Серебряков, Леонид Петрович

Леонид Петрович Серебряков
Род деятельности:	революционер, политик, хозяйственный руководитель
Дата рождения:	30 мая (11 июня) 1888(1888-06-11)
Место рождения:	Самара
Гражданство:	Российская империя СССР СССР
Дата смерти:	1 февраля 1937(1937-02-01) (48 лет)
Место смерти:	Москва

Леонид Петрович Серебряков (30 мая (11 июня) 1888, Самара — 1 февраля 1937, Москва) — большевистский деятель, сторонник Левой оппозиции.

Биография

Родился в Самаре в семье рабочего. Учился в начальном городском училище. Работал на пивоваренном заводе (Уфа), затем токарем на металлическом заводе (Луганск). Член РСДРП(б) с 1905 года. Участник революционных событий 1905—1906 в Луганске, член комитета РСДРП. Вёл партработу в Донбассе, Баку, Николаеве, Одессе, Москве, Самаре, Петрограде, Томске. Делегат VI (Пражской) конференции РСДРП (1912 г.). Неоднократно арестовывался. В январе 1917 года призван в армию, служил в запасном полку в Костроме. В феврале 1917 вывел полк из казарм в поддержку революции, один из организаторов Костромского совета рабочих и солдатских депутатов.

С лета 1917 г. член и секретарь Московского комитета партии, член Президиума Моссовета. В 1919 — 1920 году — секретарь Президиума ВЦИК и одновременно член Реввоенсовета Южного фронта (16 июля 1919 — 10 января 1920). Член ЦК РКП(б) (1919—1921), член Оргбюро ЦК РКП(б) (март — ноябрь 1919). Был начальником Политуправления РККА. С 5 апреля 1920 года по 8 марта 1921 года — секретарь и член Оргбюро ЦК РКП(б). Председатель Главного комитета по проведению всеобщей трудовой повинности. С 1921 года работал в НКПС РСФСР (СССР): комиссар Главного управления, заместитель наркома (1922—1924), с 1929 г. член коллегии.

Был одним из лидеров Левой оппозиции, подписывал все её основные документы, начиная с «Заявления 46-ти», за что в декабре 1927 года, на XV съезде ВКП(б), в числе 75 «активных деятелей троцкистской оппозиции» был исключен из партии и в начале 1928 года по «контрреволюционной» 58-й статье УК сослан в Семипалатинск. После подачи заявления об отходе от оппозиции в 1929 году был возвращён в Москву, а в январе 1930 года — восстановлен в партии.

Его дочь Зоря свидетельствовала об его отношении к Троцкому: «относился с удивительной, не только уважением, почтением, но и какой-то теплотой и любовью, чисто человеческой… для него Троцкий был огромным авторитетом».

С 1931 года — начальник Центрального управления шоссейных дорог и автомобильного транспорта при СНК СССР, а с 3 августа 1935 года — первый заместитель начальника этого управления.

В августе 1936 года был вновь исключён из ВКП(б). 17 августа 1936 г. арестован и в январе 1937 года в качестве одного из главных обвиняемых выведен на Второй московский процесс — по делу так называемого «параллельного антисоветского троцкистского центра». Военной коллегией Верховного Суда СССР 30 января 1937 года приговорён к расстрелу, расстрелян 1 февраля 1937 г.

Реабилитирован постановлением Пленума Верховного Суда СССР 4 декабря 1986 г., 10 июня 1987 г. КПК при ЦК КПСС восстановлен в партии.

Семья

Писательница Галина Иосифовна Серебрякова (урождённая Бык-Бек) (1905—1980) — жена, брак распался в середине 1920-х годов, вышла замуж за Г. Я. Сокольникова

Зоря Леонидовна Серебрякова (р.1923) — дочь, доктор исторических наук.

Ссылки

• [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/112245/%D0%A1%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B1%D1%80%D1%8F%D0%BA%D0%BE%D0%B2 Серебряков Л. П. Большая биографическая энциклопедия]
• [www.hrono.ru/biograf/bio_s/serebrjakov_lp.php Серебряков Л. П. Биографии на Хроносе]

Отрывок, характеризующий Серебряков, Леонид Петрович

На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.