Троцкий и Ленин

Троцкий и Ленин — история отношений между российскими политиками Лениным В. И. и Троцким Л. Д. Они отличались значительными фракционными колебаниями, в результате которых политические платформы Ленина и Троцкого совпадали далеко не всегда. На II съезде РСДРП Троцкий поддержал платформу Ленина по вопросу ассимиляции евреев и отказа от автономии еврейской партии Бунд внутри социал-демократии. Однако в период своей второй эмиграции Троцкий не поддержал ленинский курс на выделение из состава РСДРП большевистской фракции, в 1911—1912 году оба политика фактически обменивались взаимной руганью. В период 1917—1921 Ленин и Троцкий пришли к выводу о совпадении своих взглядов на тот момент и составили блок, отношения в котором были, по выражению личного секретаря Сталина Бажанова Б. Г., идеальными. В период революции и Гражданской войны Ленин и Троцкий фактически превратились в первых лиц государства. Первые серьёзные разногласия произошли во время дискуссии о профсоюзах 1920—1921 годов. В конце 1922 года Ленин, по словам Троцкого, предложил ему составить блок на почве борьбы с бюрократизмом, однако вскоре Ленин отошёл от дел вследствие тяжёлой болезни и в 1924 году умер.

Революция 1917 года в России
Общественные процессы
До февраля 1917 года: Предпосылки революции Февраль — октябрь 1917 года: Демократизация армии Земельный вопрос После октября 1917 года: Бойкот правительства госслужащими Продразвёрстка Дипломатическая изоляция Советского правительства Гражданская война в России Распад Российской империи и образование СССР Военный коммунизм
Учреждения и организации
Политические партии России в 1917 году Советы (Съезды Советов, Совдеп) Петросовет Госдума IV созыва Временный комитет Государственной думы Временное правительство России Предпарламент Петроградский ВРК Центрофлот, Центробалт Викжель (Викжедор) Совнарком Союз коммун Северной области Комбеды
Вооружённые формирования
Красная гвардия Ударные части Русской армии
События
Февраль — октябрь 1917 года: Февральская революция Отречение Николая II Борьба вокруг «Апрельских тезисов» Ленина Лев Троцкий в 1917 году Июньское наступление Конфликт из-за дачи Дурново Июльские дни Корниловское выступление Большевизация Советов Октябрьская революция После октября 1917 года: II Съезд Советов Октябрьское восстание в Москве Поход Керенского — Краснова на Петроград Занятие большевиками Ставки Верховного Главнокомандующего Однородное социалистическое правительство Всероссийское учредительное собрание Брестский мир Перенос столицы России из Петрограда в Москву Перемещение отрекшегося Николая II из Тобольска в Екатеринбург Движение фабричных уполномоченных Восстание Чехословацкого корпуса Восстание левых эсеров Расстрел царской семьи
Персоналии
Великий князь Михаил Александрович Князь Львов Г. Е. Кирпичников Т. И. Керенский А. Ф. Чернов В. М. Чхеидзе Н. С. Ленин В. И. Троцкий Л. Д. Зиновьев Г. Е. Савинков Б. В. Суханов Н. Н. Джон Рид
Родственные статьи
Троцкий и Ленин Покушения на Ленина Левые коммунисты Военная оппозиция Партийная мобилизация Трудовые армии Мировая революция Культ личности Ленина

Первая эмиграция (1902—1904)

В 1902 году молодой Лев Бронштейн, выправив себе фальшивый паспорт на фамилию Троцкий, бежал из ссылки в Иркутской губернии за границу и, прибыв по рекомендации Г. М. Кржижановского к Ленину в Лондон, становится постоянным сотрудником газеты «Искра».

А. В. Луначарский о молодом Троцком писал: «…Заграничную публику Троцкий поразил своим красноречием, значительным для молодого человека образованием и апломбом. …Очень серьёзно к нему не относились по его молодости, но все решительно признавали за ним выдающийся ораторский талант и, конечно, чувствовали, что это не цыплёнок, а орлёнок»

Конфликты в редакции «Искры» между «стариками» (Г. В. Плехановым, П. Б. Аксельродом, В. И. Засулич) и «молодыми» (В. И. Лениным, Ю. О. Мартовым и А. Н. Потресовым) побудили Ленина предложить Троцкого в качестве седьмого члена редколлегии; однако, поддержанный всеми членами редколлегии, Троцкий был в ультимативной форме забаллотирован Плехановым.

На II съезде РСДРП, летом 1903 года, Троцкий так горячо поддерживал Ленина, что Д. Рязанов окрестил его «ленинской дубинкой». Однако предложенный Лениным новый состав редколлегии (Плеханов, Ленин, Мартов, с исключением из неё Аксельрода и Засулич) побудил Троцкого перейти на сторону обиженного меньшинства. Троцкий не соглашался с «якобинством» Ленина и его концепцией авторитарной организации партии.

Одним из основных тем для разногласий на II Съезде стал вопрос об автономии еврейской социалистической партии Бунд, настаивавшей на том, что она «должна стать единственным представителем еврейского пролетариата», входя при этом в состав РСДРП на правах автономной организации. Такая платформа подверглась критике Ленина за её «кастовость». Ленинская позиция «ассимиляции» евреев была поддержана Троцким и Мартовым. Отказ партии признать автономию Бунда привёл к тому, что его делегация покинула съезд, заявив о своём выходе из состава РСДРП.

Вместе с тем Троцкий отказывается поддержать курс Ленина на выделение большевиков из РСДРП в самостоятельную партию, построенную на началах централизации («демократический централизм») и обязательности выполнения нижестоящими приказов вышестоящих («партийная дисциплина»). Подобные черты ленинской организации вызывают обвинения в «авторитаризме» и «сектантстве».

Ссора Троцкого с Лениным обострилась со II съезда Заграничной лиги русской революционной социал-демократии (октябрь 1903 года), где он выступил в поддержку предложенных Мартовым меньшевистских взглядов на партстроительство, хотя и допустил ряд резких слов в адрес меньшевиков и Плеханова. Троцкий высказывался в пользу коллективного руководства пока ещё единой РСДРП, против его подмены правлением отдельных лиц, в первую очередь Ленина, которого он обвинил в том, что он подменяет диалектику метафизикой. По итогам съезда Ленин написал работу «Шаг вперёд, и два шага назад», обвиняющую меньшевиков в «оппортунизме». Троцкий в этой работе был причислен к меньшевикам, особо Ленин отметил его «нетактичность».

В ответ на эту работу Троцкий написал в 1904 году статью «Наши политические задачи». В ней он обвинил Ленина в псевдомарксистской демагогии и попытках насадить в РСДРП «казарменный режим»:

Для него [Ленина] марксизм не метод научного исследования, налагающий большие теоретические обязательства, нет, это… половая тряпка, когда нужно затереть свои следы, белый экран, когда нужно демонстрировать своё величие, складной аршин, когда нужно предъявить свою партийную совесть!..

…Диалектике нечего делать с тов. Лениным… Армия нашего генералиссимуса тает, и «дисциплина» грозит повернуться к нему не тем концом.

Статья содержала оскорбления в адрес Ленина, который назывался «бойким статистиком», «неряшливым адвокатом» (намёк на основную профессию Ленина), «Максимилианом Лениным», по аналогии с Робеспьером («я знаю только две партии — плохих граждан и хороших граждан… Этот политический афоризм … начертан в сердце Максимильена Ленина»). Кроме того, статья демонстративно была посвящена одному из лидеров меньшевизма, «дорогому учителю Павлу Борисовичу Аксельроду».

Впоследствии, в советский период, Троцкий очень не любил вспоминать об этой работе, хотя о ней не забыли его политические противники. В указанной статье Троцкий ещё в 1904 году предсказал будущее ленинских принципов партстроительства: «Аппарат партии замещает партию, Центральный Комитет замещает аппарат и, наконец, диктатор замещает Центральный Комитет». Уже в 1930-е годы, констатируя, что подобный прогноз сбылся, Троцкий, впрочем, заметил, что он «вовсе не отличается исторической глубиной», и что он всего лишь считал ленинский централизм чрезмерным, и потому в полемике довёл его до абсурда.

Впрочем, пророчество Троцкого смотрелось довольно обычно в ряду аналогичных статей Мартова и Аксельрода. Так, патриарх меньшевизма Аксельрод П. Б. называл ленинские доктрины «мелкобуржуазной утопией теократического характера».

Озлобленный Ленин не остался в долгу. В октябре 1904 года, в письме Стасовой Е. Д. он назвал брошюру Троцкого «наглым лганьём, искажением фактов». Вскоре он начал называть Троцкого «Балалайкиным» (по повести Салтыкова — Щедрина «Балалайкин и Ко»).

Вместе с тем, в 1904 году, когда между большевиками и меньшевиками обнаружились серьёзные политические разногласия, Троцкий отошёл также и от меньшевиков и сблизился с А. Л. Парвусом, который увлёк его теорией «перманентной революции». Параллельно он продолжал выступать за объединение партии. Новые статьи Троцкого начали демонстрировать резкие различия с работами Мартова, Аксельрода и Плеханова, отличаясь от них гораздо большей злобностью по отношению к царскому правительству. Меньшевики начинают подозревать Троцкого в стремлении создать свою собственную партию, отдельную и от большевиков, и от меньшевиков.

По крайней мере до мая 1917 года Троцкий остаётся нефракционным социал-демократом, выступающим за преодоление раскола РСДРП на меньшевиков и большевиков (см. также Межрайонцы).

Конфликт Троцкого и Ленина 1911—1912

С 1910 года между Лениным и Троцким развернулась борьба за организацию объединённой большевистско-меньшевистской партконференции под объединительными лозунгами. Цели их были противоположными: если Троцкий думал о воссоединении, то Ленина волновало в первую очередь поглощение меньшевиков большевиками. В 1911 году Ленин начал подготавливать внутрибольшевистскую фракционную конференцию, которую он называл общепартийной, в рамках пока ещё единой РСДРП. Троцкий в это время пытался собрать «примиренческую», объединённую большевистско-меньшевистскую партконференцию, с огромным трудом преодолевая разногласия между различными социал-демократическими фракциями. В январе 1912 года Ленин провёл в Праге фракционную большевистскую конференцию, которую он назвал VI партконференцией РСДРП.

В августе 1912 года Троцкому с огромными усилиями всё-таки удалось созвать в Вене объединённую партконференцию («Августовский блок»), представлявшую парторганизации (в рамках пока ещё единой РСДРП) Петербурга, Москвы, Севастополя, Одессы, Баку и Красноярска, также представители Бунда, Польской социалистической партии, Социал-демократии Литовского края и т.д. Вместе с тем свою задачу Венская конференция не выполнила, так как от участия в ней уклонились большевики и некоторые другие, более мелкие фракции. Ленин назвал Августовский блок «архиглупой затеей», и участвовать в нём отказался.

Объединить разрозненные, и враждовавшие друг с другом социал-демократические фракции Троцкому так и не удалось. Кроме Ленина, в конференции не стал участвовать Плеханов, приславший издевательски вежливый отказ. Из известных деятелей социал-демократии на конференции присутствовали, кроме самого Троцкого, только Мартов и Аксельрод, к тому моменту уже его недолюбливавшие.

В 1911—1912 Троцкий и Ленин находились в состоянии острого конфликта. В 1912 году Ленин назвал Троцкого «Иудушкой» (по популярной легенде, Ленин также якобы назвал Троцкого «политической проституткой») в свой заметке с вызывающим названием «О краске стыда у Иудушки Троцкого». Впрочем, Ленин оставил эту заметку в состоянии черновика; впервые она была опубликована уже после его смерти, в 1932 году.

В 1912 году Ленин окончательно взял курс на раскол пока ещё единой РСДРП, и выделение её большевистской фракции в самостоятельную партию. Троцкий стоял у него на пути, как главный, на тот момент, сторонник «примиренчества». Сразу после большевистской конференции в январе 1912 года в Праге Троцкий осудил её в германской социал-демократической газете Vorfarts, как ведущую к фракционному расколу, подменяющую общепартийную конференцию фракционной. Ленин назвал эту статью «бешеной и гнусной», и отправил в газету свой ответ, но редакция отказалась его печатать из-за содержавшихся в нём грубых оскорблений.

23 апреля (6 мая) 1912 года Ленин начал выпускать собственную газету «Правда», название которой совпало с газетой самого Троцкого, которую тот с 3 (16) октября1908 года выпускал в Вене и с помощью рабочих-добровольцев распространял в России, в первую очередь в Санкт-Петербурге. Все протесты венской газеты были Лениным проигнорированы. Тем временем в венской «Правде» Троцкого конференция ленинцев в Праге именовалась, например, «набегом на партию».

В своих публичных выступлениях озлобленный Троцкий старался вести себя дипломатично, так как он пытался примирить противоборствующие фракции. Однако в частных письмах он давал волю чувствам. В письме Аксельроду он назвал Ленина «паразитом», в письме к Чхеидзе в 1913 году Троцкий высказывает своё раздражение тем, что Ленин «перехватил» у него газету «Правда»:

Дорогой Николай Семенович. Во-первых, позволяю выразить вам благодарность за то — не только политическое, но и эстетическое удовольствие, которое получаешь от ваших речей … Да и вообще нужно сказать: душа радуется, когда читаешь выступления наших депутатов, письма рабочих в редакции «Луча» или когда регистрируешь факты рабочего движения. И каким-то бессмысленным наваждением кажется дрянная склока, которую систематически разжигает сих дел мастер Ленин, этот профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении. Ни один умственно неповрежденный европейский социалист не поверит, что возможен раскол из-за тех маргариновых разногласий, которые фабрикуются Лениным в Кракове. «Успехи» Ленина сами по себе, каким бы тормозом они не являлись, не внушают мне больше опасений. Теперь не 1903 и не 1908 год. На «темные деньги», перехваченные у Каутского и Цеткин, Ленин поставил орган; захватил для него фирму популярной газеты и, поставив «единство» и «неофициальность» её знаменем, привлек читателей-рабочих, которые в самом появлении ежедневной рабочей газеты естественно видели огромное своё завоевание. — Письмо Троцкого Чхеидзе, 1913 г.

Далее Троцкий заметил, что «всё здание ленинизма в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения».

Отстоять у Ленина «Правду» Троцкому так и не удалось: 23 апреля (6 мая) 1912 года вышел последний номер венского издания.

В свою очередь, Ленин упрекает Троцкого в беспринципности, и «тушинских перелётах» из одной социал-демократической фракции в другую («Троцкий был в 1903 году меньшевиком, отошёл от меньшевиков в 1904 году, вернулся к меньшевикам в 1905 году…в 1906 году опять отошёл…»). Термин «тушинский перелёт» отсылает к перебежчикам, которые неоднократно «перелетали» из Москвы в Тушинский лагерь Лжедмитрия II и обратно в Смутное время.

Как отмечает историк Дмитрий Волкогонов, вплоть до 1917 года Ленин считал Троцкого «прозападным социал-демократом», в июле 1916 года назвав его «каутскианцем» и «эклектиком». В письме Инессе Арманд 19 февраля 1917 года Ленин высказывается о Троцком так: «…приехал Троцкий [в Америку], и сей мерзавец сразу снюхался с правым крылом „Нового мира“ против левых цимервальдцев!! Так-то!! Вот так Троцкий!! Всегда равен себе = виляет, жульничает, позирует как левый, помо­гает правым, пока можно».

Сам Троцкий фактически объясняет свои фракционные колебания амбициозным желанием стоять «вне фракций». Суханов Н. Н. в своей работе «Записки о революции» упоминает о своей личной беседе с Троцким в середине 1917 года. Когда Суханов «пожаловался», что оказался в унизительном положении «меньшинства среди меньшинства», Троцкий в ответ заметил, что «не лучше ли в таком случае открыть собственную газету», то есть фактически создать собственную социал-демократическую фракцию.

Ещё одной, менее известной стороной конфликта стало царское охранное отделение. Полиция опрометчиво считала, что взятый Лениным курс на раскол пока ещё единой РСДРП, и выделение большевистской фракции в самостоятельную партию объективно ослабит революционное движение. С огромным трудом организованный Троцким «примиренческий» Августовский блок 1912 года был нашпигован полицейскими провокаторами, делавшими всё, чтобы его сорвать. Полиции также удалось внедрить в редакцию ленинской «Правды» провокатора Мирона Черномазова (Лютеков, «Москвич»), в 1913 году даже ставшего её главным редактором. Но всё это померкло перед деятельностью провокатора Романа Малиновского, который пользовался полным доверием Ленина и даже возглавлял большевиков в Госдуме.

Сталин презрительно комментирует эмигрантские идеологические распри выражением «Буря в стакане воды», заметив в письме большевику Бобровскому В. С. 24 января 1911 года, что «О заграничной „буре в стакане воды“, конечно, слышали: блоки — Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой». Сталин также неоднократно замечает «мы — практики», противопоставляя большевиков-эмигрантов, до революции фактически составлявших идеологический центр партии, и большевиков, находившихся непосредственно в России на нелегальной революционной работе.

Блок Ленин — Троцкий (1917—1920)

Февральская революция 1917 года стала неожиданностью как для Троцкого, так и для Ленина, которые оба в этот период находились в эмиграции. Ленину удалось вернуться в Россию из Швейцарии в апреле, тогда как Троцкому пришлось совершить гораздо более длинный и нелёгкий путь и провести месяц интернированным на территории Канады, и прибыл он в Петроград лишь в начале мая. После возвращения Троцкий становится лидером Межрайонной организации объединенных социал-демократов («межрайонцев»), выступавших за восстановление единства РСДРП. Существенных идеологических различий между «межрайонцами» и большевиками не было: и те, и другие поддерживали лозунги роспуска Временного правительства («перерастания буржуазной революции в социалистическую») и немедленного мира («демократический мир без аннексий и контрибуций»). В состав «Межрайонки» входил ряд способных агитаторов во главе с Троцким, однако сама по себе эта организация была слишком слаба и малочисленна, чтобы действовать как независимая партия; к моменту прибытия Троцкого из эмиграции фракция как раз обдумывала своё возможное слияние с большевиками либо какой-либо другой левой группировкой.

Посол Великобритании в Петрограде Дж. Бюкенен., Мемуары

...большевики составляли компактное меньшинство решительных людей, которые знали, чего они хотели и как этого достигнуть. Кроме того, на их стороне было превосходство ума, а с помощью своих германских покровителей они проявили организационный талант, которого у них сначала не предполагали. Как ни велико мое отвращение к их террористическим методам, и как ни оплакиваю я разрушение и нищету, в которую они ввергли свою страну, однако я охотно соглашаюсь с тем, что и Ленин и Троцкий — необыкновенные люди. Министры, в руки которых Россия отдала свою судьбу, оказались все слабыми и неспособными, а теперь, в силу какого-то жестокого поворота судьбы, единственные два действительно сильные человека, которых она создала в течение войны, были предназначены для того, чтобы довершить её разорение.

Вернувшись из эмиграции, Ленин взял курс на поглощение большевиками идейно близких к ним межрайонцев и меньшевиков-интернационалистов («левых меньшевиков»). В свою очередь, Троцкий после провала в 1912 году Августовского блока, и с началом в 1914 году Первой мировой войны начал охладевать к идее «примиренчества». Его статьи сосредоточились на пропаганде прекращения войны и дальнейшего углубления революции в России.

Ораторские способности Троцкого обращают на себя внимание Ленина, и в июле фракция «межрайонцев» в полном составе присоедилась к большевикам; по выражению Луначарского (также бывшего «межрайонца»), Троцкий пришёл к большевизму «несколько неожиданно и сразу с блеском». В числе других значимых деятелей «Межрайонки» к большевикам присоединяются также В. А. Антонов-Овсеенко, М. С. Урицкий, В. Володарский, А. А. Иоффе. Первое совещание между Лениным и Троцким, на котором обсуждалось возможное слияние, прошло уже 10 мая, на конференции межрайонцев. Обе стороны приходят к выводу, что их программы действий, применительно к существовавшей тогда в России ситуации, полностью совпадают. Уже на этом совещании Ленин предлагает Троцкому вступить в ряды большевиков, однако он откладывает принятие решения, ожидая мнения своих соратников — «межрайонцев». Сам же Ленин, комментируя эти переговоры, замечает, что немедленно объединиться с Троцким им обоим мешают «амбиции, амбиции, амбиции». В свою очередь, Троцкий на конференции межрайонцев в мае 1917 года заявил, что «Я называться большевиком не могу… Признания большевизма требовать от нас нельзя».

По воспоминаниям В. С. Войтинского, Ленин неоднократно заявлял, что «партия не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем полезен, что он мерзавец… У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится». По оценке В. М. Молотова, «Ленин… умел всех использовать — и большевика, и полубольшевика, и четвертьбольшевика, но только грамотного». Луначарский отмечает, что «огромная властность и какое-то неумение или нежелание быть сколько-нибудь ласковым и внимательным к людям, отсутствие того очарования, которое всегда окружало Ленина, осуждали Троцкого на некоторое одиночество. Подумать только, даже немногие его личные друзья (я говорю, конечно, о политической сфере) превращались в его заклятых врагов».

После провала попытки июльского восстания Ленин скрылся, тогда как Троцкий был арестован. В июле на VI съезде РСДРП(б) состоялось объединение «межрайонцев» с большевиками, а сам Троцкий вошёл в состав ЦК партии. После провала Корниловского выступления в сентябре Троцкий был освобождён, как и другие арестованные в июле большевики. Большевистская газета «Рабочий путь» (так в тот момент называлась «Правда») приветствовала освобождение Троцкого словами: «Наш горячий привет освобожденному борцу, наш привет выходящему на волю из „республиканской тюрьмы“ товарищу!».

Судя по всему, Троцкий отказывался от поглощения межрайонцев большевиками в мае, так как это заведомо ставило его в подчинённое по отношению к Ленину положение. Больше его бы устроило создание некой объединённой организации, однако такой шаг, в свою очередь, категорически не устраивал Ленина. В итоге, поглощение межрайонцев большевиками было проведено VI съездом РСДРП(б) в тот момент, когда Троцкий сидел в тюрьме, и не мог выразить протест. Кроме того, съезд заочно избрал Троцкого одним из своих почётных председателей, заодно избрав его членом ЦК РСДРП(б), причём больше голосов получили только Ленин и Зиновьев.

Осенью 1917 года Троцкий стал руководителем Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов и, по оценке Ричарда Пайпса, в отсутствие Ленина фактически возглавлял деятельность большевиков в Петрограде вплоть до его возвращения. Именно он сформировал Петроградский военно-революционный комитет (ВРК), который стал основным органом подготовки вооружённого восстания в Петрограде, и выдвинул идею назвать новое советское правительство Советом народных комиссаров.

При подготовке Октябрьской революции Ленин и Троцкий воплощали разные линии. Тогда как Ленин понимал под лозунгом «вся власть Советам» передачу власти большевикам и себе лично, Троцкий понимал его, как передачу власти именно Советам, в том числе и себе лично, как председателю Петросовета.

К осени 1917 года старые разногласия Ленина и Троцкого уходят в прошлое. 8 октября 1917 года, комментируя список кандидатов в Учредительное собрание, заметил по поводу Троцкого следующее:

… никто не оспорил бы такой, например, кандидатуры, как Троцкого, ибо, во-первых, Троцкий сразу по приезде занял позицию интернационалиста [то есть прекращения войны]; во-вторых, боролся среди межрайонцев за слияние [с большевиками]; в-третьих, в тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи и преданным сторонником партии революционного пролетариата.

1 (11) ноября 1917 на заседании Петроградского комитета РСДРП(б) по вопросу об «однородном социалистическом правительстве» Ленин называет Троцкого «лучшим большевиком» («Троцкий давно сказал, что объединение [между большевиками и меньшевиками] невозможно. Троцкий это понял, и с тех пор не было лучшего большевика»), хотя ещё в апреле в своих заметках назвал Троцкого «мелким буржуа». В 1918 году степень доверия доходит до того, что председатель Совнаркома Ленин даже выдаёт Троцкому чистые бланки приказов, заранее Лениным подписанные. Согласно данным исследователей В. Краснова и В. Дайнеса, данное событие связано с демаршем Троцкого в июле 1919 года; из-за затянувшегося конфликта с «военной оппозицией» и подозрений ВЧК в адрес Главнокомандующего Вацетиса И. И. Троцкий подаёт в отставку с постов Предреввоенсовета, наркомвоенмора и члена Политбюро ЦК РКП(б). По оценке В. Краснова и В. Дайнеса, подобная перспектива «крайне напугала» ЦК, большинством голосов отказавшего Троцкому в этой отставке. Демонстрируя Троцкому полную поддержку, Ленин выдаёт ему заранее подписанный чистый бланк с фразой: «Товарищи! Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело». ]] Впоследствии, в своём «завещании», Ленин отмечает, что «тов. Троцкий, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела». В декабре 1917 года Лев Троцкий, возглавив советскую делегацию в Брест-Литовске как народный комиссар иностранных дел, затягивал мирные переговоры, надеясь на скорую революцию в Центральной Европе, и через головы участников переговоров обращался с призывами о восстании к «рабочим в военной форме» Германии и Австро-Венгрии. Когда же Германия продиктовала жёсткие условия мира, Троцкий пошёл против Ленина, выступавшего за мир любой ценой, но не поддержал и Бухарина, который призывал к «революционной войне». Вместо этого он выдвинул лозунг «ни войны, ни мира», то есть призвал к прекращению войны, но предложил не заключать при этом мирного договора.

В марте-апреле 1918 года Троцкий становится наркомом по военным и военно-морским делам и принимает деятельное участие в создании Красной армии и гражданской войне. В конце 1920 г. Ленин поручает ему возглавить восстановление разрушенной транспортной системы России. Для этого Троцкий предлагает ввести на железных дорогах жёсткую военную дисциплину, при этом военизация была распространена и на профсоюзы железнодорожников и транспортных рабочих. Это привело к острой дискуссии о профсоюзах, в которой Ленин выступил против установок Троцкого.

Ричард Пайпс в целом оценивает сотрудничество Ленина и Троцкого следующим образом:

В сентябре 1917 года, когда Ленин скрывался от полиции, руководство силами большевиков перешло к Троцкому, примкнувшему к партии двумя месяцами раньше. Игнорируя настойчивые требования Ленина немедленно осуществить захват власти, Троцкий избрал более эффективную в данных обстоятельствах стратегию, маскируя реальные намерения большевиков лозунгом передачи власти Советам. В совершенстве владея современной техникой государственных переворотов (которая, на самом деле была его изобретением), он твердо вел большевиков к победе. Троцкий идеально дополнял Ленина. Он был способнее, ярче как личность, лучше говорил и писал, мог повести за собой толпу. Ленин же был способен увлечь главным образом своих сторонников. Но Троцкий не пользовался популярностью в большевистской среде — отчасти из-за того, что поздно примкнул к партии, а до этого долгие годы обрушивался на большевиков с критикой, отчасти — из-за своего невыносимого высокомерия. В любом случае еврей Троцкий вряд ли мог рассчитывать на роль национального лидера в стране, где, независимо от любых революционных событий, евреи считались чужаками. В период революции и гражданской войны он был alter ego Ленина, его неизменным соратником. Но как только победа была достигнута, Троцкий стал помехой.

Одним из первых заговорил о власти большевиков, как «диктатуре Ленина и Троцкого» Суханов Н. Н., уже в ноябре 1917 года заявивший: «Кому же не ясно, что перед нами нет никакой „советской“ власти, а есть диктатура почтенных граждан Ленина и Троцкого, и что диктатура эта опирается на штыки обманутых ими солдат и вооруженных рабочих, которым выданы зарвавшимися неоплатные векселя на сказочные, но не существующие в природе богатства?». Роза Люксембург летом 1918 года описывала большевистскую партию, как «Ленин, Троцкий, и их товарищи»:

…Ленин и Троцкий со своими друзьями были первыми, кто пошел впереди мирового пролетариата, показав ему пример; они до сих пор еще единственные, кто мог бы воскликнуть вместе с Гуттеном: «Я отважился!»

В 1919 году член Комиссии Овермэна, сенатор США Кинг во время слушаний назвал правление большевиков «диктатурой Ленина и Троцкого».

В 1922 году Ленин предлагал Троцкому союз в борьбе с опасностью бюрократизации РКП(б), генеральным секретарём которой был избран Сталин. Троцкий поддержал Ленина, однако натолкнулся на противодействие Сталина, Зиновьева и Каменева.

Дискуссия о профсоюзах (ноябрь 1920 — март 1921)

Дмитрий Волкогонов отмечает, что Троцкий «какое-то время по популярности он совсем не уступал признанному лидеру большевиков. Два ярко выраженных лидера октябрьского переворота в глазах общественного мнения олицетворяли большевистскую диктатуру».

По оценке секретаря Сталина Бажанова Б. Г., во время Гражданской войны «сотрудничество Ленина и Троцкого было превосходным», и ещё в 1920 году «страна и партия считают вождями революции Ленина и Троцкого, далеко впереди всех остальных партийных лидеров». С окончанием же Гражданской войны значительное усиление Троцкого, как главы Красной армии, перестало устраивать Ленина, предвидевшего «важный и опасный поворот при переходе к мирному строительству». Как считал Бажанов, с 1920 года Ленин начинает сколачивать «твёрдое» большинство в ЦК, возвысив в первую очередь личных врагов Троцкого — Зиновьева и Сталина.

Непосредственный очевидец событий Либерман С. И. так описывает положение Троцкого к концу Гражданской войны:

Вообще, в борьбе против контрреволюции и иностранной интервенции Троцкий всегда был на первом плане. В то время Ленина называли «мозгом и волей революции», а Троцкого — «её разящим мечом». Это пышное определение вполне соответствовало той несколько театральной шумихе, которой он любил окружать свои выступления.

… Чувствуя за собой поддержку Ленина, Троцкий на заседаниях, где я его наблюдал, держал себя обособленно, говорил очень авторитетно, а по мере того, как развивались его успехи на фронте, в его поведении появилось даже нечто вызывающее. Эти вызывающие нотки звучали в особенности по адресу, так называемых, хозяйственников, которые в ту пору никакими успехами похвастаться не могли. Они должны были снабжать армию, работа их оказалась неудовлетворительной с точки зрения как армии, так и гражданского населения. Стрелы Троцкого попадали, главным образом, в руководителей хозяйственных учреждений. Троцкий как бы говорил на этих заседаниях: Вот, погодите, мы сначала расправимся с белогвардейцами, а тогда двинемся наводить порядок внутри страны.

Первые с 1917 года заметные разногласия внутри блока Ленин-Троцкий относятся к так называемой «дискуссии о профсоюзах», ставшей одной из острейших в истории РКП(б). Опыт работы в качестве наркома путей сообщения и главы Цектрана (Центрального комитета объединённого профессионального союза работников железнодорожного и водного транспорта) убедил Троцкого в успешности методов милитаризации труда. В ноябре 1920 года Троцкий инициирует широкую общепартийную дискуссию, настаивая на милитаризации по образцу Цектрана и вообще всей промышленности, избрав основным рычагом профсоюзы.

Требования дальнейшего «закручивания гаек» прозвучали на фоне широко развернувшегося в конце 1920 — начале 1921 годов окончательного краха экономики «военного коммунизма». По оценке Ричарда Пайпса, именно в этот период слово «троцкизм» начало «становиться ругательным». По выражению современника Либермана С. И., «Троцкий хотел не демобилизовать страну, а милитаризировать хозяйство».

Дискуссия привела к расколу партии на целый ряд различных «платформ», состав и идейные взгляды которых постоянно менялись. В качестве «полюсов» же выступали «левацкая» платформа Троцкого, настаивавшего на дальнейшей милитаризации труда, и «правая» платформа «рабочей оппозиции», настаивавшей на преобразованиях в духе анархо-синдикализма.

Ленин отвергает платформу Троцкого, с декабря 1920 года возглавив умеренную центристскую «платформу десяти». В ряде своих статей, опубликованных в декабре 1920 — феврале 1921, Ленин обрушивается на Троцкого в выражениях, заставляющих вспомнить дореволюционную полемику двух лидеров. В своей статье «Ещё раз о профессиональных союзах, о текущем моменте и об ошибках тт. Троцкого и Бухарина» Ленин раскритиковал «администраторский подход к данному вопросу» Троцкого, посоветовав ему лучше ограничиться тем, что у него получается лучше всего — пропагандой: «Что есть хорошего у Троцкого? … несомненно хорошим и полезным является производственная пропаганда… при выступлениях, ораторских и литераторских, как участник и работник Всероссийского бюро производственной пропаганды, тов. Троцкий несомненно принес бы (и несомненно принесет) немалую пользу делу». Ленин резко возражает против требований Троцкого «перетряхнуть» профсоюзы, отметив, что «Если надо кого … „перетряхнуть“, то уже скорее не ВЦСПС, а ЦК РКП за то, что … дал разрастись самой пустопорожней дискуссии…ошибку цектранистов…состоящую в некотором приувеличении бюрократизма…не прикрывать её надо, а исправить».

Полемика достигает апогея на X съезде РКП(б) в марте 1921 года. Открывая Съезд своим Политическим докладом, Ленин с явным раздражением отметил раскол партии на ряд «платформ», назвав его «недопустимой роскошью». Троцкий предпочитает не спорить с Лениным, и напоминает Съезду, что он ещё годом ранее предлагал замену продразвёрстки продналогом, но тогда партия его не послушала. В свою очередь, Ленин в своей речи от 14 марта 1921 года называет эти доводы «спорами о том, кто первый сказал „э“».

Троцкий же в ответ фактически обвинил Ленина в «двурушничестве»: «Нельзя одному заводить рабочую демократию, а когда она приводит к осложнениям — говорить другому по телефону: „Теперь давайте палку — это ваша специальность“. Это — двурушничество! (Аплодисменты)… Вот мое мнение: когда ЦК, — и пусть будущий ЦК намотает себе это на ус, — когда ЦК находит необходимым свою политику ломать в течение года… он не должен делать это так, чтобы его собственные ошибки вымещались на спине тех работников, которые были только исполнителями воли самого Центрального Комитета. (Голоса: „Правильно!“ Аплодисменты)»

В то же время, на X съезде РКП(б), лидер противостоящей и Троцкому, и Ленину «рабочей оппозиции» Шляпников А. Г. крайне скептически отозвался о возникших между двумя политиками разногласиях, заявив, что «Ленин и Троцкий опять соединятся, …. а потом займутся нами». Оба лидера 9 марта 1921 года прокомментировали эти выступления; Троцкий выразил готовность «соединиться» с Лениным в порядке «партийной дисциплины», заявив, что «конечно, мы соединимся, потому что мы — люди партии». Фактически такое же заявление делает и Ленин: «Конечно, мы с тов. Троцким расходились; и, когда в ЦК образуются более или менее равные группы, партия рассудит и рассудит так, что мы объединимся согласно воле и указаниям партии».

Подобные заявления ничуть не помешали Ленину и Троцкому опять углубиться в споры уже через несколько дней, 14 марта. Троцкий «особенно вежливо» назвал Ленина «архиосторожным», и упрекнул его в «путанице». Сам же Ленин в своей речи о профсоюзах от 14 марта назвал Троцкого своим «неосторожным другом», а саму «дискуссии о профсоюзах» — «…бывают крайности с обеих сторон и что гораздо чудовищнее, — были некоторые крайности некоторых милейших товарищей».

По мнению секретаря Сталина Бажанова Б. Г., с целью уменьшить влияние Троцкого Ленин в 1920 году назначил его на заведомо провальный пост наркомпути, и возвысил группу яростных соперников Троцкого, Зиновьева (с марта 1919 года — глава Коминтерна), Каменева (помощник Ленина по Совнаркому и Совету Труда и Обороны), и Сталина (с апреля 1922 — Генеральный секретарь ЦК).

После окончания гражданской войны, когда транспорт был совершенно разрушен…Ленин назначил Троцкого Народным комиссаром Путей сообщения (не без скверной задней мысли — чтобы поставить Троцкого в глупое положение). По вступлении в должность Троцкий написал патетический приказ: «Товарищи железнодорожники! Страна и революция гибнут от развала транспорта. Умрем на нашем железнодорожном посту, но пустим поезда!» В приказе было больше восклицательных знаков, чем иному делопроизводителю судьба отпускает на всю жизнь. Товарищи железнодорожники предпочли на железнодорожном посту не умирать, а как-нибудь жить, а для этого нужно было сажать картошку и мешочничать. Железнодорожники мешочничали, поезда не ходили, и Ленин, достигший своей цели, прекратил конфуз, сняв Троцкого с поста Наркомпути.

Коммунистические методы управления страной … были подвергнуты ожесточенным спорам в партийной верхушке во время знаменитой дискуссии о профсоюзах…Только через несколько лет, уже будучи секретарем Политбюро, разбираясь в старых архивных материалах Политбюро, я понял, что дискуссия была надуманной. По существу это была борьба Ленина за большинство в Центральном Комитете партии — Ленин опасался в этот момент чрезмерного влияния Троцкого, старался его ослабить и несколько отдалить от власти. Вопрос о профсоюзах, довольно второстепенный, был раздут искусственно. Троцкий почувствовал деланность всей этой ленинской махинации, и почти на два года отношения между ним и Лениным сильно охладились.

«Дискуссия о профсоюзах» завершается на X съезде РКП(б) полным поражением Троцкого: под давлением Ленина из ЦК выводится ряд сторонников Троцкого; в результате его позиции при голосовании по ключевым вопросам заметно ослабевают. Так, члены Политбюро Н. Н. Крестинский, Л. П. Серебряков, и Е. А. Преображенский были изгнаны из Секретариата ЦК (причём первые двое вообще из ЦК), также из ЦК был выведен Смирнов И. На их место приходят Зиновьев, Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе и Ярославский. В результате, если в декабре 1920 года Троцкий имел в ЦК 8 голосов против 7, в марте 1921 он уже оказывается в меньшинстве, усиливаются позиции Сталина, проведшего в ЦК ряд своих сторонников (в первую очередь — Молотова и Ворошилова).

Предполагаемое возобновление блока Ленин — Троцкий (1922)

В течение 1922 года политические платформы Ленина и Троцкого постепенно вновь начали сближаться на почве одинаковых взглядов по вопросам монополии внешней торговли, вопросу об устройстве СССР (борьба Сталина с «национал-уклонизмом», ленинский план союзных республик в противовес сталинскому плану «автономизации», грузинское дело), однако, в первую очередь — по вопросу борьбы с бюрократизмом. Как впоследствии утверждал сам Троцкий в своей автобиографической работе «Моя жизнь», в конце 1922 года Ленин предложил ему составить блок на почве борьбы с бюрократизмом.

По мнению Ричарда Пайпса, Ленин с началом своей болезни в 1922 году всё больше оказывался в политической изоляции под предлогом заботы о его здоровье, и, как считает Ричард Пайпс, действительно мог искать союза с Троцким, который тогда оказался в схожем положении. Однако, вместе с тем, Ричард Пайпс указывает и на то, что единственным источником, сообщающим о подобном блоке, остаётся только сам Троцкий.

Также Ричард Пайпс, вместе с рядом других исследователей, отмечает и тот факт, что Троцкий получил от Ленина поручение поддержать против Сталина ленинскую платформу по «грузинскому делу». В этом деле ярко выявилось противоречие «великодержавного» централизаторского подхода Сталина к организации СССР и «интернационалистского» ленинского проекта. Конфликт между местными властями и представителем центрального правительства, соратником Сталина Орджоникидзе Г. К. закончился громким скандалом: Орджоникидзе избил одного из местных лидеров. Ленин увидел в этом крайне тревожный симптом происходящего, по его мнению, «возрождения держимордовского режима» имперского угнетения центром малых народов. 3 марта 1923 года Ленин пишет Троцкому записку: «…Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии…». Платформа Ленина по национальному вопросу совпадала с платформой Троцкого, обеспокоенно отмечавшего, что «в национальном вопросе … всё откровеннее выступали клыки имперского централизма».

11 сентября 1922 года Ленин внёс на рассмотрение Политюро вопрос о назначении Троцкого заместителем председателя Совнаркома. Часто можно встретить ошибочное мнение, что Ленин тем самым предлагал Троцкому стать «своим заместителем» и чуть ли не преемником. В действительности же речь шла о том, чтобы увеличить число заместителей председателя СНК и СТО с двух (Рыков и Цюрупа) до четырёх, за счёт Каменева и Троцкого. Таким образом, Троцкий должен был стать лишь одним из четырёх зампредсовнаркома, причём один из трёх других заместителей (Цюрупа) даже не был членом Политбюро. Кроме того, ряд ключевых наркоматов были выведены в подчинение СТО; предполагалось, что Троцкий, в качестве заместителя председателя СНК будет заниматься несколькими второстепенными наркоматами, в первую очередь Наркомпросом.

Неудивительно, что Троцкий посчитал подобное предложение унизительным. 14 сентября Политбюро «с сожалением констатирует категорический отказ т. Троцкого».

Действительно ли планировалось восстановление блока Ленин — Троцкий или нет, но в любом случае, он не успел состояться. 16 декабря 1922 года с Лениным происходит второй инсульт, после третьего инсульта 10 марта 1923 года Ленин становится полностью неспособен вести всякую политическую деятельность, и окончательно отходит от дел.

После 1922 года

Длительное небольшевистское прошлое Троцкого помешало ему с началом в 1920-х годах острой борьбы за власть внутри ВКП(б). Многие старейшие большевистские лидеры воспринимали Троцкого как «выскочку», который присоединился к большевизму только в 1917 году, а до этого много лет находился в остром конфликте с основателем партии, Лениным. Одним из выразителей подобных настроений становится один из старейших большевиков, Сталин. В 1919 году во время обороны Царицына Сталин в качестве комиссара ВЦИК приходит к личной ссоре с председателем Реввоенсовета Троцким, в телеграмме Предсовнаркома Ленину с раздражением отметив, что «новичок Троцкий учит меня партийной дисциплине».

Как писал в своих мемуарах белоэмигрант Гуль Р. Б.,

Не будет преувеличением сказать, что и в 1917 году в массах Троцкий был известнее и популярнее Ленина. Но то, что было незаметно для зрителя извне, было очевидно всякому более-менее крупному партийцу: как только Троцкий ... уходил в глубь большевицкой [так в тексте] партии, он неизменно в её теле оказывался “чужероден”. С 1917 года по 1920 мне часто приходилось встречаться и с Троцким и с его противниками и могу засвидетельствовать, что крайняя неприязненность к нему Зиновьева, Крестинского, Сталина, Стучки, Дзержинского, Стасовой, Крыленко и многих других проверенных ленинцев существовала всегда и редко чем-нибудь прикрывалась. Все эти люди только “терпели” Троцкого потому, что он был нужен большевицкой революции, и потому, что Ильич заключил с ним некое “джентльменское соглашение”.... рука Ленина, поддерживающая Троцкого под спину, всегда была ощутима, и без этой руки падение Троцкого могло быть ежедневным.

...Троцкий...занимал всегда более выгодную его натуре межеумочную позицию...не идя ни под Ленина, ни под Мартова, ни тем более под Плеханова с Потресовым....Чтобы быть объективным, надо сказать, что Троцкий интеллектуально был выше ленинцев на голову... умственное и культурное превосходство, эта бывалость и просвещенность, при невероятно эгоцентрическом характере и надменности Троцкого, при его жажде “наполеонства”, сквозившей во всем, в манере, речи, полемике, вызывали естественное озлобление у головки ленинцев. А у некоторых, как у Зиновьева и у Сталина, это чувство переходило в буквальную ненависть... Стать “нечужеродным”, “своим” мешали болезненное честолюбие, сознание, что если он и не Ленин, то почти Ленин. А я думаю, что наедине Троцкий ценил себя куда выше Ленина!

С началом борьбы за власть внутри ВКП(б) в 20-е годы прошлые ссоры Троцкого с Лениным превращаются в компромат, начиная с «литературной дискуссии» 1924 года. Комментируя впоследствии вышеупомянутое письмо Троцкого Чхеидзе, Сталин отмечает: «какой язычок!».

По свидетельству современника событий Либермана С. И.,

У него [Троцкого] было особое положение. Недавно еще противник большевизма, он заставил уважать себя и считаться с каждым своим словом, но оставался все же чуждым элементом на этом собрании старых большевиков. Другие народные комиссары, вероятно, ощущали, что ему можно простить старые грехи за нынешние заслуги, но окончательно забыть его прошлое они никогда не могли.

Ленин, со своей стороны, уважал и подчеркивал не только военные, но, главным образом, организационные таланты Троцкого. Видно было, однако, что это вызывало подчас среди сотрудников Ленина некоторое недовольство и ревность. Ленин, вероятно, ценил революционный темперамент Троцкого и помнил его роль в подготовке и осуществлении захвата власти в октябре 1917 года; кроме того, всем было отлично известно, что Троцкий фактически создал Красную Армию и, благодаря своей неутомимой энергии и пламенному темпераменту, обеспечил её победу над белым движением.

…когда Ленин умирал, казалось несомненным, что либо Троцкий один займет пост вождя, либо разделит его с кем-либо из ближайших соратников Ленина.

Однако большинство партийных вождей решили всё же не связываться со своевольным и взрывоопасным Троцким, предпочтя правлению «красного Бонопарта» создание «тройки» Зиновьев-Каменев-Сталин. По выражению Ломова (Оппокова), «Революция вошла в свою колею, и теперь нам нужны не гении, а хорошие, скромные вожди, которые будут двигать наш паровоз дальше по тем же рельсам. А с Львом Давидовичем никогда не знаешь, куда он заведет».

В то же время историк Дмитрий Волкогонов подчёркивает, что в документах, написанным Троцким после 1917 года невозможно найти ни одного упоминания Ленина в негативном тоне; оскорбительные выражения в адрес Ленина, вроде «узурпатор» или «эксплуататор всякой отсталости рабочего класса» с началом революции из лексики Троцкого полностью исчезают, сменившись восхвалением ленинской «гениальности». 22 января 1924 года Троцкий пишет для «Правды» заметку «Нет Ленина» (опубликована 24 января), в которой, в частности, написал: «… Дыхательный центр мозга — отказался служить — потушил центр гениальной мысли. И вот нет Ильича. Партия осиротела. Осиротел рабочий класс. Именно это чувство порождается прежде всего вестью о смерти учителя, вождя. Как пойдем вперед, найдем ли дорогу, не собьемся ли? Ибо Ленина, товарищи, с нами больше нет».

Все работы, написанные Троцким уже после изгнания из СССР, наполнены бесконечными славословиями в адрес Ленина, которого, в частности, он называет «своим учителем». Вместе с тем Троцкий был против бальзамирования тела Ленина, заявив, что это «не имеет ничего общего с наукой марксизма». К этой точке зрения в январе 1924 года присоединились также Бухарин, отметивший, что данный шаг не имеет ничего общего с мировоззрением самого Ленина, и Каменев, назвавший поклонение мумии Ленина в Мавзолее «самым настоящим поповством».

В культуре

Возникший в 1917 году блок Ленин — Троцкий, отразился и, как указывает исследователь Михаил Мельниченко, в существовавших тогда политических анекдотах, изображавших обоих лидеров как некое «политическое единство», хотя зачастую они и противопоставлялись друг другу «по этнической линии» («Российскую республику назвали РСФСР, чтобы название одинаково читали Ленин (слева направо) и Троцкий (справа налево)», или также: «Ленин Троцкому сказал: я муки сейчас достал. Мне кулич, тебе маца. Ламца-дрица-гоп-ца-ца»).

По крайней мере до 1925 года в анекдотах о Ленине он, как правило, изображается спутником Троцкого. Последний анекдот, зафиксировавший «Ленина и Троцкого», как единое целое, относится, по данным Михаила Мельниченко, к 1935 году. После этого Троцкий постепенно превращается в «основного оппонента [Ленина], комическое олицетворение мирового зла, политической и нравственной беспринципности».

В Викитеке есть полный текст фельетона "Короли у себя дома" Аверченко А. Т.

Юмористически изобразил блок Ленин-Троцкий в 1921 году российский сатирик Аверченко А. Т.; в своём фельетоне «Короли у себя дома» он создал картину домашнего быта ссорящейся супружеской пары. Для создания большего комического эффекта реально существовавшие отношения подчинённости между Предсовнаркома (премьер-министром) Лениным и наркомвоенмором (одним из министров) Троцким были перевёрнуты вверх ногами; ведущим началом автор изобразил именно Троцкого.

Троцкий вскакивает, нервно ходит по палате, потом останавливается. Сердито:

— Кременчуг взят. На Киев идут. Понимаешь?

— Что ты говоришь! А как же наши доблестные красные полки, авангард мировой революции?..

— Доблестные? Да моя бы воля, так я бы эту сволочь…

— Левушка… Что за слово…

— Э, не до слов теперь, матушка. Кстати: ты транспорт-то со снарядами послала в Курск?

— Откуда же я их возьму, когда тот завод не работает, этот бастует… Рожу я тебе их, что ли? Ты вот о чем подумай!

— Да? Я должен думать?! Обо всем, да? Муж и воюй, и страну организуй, и то и се, а жена только по диванам валяется да глупейшего Карла Маркса читает? Эти романчики пора уже оставить…

Литература

• Абрамович И. Л. [lib.ru/MEMUARY/ABRAMOWICH/abramowich2.txt Воспоминания и взгляды. Глава 12 «Отношения между Лениным и Троцким».]
• Дойчер И. Троцкий: вооруженный пророк, 1879—1921. Пер. с англ. Т. М. Шуликовой. — М.: «Центрполиграф», 2006. — 527 с. ISBN 5-9524-2147-4.

Отрывок, характеризующий Троцкий и Ленин

Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.