школа», как феномен изобразительного искусства 1930-х — 1940-х годов, была отмечена в 1935 году критиками Н. Радловым в связи с открытием Весенней выставки в Русском музее и Ю. Бродским. В середине 1930-х критики попытались выявить характерные черты этого явления и определить его ключевые фигуры и в настоящее время школа считается сложившейся именно в эти годы.

Л. В. Мочалов перечислил в своей статье следующих художников: В. Гринберга, Н. Тырсу, Н. Лапшина, А. Успенского, А. Ведерникова, В. Пакулина, А. Русакова, — и объединил их под введённым им термином «ленинградской школы живописи».

В искусствоведческой литературе художниками ленинградской школы живописи считаются: А. С. Ведерников, Г. С. Верейский, В. А. Гринберг, Н. Д. Емельянов, Б. Н. Ермолаев, А. Е. Карев, Н. Ф. Лапшин, П. И. Львов, В. В. Пакулин, А. Ф. Пахомов, А. П. Почтенный, В. Н. Прошкин, А. И. Русаков, Г. Н. Траугот, Ю. А. Сырнев, Н. А. Тырса, А. А. Успенский. Я. М. Шур, С. А. Чугунов. Также к ним иногда причисляется В. В. Лебедев, хотя с его именем чаще всего соотносится круг художников руководимого им издательства Детгиз, и созданная им ленинградская школа книжной графики.

Ленинградская школа живописи 1930-х — 1940-х годов получила продолжение, её традиция дошла до настоящего времени. Преемниками мастеров школы со второй половины 1940-х годов стали художники А. Д. Арефьев, Ш. А. Шварц и близкие ему художники, В. Н. Шагин (Пекшев), В. В. Громов, учившиеся в СХШ вместе с А. Г. Трауготом, сыном художника Г. Н. Траугота, незаурядного педагога, и испытавшие его влияние. Знакомство с работами и творческим методом самого Г. Н. Траугота, также его друзей, прежде всего А. И. Русакова и А. С. Ведерникова оказали влияние на этих художников. Причисляется к этому кругу и художник Р. Р. Васми, с детства близко знакомый с Н. Ф. Лапшиным и считавший себя его непосредственным учеником.

Признаки школы

Основным критерием включения в «ленинградскую школу» именно этих художников стало наличие в их искусстве определенных стилистических черт, характерных признаков школы. Эти признаки отличают её от других работавших тогда в Ленинграде художников различных направлений: от круга «Мира искусства»; от художников, взявших на вооружение соцреалистический метод; от неоакадемистов (С. А. Павлова и Н. И. Дормидонтова) и, наконец, от таких своеобразных мастеров, как А. Л. Каплан, Д. Е. Загоскин, С. Б. Юдовин, опиравшихся на народное еврейское искусство.

Наиболее существенным признаком объединения Л. В. Мочалов счёл то, что творчество этих художников не принадлежало ни к одному из двух тогдашних магистральных путей искусства — ни к социалистическому реализму, господствовавшему в тот период, ни к авангарду, художники которого продолжали жить и работать в Ленинграде. Поэтому критики отметили метод этих художников, и выделили как «третий путь» развития ленинградского искусства. Понятие «альтернативного пути» в 2001 году было использовано A. A. Русаковой. Н. Плунгян отмечает, что термин «третьего пути» сосуществует наравне с предложенным А. И. Морозовым термином «отпадение», связанным с периодом конца 1930-х — начала 1940-х гг., и введенным Ю. Я. Герчуком понятием «тихого искусства», связанного с послевоенной эпохой.

Важным качеством оказалась также некоторая «сознательная или подсознательная» оппозиционность художников официальному искусству своего времени, выразившаяся в том числе в интересе к живописи французских импрессионистов и постимпрессионистов. Мастера этого круга были связаны рядом общих творческих принципов, глубоко отличных от соцреализма. Их объединяла противоположная ему «идея суверенитета и самодостаточности искусства».

Л. В. Мочалов, первоначально определив ленинградскую школу живописи, как «преимущественно пейзажную», впоследствии, неоднократно, в своих статьях с 1976 по 2005 год, подчёркивал неверность своего первоначального определения ленинградской школы живописи, как пейзажной, потому что художники школы работали в самых разных жанрах.

Ленинградская школа живописи объединяет круг мастеров, чьё творчество, по методу работы, по мировосприятию и по художественной форме, имело ряд общих черт, в совокупности достаточных для того, чтобы назвать их школой.

Большинство художников, входящих в ленинградскую школу, объединяли, кроме ряда общих принципов, следующие факторы: обучение у педагогов К. П. Петрова-Водкина и А. Е. Карева, А. И. Савинова и В. В. Лебедева; избранный ими круг общения: «между мастерами, традиционно причисляемыми к ленинградской пейзажной школе, существовала система сложных связей: они постоянно общались, как преподаватели одних и тех же учебных заведений… регулярно встречались в издательстве „Детская литература“, в литографской мастерской ЛОСХа, учились друг у друга. Однако, прежде всего, у них были прочные творческие связи».

«Возвращаясь к „ленинградской школе“ пейзажа …следовало бы добавить, что этому искусству было свойственно решительное преодоление (или — во всяком случае — ограничение) темперамента вкусом. Темперамент, увлеченность, пылкость колорита, фантазия, даже гипертрофированная личностность видения — все это неизменно было под жестким контролем вкуса, безжалостного самоограничения».

Исследователи отмечают, что на формирование школы оказали влияние многочисленные традиции, прежде всего, русская: «плоскостно-декоративное видение и характерный высветленный колорит живописи В. Э. Борисова-Мусатова; „светоносная пленэрность“ этюдов В. А. Серова; холодная цветовая гамма пейзажа мирискусников» (А. И. Морозов). Не менее сильным было влияние и французской живописи — Анри Матисса, Мориса Утрилло, Альбера Марке, Рауля Дюфи, О. Ренуара (влияние, в частности, на В. В. Лебедева), Пабло Пикассо. Не первостепенным, но присутствовавшим было влияние искусства примитивистов — Анри Руссо (возможно, и Нико Пиросманишвили), русского народного искусства, и в отдельных случаях — древнерусской живописи.

Всё это создало «некое поле ценностей, в котором и развивается альтернативный официозу камерный станковизм ленинградской школы 1930-х»

«Когда мы очерчиваем круг этих мастеров, то наряду с Гринбергом вспоминаем Н. Ф. Лапшина и А. С. Ведерникова, А. А. Успенского и Н. А. Тырсу. Всем им была свойственна высокая художественная культура и то, что по выражению Н. Н. Пунина можно назвать „ленинградским ощущением живописи… с каким-то глубоко честным, глубоко чистоплотным отношением к средствам выражения“.»

«В 1930-х гг. в советском искусстве работали мастера, объединяемые в нашем представлении понятием „ленинградская школа“. Не повторяя предшественников, они по-новому раскрыли поистине неисчерпаемую, всякий раз поворачивающуюся тему: Н. Тырса, В. Гринберг, А. Русаков, В. Пакулин, А. Ведерников и ряд других. Лапшин — на одном из первых мест, среди тех, благодаря кому мы вправе сказать: так же, как в своё время мастера „Мира искусства“ открыли графическую красоту великого города, так мастера „ленинградской школы“ совершили открытие его живописной красоты».

О «ленинградской школе живописи» писали искусствоведы Б. Д. Сурис, В. Г. Перц, А. И. Струкова, Г. Г. Поспелов, Ю. А. Русаков, П. Ефимов, А. И. Морозов, М. Ю. Герман, О. Н. Мусакова (Шихирева), А. Д. Боровский и многие другие.

С середины 1990-х годов отмечен рост интереса к творчеству ленинградских художников, причисляемых к мастерам ленинградской пейзажной школы. Он выразился, прежде всего, в проведении как персональных, так и групповых выставок в Санкт-Петербурге и Москве. Среди площадок, где демонстрировались работы мастеров «ленинградской пейзажной школы» — Государственный Русский музей (выставка «Объединение "Круг художников". 1926—1932», 2007), ЦВЗ «Манеж» (персональные выставки В. А. Гринберга, 1996; А. С. Ведерникова, 2001; Пакулиных, 2005 — все в рамках выставочного цикла «Судьбы»), Музей А. А. Ахматовой (А. И. Русаков. 1898—1952, 1998), ГМИИ им. А. С. Пушкина («На берегах Невы: Живопись и графика ленинградских художников 1920—1930-х годов из московских частных коллекций», 2001), ряд галерей.

Принцип работы

Живописная система художников школы строится на следующих принципах: выверенная конструктивная построенность, строгий отбор компонентов избранного мотива, лаконизм колористического решения, с поражающей точностью попадающего в характер времени и места.

Общими характеристиками ленинградской школы живописи также считаются

• простота исполнения;
• широта живописного приёма;
• принципиальное использование «быстрого письма»;
• обязательное сохранение плоскости картины;
• использование обобщённых форм;
• точное видение пропорций архитектуры;
• ограничение в цвете;
• значимость силуэта;
• использование прозрачных, серебристых, и мягких тональных гамм и размытых контуров предметов;
• стремление работать внутри определённых границ или «канонов»;
• использование в живописи графических элементов.

Принцип работы этих художников в избранном ими жанре пейзажа определён Георгием Трауготом: «Пейзаж по существу включает в себя мировоззрение эпохи».

Пейзажная живопись ленинградской школы — это не столько работа с натуры, сколько работа по представлению, позволяющая из непосредственных наблюдений натуры силой обобщающего художественного мышления добиться цельности произведения

Отличительным признаком школы было то, что пейзаж обычно создавался по воспоминанию. Иногда это был один и тот же постоянно повторяющийся мотив, часто — вид из одного и того же окна. Н. Ф. Лапшин постоянно писал пейзажи из окна своей квартиры на набережной Мойки. Так же и другие пейзажисты ленинградской школы постоянно писали вид из окна своей мастерской — А. Е. Карев, А. И. Русаков, А. С. Ведерников, а также В. В. Лебедев.

Ленинградская школа живописи в известном смысле противопоставлялась живописи московских художников, связанных с традициями «Союза русских художников» и «Бубнового валета»: тем, что живопись ленинградских мастеров отличалась колористической сдержанностью, акварельной прозрачностью цвета, мягкими тональными отношениями. Художники ленинградской школы отличаются качеством «типично по-ленинградски изысканной гармонии цветовых отношений».

Как критерий причисления художника к «ленинградской школе» Л. В. Мочалов отмечает следующие качества: «Главенствующая подоплёка. творчества — неприятие пережимов, внутренняя уравновешенность, такт, наконец, понимание роли нюансов — того, без чего нет и не может быть подлинного искусства. Упомянутые качества, а также высокая профессиональная культура, тонкий, хорошо поставленный вкус прочно связывают … с традицией ленинградской живописно-графической „школы“ 20-х — 30-х годов.»

Другие школы

Согласно принятым в истории искусства понятиям, «школа» определяется общим принципом формообразования и конструктивных приёмов, и чаще всего, состоит из последователей одного художника, близких по творческим принципам и художественной манере. В ленинградском периоде искусства, кроме описанного явления, выделяются следующие школы живописи:

• школа К. С. Малевича (объединённая его «супрематической системой»),
• школа П. Н. Филонова (объёдинённая его аналитическим методом),
• школа М. В. Матюшина (объединённая методом ЗОРВЕД).
• Некоторые определённые признаки отличали также учеников профессора Академии художеств К. С. Петрова-Водкина.

Сравнивая живопись московских художников и ленинградские живописные школы, Г. Г. Поспелов относит к последним, по указанным им характеристикам, прежде всего, школу К. С. Малевича; «старопетергофскую школу» его ученика В. В. Стерлигова; школу К. С. Петрова-Водкина; школу М. В. Матюшина: «Особенность ленинградской живописной школы 20 века — почти иконная (чуть аскетичная) светимость цвета. мрак и свет проницают друг друга, подобно тому как они соотносятся и в человеческом мире. Ощущение светимости шло от работ Матюшина и Гуро, оно усиливалось у Малевича по мере того, как он врастал в 1920-е гг в атмосферу ленинградского искусства. Горизонтальные полоски земли под ногами его супрематических фигур целиком сохраняли плоскостное свечение красок.».

В стенах Академии художеств обучение студентов продолжало строиться, в определённой мере, по канонам школы академической живописи и рисунка, хотя академическая, гладкая манера в советской живописи встречалась редко, преимущество отдавалось импрессионистической «стёртой манере» Ленинградский период истории не внёс в принципы этой школы кардинального отличия от предшествующего и последующего времени.

Существует также попытка связать воедино ряд некоторых мастеров социалистического реализма, работавших в Ленинграде с 1930-х по 1990- е гг., назвав их «ленинградской (соцреалистической) школой живописи», но пока эта теория не получила своего убедительного научного подтверждения.

Ссылки

• [www.dissercat.com/content/leningradskaya-peizazhnaya-shkola-i-ee-mastera-1930-e-pervaya-polovina-1940-kh-godov]

Литература

• Мочалов Л. В. Пейзажи Вячеслава Владимировича Пакулина. Л., 1971.
• В. А. Гринберг. Выставка произведений: Каталог / Авт. ст. Л. В. Мочалов; сост. кат. Г. А. Гринберг, Ц. А. Тер-Оганьян; ред. Г. С. Арбузов. Л., 1976.
• Мочалов Л. В. Гармоническое единение с миром // Творчество. 1979. № 9. Мочалов Л. В. Гармоническое единение с миром // Творчество. 1979. № 9. С. 11.
• Козырева Н. Город над Невой: художественная летопись Петербурга — Петрограда-Ленинграда// Вечерний Ленинград. 1980. 14 февр. № 37.
• Мочалов Л. В. Некоторые проблемы развития ленинградского искусства // Изобразительное искусство Ленинграда. Выставка произведений ленинградских художников. Москва. Ноябрь 1976 — январь 1977. — Л., 1981.
• Мочалов Л. В. В поисках третьего пути // Петербургские искусствоведческие тетради. Вып. 16. СПб, 2009. С.216—231.
• Ефимов П. Городской пейзаж ленинградских художников 1930-х- 1940-х годов // Советская жнвопись, 79. М., 1981. С. 242.
• Владимир Гринберг (1896—1942): Выставка произведений. Вечер памяти: Буклет/текст: В. Г. Перц. Л., 1987.
• Герман М. Ю. Александр Русаков. — М., 1989.
• Русский авангард. Личность и школа. Сборник статей. СПб: Palace Editions,2003.
• Мочалов Л. В. Тырса Николай Андреевич. Живопись. Графика. М.: Скорпион, 2004.
• Николай Лапшин (1891—1942). Тексты: Л. Мочалов, А. Струкова, Ю.Русаков. М.: Скорпион. 2005.
• Мочалов Л. В. Пейзажи Вячеслава Пакулина // Нева. 1971. № 2. С. 331
• Успенский Алексей Александрович (1892—1941). Сост. и тексты: И. Галеев, В. Воропанов, А. Струкова. М.: Скорпион. 2007
• Владимир Гринберг (1896—1942). Художник Ленинграда. Авторы статей: А. Струкова. М.: Скорпион, 2008.
• Русаков Александр Исаакович (1898—1952). Сост. и тексты: И. Галеев, Н. Плунгян, Ю. Русаков, Г. Траугот. М.: Скорпион, 2008.
• Шишмарёва Т. В. «…Написала о своих друзьях». Публикация, предисловие и примечания З. Курбатовой. Журнал «Наше наследие», № 90-91. М.: 2009. С. 106—121.
• Сурис Б. Д. Николай Фёдорович Лапшин // Страницы памяти. Справочно-мемориальный сборник. Художники Ленинградского Союза советских художников, погибшие в годы Великой Отечественной войны и в блокаду Ленинграда. СПб, 2010. С. 136—139.
• Козырева Н. М. / Сырнев Ю. А. Там же, С.239-243.
• Галеева В. И. / Чугунов С. А. Там же, С. 292—294.
• Перц В. Г. / Гринберг В. А. Там же, С. 67-70.
• А. И. Струкова. Ленинградская пейзажная школа. 1930-е — первая половина 1940-х / Рецензенты: доктор искусствоведения А. И. Морозов, доктор искусствоведения Г. Г. Поспелов, доктор искусствоведения А. А. Русакова. — М.: Галарт, 2011.
• Семья Траугот. Спб: Palace Editions, 2012.
• Я этим городом храним. Ленинград в творчестве художников 1920—1940-х гг. Каталог выставки в Государственном музее истории Санкт-Петербурга. Автор вст. статьи В. Е. Ловягина. СПб, НП-Принт. 2013.

Отрывок, характеризующий Ленинградская школа пейзажной живописи

Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.