Леонтьева, Мария Павловна

Леонтьева Мария Павловна
Имя при рождении:	Шипова
Род деятельности:	начальница Смольного института благородных девиц
Дата рождения:	24 марта (4 апреля) 1792(1792-04-04)
Место рождения:	Костромская губерния
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	18 (30) мая 1874(1874-05-30) (82 года)
Место смерти:	Санкт-Петербург
Отец:	Павел Антонович Шипов (1759—1844)
Мать:	Елизавета Сергеевна Шулепникова (ум.1808)
Супруг:	Николай Николаевич Леонтьев (1772—1827)
Дети:	сын Владимир
Награды и премии:

Мария Павловна Леонтьева (урождённая Шипова) (1792—1874) — начальница Смольного института благородных девиц в 1839—1875 годах, статс-дама российского императорского двора.

Биография

Молодые годы

Родилась в имении Бельково Солигаличского уезда Костромской губернии 24 марта (4 апреля) 1792 года, в семье надворного советника Павла Антоновича Шипова и Елизаветы Сергеевны (урождённой Щулепниковой). Мария была вторым ребёнком и старшей дочерью в семье. У неё было пять братьев и три сестры: Сергей (1790—1876), Иван (1793—1845), Надежда (1795—1877), Елизавета (1796—1883), Александр (1800—1878), Домна (1802—1862), Дмитрий (1805—1882), Николай (1806—1887).

До восьми лет Мария росла в кругу семьи под надзором матери, которая была женщиной умной, образованной и религиозной, она развила в детях религиозные чувства и учила их молитвам. Она смогла дать им хорошее первоначальное образование. Уже в семь лет Мария знала русский и французский язык, обладала некоторыми знаниями в научных предметах, занималась музыкой и рисованием.

В январе 1800 года Мария была определена в число воспитанниц Смольного института благородных девиц, окончила курс с отличием в 1809 году и получила 3-й шифр. Вскоре после выпуска она была назначена фрейлиной к великой княгине Екатерине Павловне, которая вместе с мужем принцем Ольденбургским отправилась в Тверь, где формировалось ополчение. Там 18-летняя фрейлина Шипова познакомилась с работавшим на постройке Тихвинского канала 38-летним генерал-майором Николаем Николаевичем Леонтьевым, первая жена которого, Софья Ивановна, урождённая Крок (1776—1810), тётка декабриста П. И. Пестеля, умерла, оставив троих сыновей.

Замужество

Свадьба состоялась 29 апреля 1810 года в Твери. Вскоре работы по проведению Тихвинского канала были окончены и генерал Леонтьев вышел в отставку. Супруги жили имениях генерала: то в Рыскине (в Пензенской губернии), то в Сумино (в Петербургской губернии).

Воспитание детей, музыка, живопись, изучение английского языка и чтение наполняли жизнь Марии Павловны. Так как у её малолетних пасынков и сына Владимира были учителя и гувернеры, то, она взяла к себе на воспитание двух младших своих братьев. В 1827 году Мария Павловна овдовела и переселилась в Петербург.

Начальница Смольного института

В 1838 году она была назначена гофмейстериной двора великой княгини Марии Николаевны. В день её свадьбы Леонтьева получила от императора Николая I великолепный браслет. В этой должности она пробыла недолго.

В это время начальница Смольного института Ю. Ф. Адлерберг, желая подготовить себе преемницу, обратилась к императрице с просьбой назначить себе помощницу. Выбор пал на Леонтьеву. Помощницей Мария Павловна пробыла один год, когда Адлерберг скончалась, 21 сентября 1839 года последовало Высочайшее повеление о назначении начальницей Смольного института, с окладом в 6 000 рублей, М. П. Леонтьевой; а 23 ноября 1839 года она получила малый крест ордена Святой Екатерины.

С этого времени началась её самостоятельная деятельность. Мария Павловна вставала между 6 и 7 утра, обходила все дортуары, бывала в столовой, ещё до начала уроков, принимала доклады служащих, просматривала списки больных воспитанниц, отчеты классных дам о поведении воспитанниц, делала свои замечания. Она была настолько поглощена своё работой, что даже, уезжая летом на две недели в отпуск, возвращалась раньше срока. Особое внимание Леонтьева обращала на воспитательскую часть, она заботилась об усвоении воспитанницами иностранных языков и музыки.

На период правления Леонтьевой пришлась учебная реформа, произведенная в Смольном Ушинским. Он убрал сословное разделение, ввел практику преподавание предметов на русском языке, воспитанницы получили право проводить каникулы и праздники у родителей. Все эти нововведения, изменившие склад жизни Смольного, не соответствовали убеждениям Леонтьевой. Она обвинила Ушинского в вольнодумстве, а институтский священник написал на него донос. Конфликт между ними привел к публичным обвинениям друг друга в присутствии императрицы Марии Александровны. Инцидент дорого стоил обоим: у Ушинского усилилось кровохарканье, у 70-летней Леонтьевой случился нервный срыв. Все это привело к отставке Ушинского, уже позже Леонтьева отзывалась о нем как об умном, но гордом человеке.

В 1863 году было торжественно отпраздновано двадцать пять лет деятельности Леонтьевой, от императрицы она получила второй золотой браслет — с бриллиантовым вензелем; 5 мая 1864 года была пожалована в статс-дамы.

Е. Н. Водовозова в своих воспоминаниях писала о Леонтьевой следующее:

Она действительно была немаловажною особой: начальница старейшего и самого большого из всех институтов России, она и помимо этого имела большое значение по своей прежней придворной службе, а также и вследствие покровительства, оказываемого ей последовательно тремя государынями; она имела право вести переписку с их величествами и при желании получать у них аудиенцию. К тому же Леонтьева имела огромные связи не только при нескольких царственных дворах, но и вела знакомство с высокопоставленными лицами светского и духовного звания. Своего значения она никогда не забывала: этому сильно помогали огромное население двух институтов и большой штат классных дам и всевозможных служащих той и другой половины Смольного, которые раболепно пресмыкались перед нею.

Последние годы

В мае 1870 года Леонтьева «сильно простудилась при освящении прачечной в холодный ветреный день и заболела серьёзно, но почти не лечилась. Уступая настоянием друзей, она пригласила С. П. Боткина, который, осмотрев её, прописал ей лекарство, не понравившееся ей потому, что в составе его входил опиум, и она просила институтского врача, доктора Зандера, вычеркнуть из рецепта наркотическое средство». После лечения ей стало лучше, но прежние силы не могли вернуться.

Заботясь о дальнейшей судьбе Смольного института, Леонтьева приготовила себе преемницу, подобно тому, как она сама подготовлялась к своей должности под руководством Ю. Ф. Адлерберг. Она ходатайствовала за назначение О. А. Томиловой, которую помнила, как одну из блестящих учениц выпуска 1839 года. В январе 1873 года О. А. Томилова была утверждена в должности помощницы.

18 (20) мая 1874 года М. П. Леонтьева скончалась внезапно, без всяких страданий, ещё накануне кончины, она принимала экзамены, а в день смерти рапорты и доклады. После, из отчетных книг, было выяснено, что начальница, в течение всей своей 36-летний службы, не требовала никаких расходов лично для себя. В её письменном столе нашлось только 50 рублей; по ходатайству члена Совета по хозяйственной части А. Г. Евреинова расходы по случаю похорон Леонтьевой казна взяла на себя. Она была похоронена в петербургском Новодевичьем монастыре.

Дневниковая запись профессора Никитенко о похоронах М. В. Леонтьевой

22 мая 1874 года, среда

Похороны начальницы Смольного монастыря, Марии Павловны Леонтьевой. Обедня и отпевание происходили в церкви заведения. Собрание было чрезвычайно многолюдное и состояло большею частью из девиц и дам всех выпусков, которыми начальствовала покойная. Служил митрополит Исидор с двумя архиереями и множеством священников. Все было величественно и торжественно. Присутствовавшие, особенно питомицы заведения, оказали много сочувствия и любви к усопшей, которая действительно и заслуживала этого своею добротой и заботливостью о детях. Вообще она была женщина умная и благородных свойств, хотя и отличалась некоторою странностью манер и, может быть, излишним пристрастием к формам. Но царедворческого в ней ничего не было. Со мною во все время моей службы в заведении она была чрезвычайно дружелюбна, внимательна и ласкова. Она любила литературу и умела ценить умственные достоинства. Ей было 85 лет. Она умерла тихо и спокойно, как бы погрузившись незаметно в вечный сон. За несколько часов до смерти она, несмотря на слабость сил, принимала ещё участие в делах заведения.

Дети и внуки

В браке Мария Павловна Леонтьева имела сына Владимира (11.10.1812— 18..), который с 1828 года служил в гвардейском экипаже юнкером, на корабле плавал в Балтийском море, с 1830 года мичман, на фрегате «Княгиня Лович» плавал в греческих водах, с 1833 года в отставке для определения к статским делам, действительный статский советник, камергер двора. Был женат на дочери сенатора Софье Константиновне Ховен, их дети:

• Владимир Владимирович (04.04.1853 — 21.06.1864), восприемниками были императрица Александра Фёдоровна и принц П. Г. Ольденбургский.
• Мария Владимировна (10.6.1857—?), восприемниками были императрица Александра Фёдоровна и император Александр II.

Литература

• Леонтьева, Марья Павловна // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Гиргас Л. Ф. [dlib.rsl.ru/viewer/01003548981#?page=1 Статс-дама Мария Павловна Леонтьева]. — Киев, 1895. — 71 с.

Отрывок, характеризующий Леонтьева, Мария Павловна

8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.