Королевство Леон

Королевство Леон
Reino de León
← 910 — 1230 →   →
Флаг Герб
Королевство Леон к 1030 году
Столица	Леон
Язык(и)	Латынь, Леонский, Испанский, Галисийский и возможно Мосарабский
Религия	Христианство, Ислам, Иудаизм
Площадь	90 000 км² (1030 год)
Форма правления	Монархия
История
- 910 - 1037	Королевство Леон
- 1037 - 1195	Королевство Кастилия и Леон
- 1195 - 1230	Королевство Леон

К:Появились в 910 годуК:Исчезли в 1230 году

Короле́вство Лео́н (исп. Reino de León) — средневековое королевство в северо-западной части Пиренейского полуострова.

История

Королевство было образовано в 910 году после раздела королевства Астурия между сыновьями короля Альфонсо III. Старший сын Гарсия получил Леон, второй сын Ордоньо — Галисию, а младший Фруэла — собственно Астурию.

В 914 году, после смерти Гарсии, королевство Леон перешло к его среднему брату Ордоньо II, который чтобы заручиться поддержкой своего младшего брата, короля Астурии Фруэлы II, передал ему некоторые земли Леона. Столицей своего королевства Ордоньо II сделал город Леон. В 924 год он умер и правителем на его землях стал Фруэла II, который через год также умер. Тем не менее Леон, Астурия и Галисия вновь были объединены. Столица объединенного государства была перенесена из Овьедо в Леон, а само государство получило название Королевство Леон и Астурия.

После смерти Фруэлы II в 925 году, королём стал его сын Альфонсо Фройлас. Однако сыновья Ордоньо II: Санчо, Альфонсо и Рамиро в этом же году подняли мятеж против нового короля, мотивируя свои права на престол тем, что их дядя узурпировал трон. Опираясь на поддержку галисийского дворянства, на представительницах знатных семейств которого были женаты Санчо и Рамиро, и духовенства (особенно епископа Сантьяго-де-Компостела Херменгильда), а также на помощь короля Наварры Санчо I Гарсеса, братьям удалось вытеснить Альфонсо Фройласа из Леона, а в 926 году и из Галисии. После отказа старшего брата Санчо I Ордоньеса занять престол Леона, королём здесь был провозглашён Альфонс под именем Альфонса IV, а Санчо занял престол Галисии. Рамиро же получил графство Визеу.

В 929 году, после смерти старшего брата, бездетного Санчо I Ордоньеса, Альфонс IV вновь соединил в своих руках власть над всеми владениями королевства. В 931 году, после смерти своей жены Онеки Санчес, Альфонс принял решение оставить престол. На сейме знати Королевства Леон, состоявшемся в Саморе, он уступил престол своему младшему брату Рамиро II и удалился в монастырь Саагун. Однако спустя год он неожиданно раскаялся в своем решении, ушёл из монастыря и попытался, воспользовавшись отсутствием короля в столице, вновь вернуть себе трон. Его попытка окончилась неудачей: он был захвачен Рамиро II в Саморе и отправлен в монастырь Сан-Хулиан в Руифорко.

Правление Рамиро II

С момента восшествия Рамиро II на престол в 931 году христианские государства севера Испании значительно активизировали наступление на владения мусульман: в 932 году Рамиро II взял и разграбил Мадрид, а в 934 году вместе с графом Кастилии Фернаном Гонсалесом нанёс маврам серьёзное поражение при Осме. В 937 году король Леона вмешался во внутреннии междоусобия Кордовского халифата, поддержав восставшего против Абд ар-Рахмана III вали Сарагосы Мухаммада бен Хасима, которого халиф обвинил в поражении при Осме. Рамиро II выступил с войском к Сарагосе, разбил отряды врагов Мухаммада бен Хасима и взял с него клятву верности.

В ответ на действия короля Леона халиф Кордовы в 939 году организовал большой поход против христиан. Численность войска мавров достигала 100 000 воинов. Абд ар-Рахман III лично принял участие в походе. На правом берегу реки Дуэро мавры взяли и разрушили христианские крепости Ольмедо, Искар и Алкасарен и в начале августа разбили лагерь около Симанкаса. Сюда же подошло и леоно-кастильское войско во главе с королём Рамиро II и графом Кастилии Фернаном Гонсалесом, к которому присоединились отряды графа Монсона Ансура Фернандеса и короля Наварры Гарсии I Санчеса. 6 августа 939 года началось знаменитое сражение при Симанкасе. Бои продолжались несколько дней. В результате войску христиан удалось нанести удар в тыл войска мавров. Мусульмане обратились в бегство. Сам Абд ар-Рахман III возвратился в Кордову только с 49-ю приближёнными. 21 августа христианам при Аландеге удалось нанести отступающим маврам ещё одно поражение. Число мавров, погибших при Симанкасе и Аландеге, превысило 50 000. Была захвачена огромная добыча, в том числе доспехи самого халифа. В последующие годы война с маврами продолжалась с переменным успехом. В 940 году Фернан Гонсалес совершил поход против Таламанки, но был разбит, а в ответ мавры совершили поход на Клунию и Пеньяфьель. Поддерживая своего союзника, короля Наварры Гарсию I Санчеса, Рамиро II в 942 году направил Фернана Гонсалеса против Туделы, но граф Кастилии 5 апреля потерпел поражение от местного вали ал-Туйиба, а в августе мавры сами совершили набег на Кастилию.

Несмотря на то, что набеги мавров на приграничные районы Королевства Леон и Кастилии продолжались, сражение при Симанкасе ослабили силы Кордовского халифата и мусульмане в ближайшие годы уже не смогли организовывать столь масштабные вторжения как ранее. Это позволило христианам начать заселение пустующих земель вдоль границы с владениями мавров и в течение нескольких лет взять под свой контроль обширные области к югу от реки Дуэро, заполняя вновь занятые земли многочисленными замками. Между тем заселение новых земель и, следовательно, расширение владений, привели к конфликтам между сеньорами, которые были заняты колонизацией. Особенно ситуация обострилась в 943 году, когда король Рамиро II разрешил графу Монсона Ансуру Фернандесу заселить Пеньяфьель и близлежащие местности. Это заселение ограничивало возможность продвижения на юг владений графа Кастилии Фернана Гонсалеса. В такой же ситуации оказался и граф Сальдании и Карриона Диего Муньос. Они оба были настолько оскорблены действиями короля, что в 944 году начали готовить против него мятеж. Однако Рамиро II узнал о заговоре, схватил обоих сеньоров, взял под стражу и в оковах отправил Фернана Гонсалеса в Леон, а Диего Муньоса в Гордо́н. В 945 году, после примирения между королём Рамиро II и графом Кастилии Фернаном Гонсалесом, между старшим сыном короля Ордоньо и дочерью графа, Урракой Фернандес, был заключен брак.

Правление Ордоньо III

5 января 951 года король Рамиро II отрёкся от престола и через несколько дней умер, его старший сын стал новым королём Леона под именем Ордоньо III. Ещё до своего вступления на престол у Ордоньо сложились натянутые отношения со своим сводным братом Санчо. После того как Ордоньо III стал королём, Санчо потребовал от него части отцовского наследства, но получил отказ. После этого Санчо стал искать союзников, с помощью которых он смог бы свергнуть своего брата с престола. О своей поддержке Санчо сразу же объявил его дядя по матери, король Наварры Гарсия I Санчес, руководимый своею матерью, бабкой Санчо, Тодой Аснарес. Мятеж Санчо начался уже в 1-й год правления Ордоньо III, а в 952 году к мятежникам неожиданно присоединился граф Фернан Гонсалес, до этого бывший, благодаря браку своей дочери с Ордоньо III, одним из самых приближённых к королю лиц. Участие графа Кастилии в мятеже вызвало такой сильный гнев Ордоньо III, что он изгнал от двора свою супругу, Урраку, и сошёлся с Арагонтой Пелайес, дочерью знатного галисийского графа Пелайо Гонсалеса. В 953 году объединённое войско Гарсии I Наваррского и Фернана Гонсалеса Кастильского выступило в поход на Леон, но у Сан-Эстебан-де-Гормас было разбито Ордоньо III. После этого поражения союз мятежников распался: Фернан Гонсалес был вынужден принести присягу верности Ордоньо III и до самой смерти короля оставался к нему лоялен; король Гарсия I вернулся в Наварру. Туда же бежал и Санчо, который так и не примирился со своим братом, но больше не предпринимал попыток свергнуть брата. Согласно некоторым свидетельствам, в последние годы жизни Ордоньо III вновь примирился со своей женой Урракой.

В то время, когда Ордоньо III был занят подавлением восстания своего брата, границы королевства подвергались постоянным нападениям мавров. За первые три года правления короля они совершили 5 успешных набегов, разорив многие селения и захватив богатую добычу. Особенно серьёзная обстановка сложилась в Галисии. К тому же ранее (в 951 году) побережье Галисии подверглось набегу флота викингов. Бездействие короля вызвало недовольство среди галисийской знати и в 955 году в этой части королевства вспыхнул мятеж. Ордоньо III принял незамедлительные меры для его подавления: лично выступил во главе войска в Галисию и казнями и конфискациями заставил мятежников (во главе которых был граф Химено Диас, родственник святого Росендо) покориться.

Из Галисии король неожиданно вторгся во владения мавров и в результате внезапного нападения захватил Лиссабон. Мусульманский гарнизон был перебит, город разграблен, после чего войско христиан с богатой добычей возвратилось в королевство Леон. Это поражение заставило Абд ар-Рахмана III искать мира с Ордоньо III. Ему удалось заключить перемирие в которое был включён и граф Кастилии Фернан Гонсалес, который в прошлом году потерпел от мавров поражение при Сан-Эстебан-де-Гормас.

Во второй половине 956 года король Ордоньо III неожиданно скончался в Саморе. Единственный сын Ордоньо III, Бермудо, был ещё ребёнком и возникали сомнения в его законнорождённости, поскольку он был рожден Арагонтой Пелайес. Поэтому новым королём Леона был провозглашён младший брат Ордоньо III Санчо I Толстый, незамедлительно прибывший из Наварры.

Правление Санчо I Толстого

Вступив на престол, Санчо I тут же попытался принять меры к укреплению королевской власти и ограничению своевольства знати, но это только настроило против него знатных лиц королевства. Он также отказался от выполнения ряда условий мира, заключённого Ордоньо III с халифом Кордовы Абд ар-Рахманом III. Ответом халифа стало вторжение весной 957 года мусульманского войска во главе с Ахмадом ибн Йалы в Королевство Леон и разорение многих областей королевства, чему Санчо I не смог помешать. К тому же выяснилось, что, несмотря на благие намерения, Санчо I не имеет ни талантов к управлению, ни физических сил к войне. Король был молод, к тому же очень толстым, из-за чего он даже ходил с трудом, почти никогда не ездил верхом, а военными упражнениями вообще не занимался. Эти его недостатки стали поводом к проявлению многочисленных насмешек в адрес короля не только со стороны недовольной его политикой знати, но и со стороны простолюдинов. Вскоре авторитет Санчо I как монарха исчез и среди влиятельных лиц королевства стал складываться заговор, целью которого было свержение Санчо I Толстого с престола.

К весне 958 года заговор сформировался. Во главе мятежников встал граф Кастилии Фернан Гонсалес. Кандидатом на престол был выдвинут Ордоньо, сын короля Альфонса IV, в начале этого года женившийся на вдове короля Ордоньо III и дочери графа Урраке Фернандес. В марте о своей поддержке мятежа объявили магнаты Галисии. Санчо I, видя, что бо́льшая часть королевства поддерживает Ордоньо, выехал в Наварру, надеясь получить здесь помощь от своих родственников, короля Гарсии I Санчеса и королевы-матери Тоды. Тем временем Фернан Гонсалес разбил одного из последних сторонников короля Санчо I, графа Велу, который с нанятым им отрядом мавров попытался преградить Ордоньо дорогу к Леону. 3 августа Ордоньо въехал в столицу королевства и был здесь провозглашён королём под именем Ордоньо IV. Позднее в Сантьяго-де-Компостела состоялась его коронация. Новый король стал послушной марионеткой в руках Фернана Гонсалеса. Правя королевством исключительно в интересах графа Кастилии, Ордоньо IV вскоре поссорился почти со всеми своими вассалами. Особенно недовольна была его правлением знать Галисии.

Между тем Санчо I вместе с королём Наварры Гарсией I Санчесом и Тодой приехал в Кордову и заключил здесь договор с халифом Абд ар-Рахманом III. Согласно договору Санчо I получал от халифа Кордовы войско в обмен на передачу 10 христианских крепостей к югу от Дуэро. В начале 959 года Санчо I, которого в Кордове излечили от излишнего веса, вступил с войском мавров в Королевство Леон и взял Самору. Ордоньо IV сначала бежал в Астурию, а когда Санчо I взял в следующем году Овьедо — в Бургос. Одновременно в 960 году в восточные области Леона, всё ещё удерживаемые Фернаном Гонсалесом, вторглось войско наваррцев во главе с королём Гарсией I Санчесом. Войско графа Кастилии было разбито при Сируэнии. Сам он был захвачен в плен в церкви Сан-Андреас-де-Сируэния и доставлен к королю Наварры, который поместил его под стражу в крепости Клавихо (это первое документально подтверждённое сообщение о существовании этого города).

Ордоньо IV оставался в Бургосе до весны 961 года, опираясь на поддержку верных Фернану Гонсалесу кастильцев. Однако видя, что он не сможет только с помощью кастильского войска вернуть себе престол, Ордоньо IV оставил в Бургосе свою жену, Урраку Фернандес, и с несколькими приближёнными бежал в Кордову, где просил халифа Абд ар-Рахмана III оказать ему военную помощь. Абд ар-Рахман III пообещал содействовать Ордоньо, надеясь с его помощью быстрее добиться от короля Санчо I исполнения договора, но реальной помощи ему не оказал.

Как только Фернан Гонсалес узнал о бегстве его зятя к маврам, он сразу же выразил желание примириться с Санчо I, принёс ему клятву верности, сделал ряд территориальных уступок королю Наварры и был освобождён из-под стражи, хотя одним из условий соглашения между королём Леона и Абд ар-Рахманом III была выдача графа Кастилии халифу. Мир с Наваррой в 962 году был скреплён браком дочери графа Кастилии, Урраки Фернандес, и сына короля Гарсии I Санчо Абарки.

После того, как в 962 году Ордоньо IV умер в изгнании в Кордове, король Санчо I отказался выполнить условия соглашения о передаче маврам 10 пограничных крепостей. Надеясь, что новый халиф Кордовы, ал-Хакам II, будет не так активен в войне с христианами, как его предшественник, который умер 15 октября 961 года. Король Леона создал коалицию против мавров, в которую вошли все христианские государи севера Иберийского полуострова: сам Санчо I, граф Кастилии Фернан Гонсалес, король Наварры Гарсия I Санчес и графы Барселоны Боррель II и Миро. Однако ал-Хакам II в 963 году принял энергичные меры против союзников: лично возглавил войско и взял Сан-Эстебан-де-Гормас и Атьенсу. Военачальники халифа, Галиб и Саид, взяли Калаорру и укрепили её. Ещё один полководец, Тошиби Йахъя ибн Мухаммад, разбил войско королей Леона и Наварры. Это заставило Фернана Гонсалеса в этом же году заключить перемирие с халифом Кордовы, что позволило ему возвратить под свою власть Сан-Эстебан-де-Гормас. В 965 году между королевством Леон, королевством Наварра и графством Барселона с одной стороны и Кордовским халифатом с другой был подписан договор о мире, согласно которому все вышеперечисленные христианские государства обязывались выплачивать дань халифу.

Завершив войну с маврами, король Санчо I столкнулся с проблемами в своём собственном королевстве. Ещё в 962 году граф Португалии Гонсало I Мендес поднимал восстание против Санчо I Толстого, но затем заключил с королём мир.

В 964 году на побережье Галисии высадилось большое войско викингов. Не встречая серьёзного сопротивления, норманны беспрепятственно разграбили близлежащие области и разбили войско галисийцев, выступившее им навстречу. Только в 965 году местоблюстителю епископской кафедры Сантьяго-де-Компостелы святому Росендо удалось собрать местное ополчение, разбить викингов и заставить их покинуть Галисию. При этом галисийцы не получили никакой помощи от короля Санчо I, занятого войной с маврами.

Бездействие короля привело к падению авторитета королевской власти в глазах знати Галисии. Среди местных магнатов единственным до конца верным Санчо I графом остался Родриго Веласкес, но и он не сумел воспрепятствовать мятежу, который начался в Галисии и в Португалии летом 966 года. Возглавил мятежников граф Коимбры Гонсало Монис. Король Санчо I выступил против мятежников, которые при приближении королевского войска объявили о том, что готовы примириться с королём. Санчо I также выразил желание решить конфликт миром, принял у себя зачинщиков мятежа и объявил им о прощении. 16 ноября король и виднейшие галисийские сеньоры, среди которых были графы Гонсало Бермудес al-Armiger и Гонсало Монис, в Лобране подтвердили дарственную хартию, данную королём местному монастырю. Однако немного спустя граф Гонсало Монис, у которого Санчо I требовал гарантий выплат налогов из Галисии, отравил короля, угостив его при личной встрече отравленным яблоком. Чувствуя, что умирает, Санчо I повелел отвести себя в Леон, но на 3-й день пути умер в Кастело-де-Мико. Новым королём был провозглашён 5-летний сын Санчо I Толстого, Рамиро III, под регентством сестры покойного короля, Эльвиры Рамирес.

Период регентства

Уже в самом начале периода регентства королевство столкнулось с серьёзной угрозой. В 968 году на побережье Галисии, высадилось большое войско викингов во главе с Гундредом. Не получив военной помощи от короля, против норманнов выступил епископ Сантьяго-де-Компостелы Сиснанд II, однако возглавленное им галисийское ополчение потерпело поражение в сражении при Форнелосе, а сам епископ был убит. Попытка Эльвиры Рамирес направить против викингов святого Росендо, разбившего викингов в 965 году, к успеху не привела. Не встречая сопротивления, норманны в течение трёх лет разграбили 18 галисийских городов, в том числе и Сантьяго-де-Компостелу. Только в 971 году одному из графов удалось собрать новое войско и разбить викингов. Гундред погиб. Остатки его войска отплыли на юг, с намерением напасть на земли Кордовского халифата.

Одной из главных задач правления Эльвиры Рамирес было поддерживание мирных отношений с Кордовским халифатом, в последние годы правления короля Санчо I нанёсшего несколько поражений леонцам и их союзникам. В самом начале своего правления Эльвира направила посольство в Кордову, которое подтвердило мирный договор, заключённый Санчо I с халифом ал-Хакамом II. Ещё два посольства ко двору халифа были направлены в 971 и 973 годах.

Однако в это же время ал-Хакама II посещали и посольства вассалов короля Леона, которые при этом вели с халифом переговоры как представители правителей, независимых от Рамиро III. Среди таких были послы не только от врагов короля, графов Португалии и Галисии, но и от его сторонников, графов Монсона, Сальдании и Кастилии (будущий граф Гарсия Фернандес лично приезжал в Кордову). Все они старались заручиться поддержкой халифа на случай обострения их отношений с королевским двором. Пытаясь избежать открытого мятежа вассалов, Эльвира Рамирес раздавала им щедрые земельные и денежные подарки, истощая тем самым королевскую казну.

Ситуация изменилась в конце лета 974 года, когда в христианской Испании стало известно о тяжёлой болезни халифа ал-Хакама II и о том, что Кордовский халифат ведёт в своих африканских владениях войну с Фатимидами. Решив воспользоваться ситуацией, граф Кастилии Гарсия Фернандес, заручившись поддержкой Эльвиры Рамирес, разорвал мир с маврами, в сентябре этого года напал на их владения и разорил некоторые приграничные области. В апреле 975 года Гарсия Фернандес осадил хорошо укреплённую мусульманскую крепость Гормас, находящуюся вблизи принадлежавшего ему города Сан-Эстебан-де-Гормас. Против него ал-Хакамом II был направлен один из лучших военачальников халифата, Галиб аль-Насири, только что успешно завершивший войну в Ифрикии. Первое столкновение войск мавров и христиан не выявило победителя. Галиб отошёл за близлежащую реку, а граф Кастилии продолжил осаду. В лагерь христиан с подкреплениями прибыли Эльвира Рамирес и Рамиро III, король Наварры Санчо II Абарка, графы Мансона и Сальдании. Общая численность войска христиан, по свидетельству средневековых хроник, достигла 60 000 воинов. Мавры так же получили подкрепления. 18 июня войско христиан предприняло попытку штурма крепости Гормас, но было отбито, понеся тяжёлые потери. Одновременно Галиб аль-Насири ударил по лагерю христиан и нанёс им новое поражение. Потеряв значительную часть войска, христианские правители были вынуждены снять осаду, разделили войско и двинулись каждый в свои владения, но при отступлении они вновь были разбиты: Галиб нанёс при Ланге поражение графу Кастилии, а вали Сарагосы разбил короля Наварры. После этих поражений Рамиро III, ставший в 976 году совершеннолетним, принял на себя всю власть в королевстве.

Правление Рамиро III

976 год прошёл без серьёзных столкновений с маврами, однако в 977 году свои походы против христиан начал один из выдающихся государственных деятелей и военачальников мусульманской Испании Мухаммад ибн Абу Амир, позднее принявший имя аль-Мансур. С этого времени война приняла очень неудачный для христиан характер. Уже в ходе своего первого похода аль-Мансур взял принадлежавшую королевству Леон Саламанку, а затем в трёх последовательных сражениях нанёс поражения правителям христианской Испании, разбив Рамиро III при Сан-Эстебан-де-Гормасе, графа Кастилии Гарсию Фернандеса вновь при Ланге, а короля Наварры Санчо II Абарку — при Эстеркуэле. Дойдя до границ Астурии, аль-Мансур возвратился в Кордову с богатой добычей и множеством пленных. В этом же году мавры совершили ещё одно нападение на владения Рамиро. Более мелкие вторжения в королевство Леон происходили почти каждый год.

В 981 году король Рамиро III принял у себя в столице мусульманского военачальника Галиба аль-Насири, недовольного отстранением аль-Мансуром от реальной власти халифа Хишама II и поднявшего мятеж против хаджиба. Соединившись с отрядами сторонников Галиба, леонское войско двинулось в поход на Кордову. Ему навстречу выступило войско мавров во главе с аль-Мансуром. Битва произошла 10 июля у Сан-Висенте (около Атьенсы). Первоначально перевес был на стороне войска союзников, но когда Галиб получил удар в голову и упал с коня, его сторонники решили, что он погиб и обратились в бегство. Вслед за ними, неся тяжёлые потери, отступило и войско Рамиро III. Галиб был найден. Его обезглавленное тело, для устрашения противников аль-Мансура, было выставлено на всеобщее обозрение в Кордове.

В качестве мести за поддержку королём Рамиро Галиба, аль-Мансур в том же году совершил большой поход в королевство Леон. Одна часть войска мавров под командованием Абдаллы аль-Хаджара захватила город Самору, за исключением её цитадели, убив 4 000 местных жителей. В это время сам аль-Мансур разбил соединённое войско Рамиро III, Санчо II Абарки и Гарсии Фернандеса при Руэде, заставив его отступить к Леону. По пути взяв и разрушив Симанкас, аль-Мансур подступил к столице Рамиро III. Несмотря на неоднократные приступы, маврам удалось захватить лишь некоторые кварталы хорошо укреплённого города, а начавшаяся зима заставила их снять осаду. Разрушив занятую ими часть города и разорив окрестности аль-Мансур возвратился в Кордову. Король Рамиро, видя разорение своего королевства и не имея возможности продолжать войну с аль-Мансуром, был вынужден заключить с маврами мир на условиях признания себя данником Кордовского халифата. Вслед за ним вассалом халифа признал себя и король Наварры. Войну с маврами продолжал только граф Кастилии Гарсия Фернандес.

Одновременно, ещё в самом начале своего самостоятельного правления Рамиро III предпринял безуспешную попытку возвратить под свой контроль Галисию и графство Португалию, которые во время регентства Эльвиры Рамирес фактически вышли из под контроля королевской власти. Недовольство правлением Рамиро здесь ещё больше усилилось после поражений, нанесённых королю аль-Мансуром и признания им себя вассалом Кордовского халифата. Среди португальской знати в конце 981 года возник заговор с целью свергнуть с престола Рамиро III и сделать новым королём воспитывавшегося в этих землях сына короля Ордоньо III, Бермудо. К лету 982 года мятеж охватил и Галисию, что позволило Бермудо 11 ноября короноваться в Сантьяго-де-Компостеле (под именем Бермудо II). Попытки сторонников Рамиро III, графа Родриго Веласкеса и епископа Сантьяго-де-Компостелы Пелайо, воспрепятствовать этому, завершились без результата. Власть короля Бермудо II признавась в западных частях королевства, в то время как центральные и восточные районы страны продолжали считать своим королём Рамиро III. Оба соперника обратились за военной помощью к аль-Мансуру, но тот не поддержал ни Рамиро, ни Бермудо, считая для себя выгодным, чтобы его соперники ослабляли свои силы в междоусобной борьбе. Зимой 982—983 годов Рамиро собрал войско и выступил в поход против мятежников. Сражение произошло при Портилья-де-Аренас (около Монтерросо), однако в ней ни одна из сторон не смогла одержать решающую победу: Рамиро III возвратился в Леон, а Бермудо II укрепился в Галисии.

Перелом наступил в 984 году, когда аль-Мансор совершил новый поход в королевство Леон, во время которого разорил Самору и Сепульведу. Воспользовавшись ситуацией, Бермудо с помощью своих сторонников удалось войти в столицу королевства, город Леон, и окончательно утвердить здесь свою власть. Рамиро бежал в Асторгу, где укрылся в монастыре Сан-Мигель-де-Дестриана. К этому времени из его сторонников продолжали оставаться ему верными только родственники его матери и жены, граф Монсона Фернандо Ансурес и граф Сальдании Гомес Диас. Последняя хартия, датированная годами правления Рамиро III, выдана 1 мая 985 года. Рамиро скончался от болезни 26 июня этого года в монастыре Сан-Мигель-де-Дестриана и здесь же был похоронен.

Правление Бермудо II

Вступив на трон королевства Леон, Бермудо II столкнулся с волнениями в восточной части своего королевства, организованными сторонниками бывшего короля Рамиро III. Новый король принял меры против мятежников: в ноябре 985 года он обвинил графа Сальдании Гомеса Диаса, организатора волнений, в присвоении церковного имущества, осудил его и заставил отказаться от графства в пользу сына, Гарсии Гомеса. Однако Бермудо II не удалось восстановить вассальную зависимость от королевства Леон графа Кастилии. Гарсия Фернандес, бывший союзник короля Рамиро III в борьбе с маврами, отказался приносить вассальную присягу Бермудо и с этих пор графство Кастилия стало независимым владением.

Не имея в начале своего правления достаточной власти над всей территорией королевства, Бермудо II заключил договор о мире с хаджибом аль-Мансуром, признав себя данником Кордовского халифата в обмен на возвращение нескольких захваченных ранее маврами городов (в том числе Саморы) и право получить от мусульман военную помощь против своих врагов. Подобная помощь королю вскоре понадобилась, когда уже в 985 году против него восстали его бывшие союзники — графы Галисии. С помощью мавров Бермудо смог подавить мятеж и укрепить свою власть над другими областями королевства, однако по требованию аль-Мансура король должен был согласиться на размещение в различных городах своего королевства отрядов воинов-мусульман. Находившиеся в землях христиан мавры вели себя не как союзники, а как завоеватели, всячески притесняя местных жителей. Утвердив власть над королевством, Бермудо II неоднократно просил хаджиба отозвать своих воинов, так как его власти теперь ничего не угрожало, но аль-Мансур каждый раз отвечал отказом. В 986 году король Бермудо II, видя, что пребывание мавров в его владениях вызывает против него недовольство подданных, принял решение изгнать находившихся в королевстве Леон мавров: в один день по всему королевству все воины-мусульмане были схвачены, многие убиты, оставшиеся в живых высланы в приграничные земли халифата.

Узнав об изгнании мусульманских гарнизонов из королевства Леон, аль-Мансур объявил Бермудо II своим врагом и оказал денежную помощь галисийцам, а также графу Сальдании Гарсии Гомесу, в это самое время поднявшим новый мятеж против короля. Бермудо, выступив с войском в Галисию, разбил войско мятежников и разрушил все замки мятежных графов, но не смог заставить их признать его власть. Воспользовавшись отсутствием короля, в это же время граф Сальдании, в сопровождении данного ему аль-Мансуром войска мавров, взял и разграбил столицу королевства, город Леон.

Свой следующий удар аль-Мансур нанёс по графству Португалия: 29 июня 987 года мавры взяли Коимбру и разорили её так, что город 7 лет оставался незаселённым. Аль-Мансур опустошил все земли до реки Дуэро, не тронув только владения противников Бермудо II.

Король Бермудо II начал готовиться к войне с Кордовским халифатом, однако собранного им войска было недостаточно для решающего сражения. Поэтому король принял срочные меры по укреплению некоторых городов. Среди мер, принятых на случай вторжения мавров, было и перенесение останков всех королей Леона начиная с Альфонсо III Великого и членов их семей из усыпальниц в Леоне и Асторге в усыпальницу королей Астурии, расположенную в Овьедо.

В начале 988 года хаджиб совершил новый поход в королевство Леон. Заставив леонское войско отойти в горы, а Бермудо укрыться в Саморе, аль-Мансур подступил к городу Леон, оборону которого король поручил графу Гонсало Гонсалесу. Несмотря на отчаянное сопротивление осаждённых, после 4-дневного штурма мавры ворвались в город. По приказу хаджиба город был сожжён, почти все его жители убиты (граф Гонсало Гонсалес погиб ещё во время осады). От Леона аль-Мансур двинулся к Саморе, из которой Бермудо тайно бежал в Луго. Зная о судьбе столицы королевства, жители Саморы без боя сдали город, однако по приказу хаджиба и этот город был полностью разрушен, а жители перебиты. Войско аль-Мансура разорило всю равнинную часть королевства Леон, в том числе уничтожив богатые монастыри Саагун и Сан-Педро-де-Эслонца. Под властью короля Бермудо II осталась только северо-западная часть королевства; временной столицей его владений стала Асторга. Поражения, нанесённые королю, вызвали новый мятеж нескольких леонских графов против Бермудо.

В 989 году, во время нового похода в Леон, аль-Мансур разрушил самый древний город королевства, Грахаль-де-Кампос. Сюда к нему прибыли противники короля Бермудо II, леонские графы во главе с графом Сальдании Гарсией Гомесом и графом Гонсало Бермудесом, которые признали себя вассалами Кордовского халифата. Поручив графу Гарсии управление той частью королевства Леон, которая была захвачена маврами, и оставив для его поддержки часть своего войска, аль-Мансур двинулся в Кастилию.

Следующие 5 лет внимание хаджиба было сосредоточено на войне с Кастилией, а также на решении внутренних проблем халифата, поэтому в этот период крупных вторжений в королевство Леон не было. Королевство, разорённое предыдущими походами мавров, было разделено на две части: северо-западную контролировал Бермудо II, центральную и восточную — граф Сальдании Гарсия Гомес, поскольку в начале 990 года близкий к графу Сальдании человек по имени Конансио распространил по всему королевству слух о смерти короля Бермудо. Так как тот в это время находился в отдалённых областях Галисии, слуху поверили. Опасаясь потерять контроль и над оставшейся частью своего королевства, Бермудо весной возвратился в Асторгу. Благодаря щедрым дарам ему удалось переманить на свою сторону бо́льшую часть мятежных графов. Дарения церквям города Леона, который находился ещё под контролем Гарсии Гомеса, и Сантьяго-де-Компостела также укрепили влияние короля, а союз с графом Кастилии Гарсией Фернандесом, независимость которого он признал, позволил Бермудо II получить от графа достаточную военную силу, чтобы в конце 991 года вновь войти в столицу, город Леон, и восстановить свою власть почти над всей (кроме Португалии и части Галисии) территорией королевства. Союз с Кастилией был скреплён браком короля Бермудо II с Эльвирой, дочерью графа Гарсии Фернандеса. Этот брак вызвал новое восстание леонских графов, недовольных признанием независимости Кастилии, но оно было быстро подавлено королём при помощи кастильских войск. Бермудо II не преследовал мятежных графов, хотя некоторые из них ранее в этом году, совершив вместе с отрядом мавров нападение на замок Лу́на, разграбили хранившуюся здесь королевскую казну. Столь мягкое отношение к мятежникам позволило ему вскоре примириться почти со всеми из них, в том числе и с графом Гарсией Гомесом.

В 994 году аль-Мансур возобновил свои походы на королевство Леон: в этом году мавры разорили Авилу, разрушили крепости Арболио, Лу́на, Гордо́н, Альба и разграбили окрестности Леона. В следующем, 995 году, мавры разорили Сальданию, разграбили Асторгу и снова опустошили окрестности столицы. Король Бермудо II был вынужден заключить с аль-Мансуром мир на условиях признания себя вассалом Кордовского халифата и выплаты ежегодной дани.

В начале 997 года, узнав о заговоре против аль-Мансура и мятеже наместника халифа в Северной Африке, король Бермудо II отказался от выплаты дани Кордовскому халифату. В ответ, после восстановления спокойствия в стране, аль-Мансур во главе большого войска выступил в поход на северо-западные области королевства Леон, ещё не затронутые вторжениями мавров. Соединив свои войска в Опорто, в сопровождении нескольких португальских графов — врагов Бермудо, он двинулся в Галисию. По пути разорив Визеу, Брагу, Эль-Бьерсо, Виго и Ирию, 10 или 11 августа мавры вошли в оставленную жителями Сантьяго-де-Компостелу. Город был предан полному разрушению. По приказу аль-Мансура была нетронута только сама гробница Святого Иакова, где остался для службы лишь один священник. Колокола с кафедрального собора города на плечах пленных христиан были перенесены в Месквиту, главную мечеть Кордовы, где из них сделали светильники. От Сантьяго-де-Компостелы отряды мавров совершали рейды по всей территории королевства Леон, во время которых разграбили Ла-Корунью и взяли откуп с неоказавшего никакого сопротивления города Леон. На обратном пути в войске мавров вспыхнула эпидемия, унёсшая жизни многих воинов. Это было воспринято христианами как месть святого Иакова за разграбление посвящённого ему города. Король Бермудо II, находившийся в это время в отдалённых районах Галисии, не принял никаких мер, чтобы помешать аль-Мансуру разрушить одну из святынь христианской Испании, а затем разорить его королевство. Бездействие короля вызвало сильное недовольство знати, что привело к быстрой потере Бермудо авторитета среди своих подданных.

Последние годы свой жизни король Бермудо II посвятил восстановлению разорённой аль-Мансуром Галисии и восстановлению Сантьяго-де-Компостелы. В конце лета 999 года он направился из Галисии в свою столицу, Леон, но по дороге тяжело заболел подагрой, а в сентябре неожиданно скончался при переправе через реку Бьерсо, в местечке Вильянуэва-дель-Бьерсо. Преемником Бермудо II на престоле королевства Леон стал его 3-летний сын Альфонсо V, в малолетство которого в качестве регентов королевством управляли мать нового короля, Эльвира Гарсия, и граф Португалии Менендо II Гонсалес.

Период регентства

На регентство так же претендовал и дядя Альфонсо V, граф Кастилии Санчо Гарсия, но недовольная отделением Кастилии от Королевства Леон леонская знать воспрепятствовала его вхождению в регентский совет. Однако граф Кастилии смог оказывать влияние на управление Леоном через свою сестру, мать короля Эльвиру Гарсия, в результате чего при леонском королевском дворе сформировались две группы знати: про-кастильская, во главе которой стояла мать короля, и анти-кастильская, во главе которой встал граф Португалии. Больший вес возимела анти-кастильская партия и Альфонсо V был увезён графом Менендо Гонсалесом в его владения в Галисии и воспитан в его семье. Одним из первых действием Менендо Гонсалеса на посту регента стало заселение разрушенной маврами Саморы.

С самого начала регенты столкнулись с опасностью новых разорительных походов мавров во главе с аль-Мансуром. При дворе короля Леона перевес взяла группа знати, настаивавшая на продолжении войны с мусульманами. В 1000 году между королевством Леон, королевством Наварра и графством Кастилия был заключен союз против мавров, однако в этом же году войско союзников потерпело тяжёлое поражение от аль-Мансура в битве при Сервере, в которой погиб король Наварры Гарсия II Санчес. После этого в течение двух лет аль-Мансур совершил несколько походов в Кастилию и Наварру. Его смерть 10 августа 1002 года, последовавшая после победы объединённого войска христиан в битве при Калатаньясоре, не приостановила наступление мавров на христианские государства севера Пиренейского полуострова и в конце года сын и преемник аль-Мансура, хаджиб Абд аль-Малик аль-Музаффар совершил поход в Леон. После этого похода регенты Леонского королевства приняли решение заключить мир с Кордовским халифатом и в феврале 1003 года в Кордове Пелайо, внебрачный сын короля Бермудо II, подтвердил условия мирного договора между Леоном и Кордовским халифатом.

На правах союзника Абд аль-Малика аль-Музаффара леонское войско участвовало в 1003 году в походе в Барселонское графство, во время которого мавры сначала были разбиты графом Барселоны Рамоном Боррелем I и другими каталонскими владетелями в битве при Торе, а затем 25 февраля нанесли войску каталонцев поражение в битве при Альбесе.

В 1004 году между графом Португалии Менендо II Гонсалесом и графом Кастилии Санчо Гарсией возник новый конфликт по вопросу регентства над королём Альфонсо V. За посредничеством оба претендента обратились к Абд аль-Малику аль-Музаффару, который признал своего союзника Менендо Гонсалеса, лично явившегося в Кордову, законным опекуном малолетнего короля Леона. Против отказавшегося подчиниться этому решению графа Кастилии Абд аль-Малик и граф Менендо совершили совместный поход.

Однако в 1005 году между Леоном и Кордовским халифатом вновь началась война. Хаджиб аль-Музаффар совершил поход в горные районы Леона и взял крепость Лу́на, а его полководец Вадих вновь разорил Самору. Граф Кастилии Санчо Гарсия заключил в 1006 году мир с Кордовским халифатом и сопровождал аль-Музаффара в походе в графство Рибагорса. Навстречу маврам выступило соединённое войско Рибагорсы, Леона и Наварры, однако союзники не смогли помешать мусульманам завоевать бо́льшую часть графства Рибагорса.

В 1007 году граф Кастилии вновь разорвал мир с маврами, вместе с войсками из Леона и Наварры вторгся на территорию Кордовского халифата и захватил крепость Клунию. Только смерть в 1008 году Абд аль-Малика аль-Музаффара и начавшийся вскоре после этого кризис в Кордовском халифате прекратили регулярные нападения мавров на христианские государства Пиренейского полуострова и позволили христианам самим перейти в наступление на владения мусульман.

Правление Альфонсо V

В 1007 году Альфонсо V достиг совершеннолетия и начал самостоятельно править королевством. Его мать, Эльвира Гарсия, ушла в монастырь. Граф Менендо II Гонсалес уехал в свои владения в Португалии, но перед отъездом добился от Альфонсо V согласия вступить в брак со своей дочерью Эльвирой. Так как та ещё не достигла брачного возраста, было принято решение отложить бракосочетание до её совершеннолетия и только в 1015 году Эльвира Менендес де Меланда стала законной супругой короля Леона. Сам граф Менендо II погиб 6 октября 1008 года в бою с норманнами у города Авенозо. Его преемник, граф Нуньо I Альвитес, уже не оказывал на короля Альфонсо V никакого влияния.

С самого начала единовластного правления Альфонсо V начали обостряться отношения между королевством Леон и графством Кастилия. Граф Санчо Гарсия, желавший увеличить свои владения как за счёт Кордовского халифата, так и за счёт Леона, ещё до гибели графа Менендо II Гонсалеса захватил леонские земли между реками Сеа и Писуэрга, власть над которыми всегда оспаривалась Леоном и Кастилией. Король Альфонсо V, занятый восстановлением своего королевства, не смог помешать присоединению этих областей к Кастилии. В дальнейшем граф Санчо несколько раз пытался организовать мятежи своих сторонников в Леоне, чтобы добиться от Альфонсо V ещё бо́льших уступок, но успеха эти действия не имели.

Сразу же после известия о гибели графа Менендо Гонсалеса, против Альфонсо V поднял мятеж один из его вассалов, граф Сальдании Гарсия Гомес. В 1008 году он приехал в Кордову, чтобы просить военной помощи против короля Леона у нового хаджиба, своего дальнего родственника Абд ар-Рахмана Санчуэло, получил её, зимой 1009 года выступил с войском мавров в поход на Леон, но из-за сильных холодов был вынужден возвратиться, так и не начав военные действия. Дальнейшей войне с Альфонсом V Гарсии Гомесу помешала начавшаяся в этом же году гражданская война в Кордовском халифате. Граф Сальдании примирился с королём Леона и принял активное участие в этой войне: в 1009 году во главе отряда леонцев он как союзник халифа Сулеймана и графа Кастилии Санчо Гарсии участвовал во взятии и разграблении Кордовы.

В 1014 году произошёл окончательный разрыв между королём Альфонсо V и графом Санчо Гарсией, связанный с начавшимися в Кастилии преследованиями сторонников леонского короля. Множество кастильских дворян бежало ко двору короля Леона. Среди этих беженцев была и семья Вела, уже 80 лет конфликтовавшая с графской семьёй Кастилии из-за обладания графством Алава.

В 1015—1016 годах состоялось очередное нападение норманнов на Галисию. Войско викингов во главе с конунгом Олофом Толстым беспрепятственно разорило Галисию и Португалию, разграбило Туй и другие города. Только через 9 месяцев королю Альфонсо V удалось изгнать норманнов из пределов своего королевства.

К 1017 году относится одно из главных событий правления Альфонсо V — издание «Фуэро Леона». Ещё ранее этой даты король начал повторное заселение столицы королевства, города Леон, почти полностью разрушенного в результате походов аль-Мансура в конце X века.

Когда 5 февраля 1017 года умер граф Санчо Гарсия и новым правителем Кастилии стал его несовершеннолетний сын Гарсия Санчес, король Леона Альфонсо V уже в марте организовал поход против Кастилии и возвратил все земли, захваченные ранее графом Санчо. Правителем этих земель был поставлен граф Педро Фернандес Лайнес-о-Флагинес, ранее отличившийся в борьбе с про-кастильскими мятежниками. К этому периоду времени относится единственное в истории королевства Леон употребление его монархом титула «король Леона и Кастилии» и восстановление в титулатуре Альфонсо титула «Император всей Испании» (лат. Imperator totius Hispaniae), которым наделяет его в своих письмах к нему аббат монастыря Санта-Мария-де-Риполь Олиба.

Однако неожиданно для себя король Альфонсо V столкнулся с новым противником, королём Наварры Санчо III, объявившим себя опекуном своего родственника, графа Гарсии Санчеса. К 1020 году королю Наварры удалось вновь отвоевать у Альфонсо V область между Сеа и Писуэргой, а к 1022 году захватить и некоторые другие земли королевства Леон. 2 декабря 1022 года скончалась жена короля Альфонсо V, Эльвира Менендес, и король Леона предложил Санчо III заключить мир, который должно было скрепить бракосочетание Альфонсо V с сестрой короля Наварры, Урракой Гарсес. Несмотря на то, что брак нарушал церковные законы, запрещавшие браки между близкими родственниками (Альфонсо и Уррака были двоюродными братом и сестрой), в 1023 году состоялась церемония их бракосочетания. Между Леоном и Наваррой был заключён мир. Земли, завоёванные королём Санчо III, были возвращены Леону как приданое Урраки Гарсес.

Летом 1028 года король Альфонсо V организовал поход в охваченный междоусобной войной Кордовский халифат. Леонское войско осадило город Визеу. 7 августа, из-за сильной жары не облачившись в доспехи, король, объезжая свои войска, был убит стрелой, выпущенной с одной из башен города. После гибели Альфонсо V войско христиан сняло осаду и возвратилось в Леон. Преемником короля Альфонса V стал его 10-летний сын Бермудо III.

Правление Бермудо III

При дворе малолетнего короля Леона существовали две группы приближённых, боровшиеся между собой за влияние на Бермудо III и за управление от его именем государством, хотя официально регентский совет не был образован. Одна группа, возглавляемая королевой Урракой (мачеха короля и дочь короля Наварры Гарсии II Санчеса), была за тесные взаимоотношения с сильнейшим на тот момент христианским государем Пиренейского полуострова, королём Санчо III Наваррским, и за союз с графством Кастилией, покровителем которого тот был. Другая группа придворных, возглавляемая графами Вела, стояла за ограничение наваррского и кастильского влияния и за возвращение Кастилии в состав королевства Леон.

В первый год правления Бермудо III при королевском дворе получила перевес про-наваррская группа знати. По её совету король Бермудо III объявил в начале 1029 года о намерении упрочить мир с графом Кастилии Гарсией Санчесом, выдав за него замуж свою сестру Санчу Альфонсес. Граф Кастилии, с одобрения короля Санчо III, дал согласие на этот брак. В мае этого же года Гарсия Санчес вместе с королём Наварры направились в Леон, где должна была состояться церемония бракосочетания. Приехав в Саагун, Санчо III прервал поездку, чтобы поклониться находившимся здесь святыням, в то время как граф Кастилии прибыл в столицу королевства Леон.

К моменту приезда графа Гарсии Санчеса в столицу королевства Леон, здесь сложился анти-кастильский заговор, во главе которого встали три брата из семьи Вела: Родриго, Диего и Иньиго. Они намеревались убить графа Кастилии за оскорбление, нанесённое их отцу отцом нынешнего кастильского графа, и отомстить за потерю их семьёй графства Алава, отобранного у их предка в первой половине X века графом Фернаном Гонсалесом. 13 мая, в день бракосочетания, братья Вела с группой единомышленников проникли в город и убили граф. Нападение было столь внезапным, что братьям Вела во время возникшего среди присутствовавших замешательства удалось покинуть город и укрыться в замке Монсон (современный Монсон-де-Кампос). Узнав о случившемся, король Санчо III, всё ещё находившийся в Саагуне, собрал войско и осадил Монсон. Несмотря на сопротивление осаждённых, крепость была взята и все её защитники казнены. Пленённых братьев Вела по приказу короля Наварры сожгли заживо. После гибели бездетного графа Гарсии Санчеса права на престол Кастилии перешли к жене короля Наварры Муниадонне Санчес (Майор), старшей сестре убитого граф Гарсии. Она официально считалась графиней Кастилии, но фактически управлял графством сам Санчо III.

Летом 1032 года в королевстве Леон взяла верх анти-наваррская группа знати, которая отстранила от власти королеву Урраку Гарсес и объявила короля Бермудо III совершеннолетним. В ответ король Санчо III, как правитель Кастилии, предъявил свои права на спорные с королевством Леон земли между реками Сеа и Писуэрга, возвращённые Леону королём Альфонсо V. Король Наварры с войском вторгся во владения Бермудо и присоединил эти области обратно к Кастилии. В своих документах король Наварры стал использовать титул «король Леона». Одновременно Санчо III предложил королю Леона заключить мир, который должен был быть скреплён браком сына короля Наварры, Фернандо Санчес, с сестрой Бермудо III, Санчей, бывшей невестой убитого графа Гарсии Санчеса. Король Леона дал на это своё согласие и в конце 1032 года состоялось бракосочетание Фернандо и Санчи Альфонсес. Также был заключён и мир между Бермудо III и Санчо III, главными условиями которого были согласие короля Леона на то, чтобы Фернандо Санчес был провозглашён графом Кастилии, и отказ Бермудо от любых притязаний на территорию Кастилии.

Однако в 1033 году по неизвестным причинам король Наварры вошёл с войском во владения короля Бермудо III. В январе 1034 года под контроль короля Санчо III перешёл город Леон, летом наваррское войско овладело Асторгой. Власть короля Наварры распространилась на бо́льшую часть королевства Леон..

В это время Бермудо III находился в Галисии и Астурии — в единственных районах страны, оставшихся под его властью — и боролся здесь с многочисленными мятежниками. Соединившись с графом Родриго Романисом и предводителем отряда норманнов Олафом, он одержал победу над войском басков, состоявших на службе у Санчо III, и разбил союзника короля Наварры, галисийского графа Сиснандо Галиариса. Здесь же в Галисии Бермудо III схватил и заключил в тюрьму сторонника короля Наварры, епископа Сантьяго-де-Компостелы Виструарио (тот умер в тюрьме), взял в марте 1034 года крепость Санта-Мария, а в Вальакесаре схватил некоего Кимеиа, объявившего себя претендентом на престол Леона.

К концу 1034 года произошло примирение королей Бермудо III и Санчо III. Хотя король Наварры продолжал контролировать бо́льшую часть королевства Леон, между монархами было достигнуто соглашение о браке короля Бермудо с дочерью Санчо III Хименой Гарсес. В феврале 1035 года Бермудо III беспрепятственно прибыл в свою столицу. Санчо III ещё ранее покинул Леон и возвратился в Кастилию. Несмотря на то, что король Леона изгнал из города всех сторонников короля Наварры, 17 февраля состоялось его бракосочетание с Хименой.

В течение следующих месяцев Бермудо III постепенно восстановил свою власть над почти всей территорией королевства Леон, а смерть короля Санчо III в октябре 1035 года и раздел его королевства между его сыновьями позволил Бермудо утвердить свою власть и над оставшимися областями. Только земли между Сеа и Писуэргой остались под контролем графа Кастилии, Санчо III Фернандо. Отношения между ним и королём Бермудо III продолжали оставаться напряжёнными, в основном из-за желания короля Леона вернуть себе потерянные земли. Наличие военной угрозы со стороны Леона, заставило Фернандо принять меры для получения ещё большей поддержки со стороны знати Кастилии. Желая опереться на анти-леонские настроения, распространённые среди кастильского дворянства, он 1 июля 1037 года принял титул «король Кастилии», а в своих хартиях стал употреблять формулировки, говорившие о его притязаниях на власть сюзерена по отношению к королевству Леон. Таким образом война между двумя государствами стала неизбежной.

Ещё в первой половине года король Бермудо III начал активную подготовку к войне, а в конце лета с войском выступил в поход на Кастилию, намереваясь отвоевать земли между реками Сеа и Писуэрга. Узнав о вторжении, Фернандо I обратился за военной помощью к своему брату, королю Наварры Гарсии III, и сумел соединить свои войска с войсками брата до того, как войско Бермудо III успело далеко углубиться на территорию Кастилии.

4 сентября 1037 года войска противников встретились в битве при Тамаро́не. В разгар битвы Бермудо III бросился в самую гущу сражающихся, чтобы убить короля Фернандо I, но сам погиб в схватке. Одни хронисты пишут, что он был убит самим королём Кастилии, другие, что после падения с коня король Леона был убит семью кастильскими пехотинцами. После гибели своего короля леонское войско обратилось в бегство. Победа осталась за королями Фернандо I Кастильским и Гарсией III Наваррским.

Поскольку Бермудо III не имел наследников мужского пола, то его наследницей была объявлена сестра Санча Альфонсес бывшая к тому моменту женой Фернандо I, который на правах мужа провозгласил себя королём Кастилии и Леона.

Правление Фернандо I Великого

Объединив северную Иберию (Пиренейский полуостров), Фернандо, в 1039 году, объявил себя императором Испании. Использование титула было негативно встречено императором Священной Римской империи Генрихом III и римским папой Виктором II и расценено в 1055 году как требование к главенству в христианском мире и как узурпация прав Священной Римской империи. Одновременно, чтобы привлечь на свою сторону леонцев, Фердинанд в 1050 году созвал в Каянсе собор, на котором подтвердил неприкосновенность их прежних прав.

Правление Фернандо было временем быстрого роста объединенного государства, что вызвало зависть его братьев. В 1054 году Гарсия Наваррский, который был недоволен, что ему досталась меньшая часть владений отца, напал на Кастилию, но в сражении при Атапуэрке погиб. Фердинанд захватил часть наваррских земель на правом берегу реки Эбро. Остальные земли при поддержке Фернандо достались сыну Гарсии Санчо IV.

После победы над Наваррой Фернандо начал войны с маврами. В 1057—1058 годах Фердинанд захватил ряд областей на севере современной Португалии, перешёл Дуэро, взял Ламегу, Виесу и соседние крепости. На соборе 1060 года он заручился согласием вельмож на продолжение войны и направил войско к Алькале, но эмир Толедо прислал богатые дары и попросил мира. На следующий год Фердинанд переправился через Тахо и подошёл к Севилье. Арабы попросили мира. Причем эмир отдал Фердинанду мощи святого Исидора и святого Винцента, которые были перезахоронены в специально построенной церкви в Леоне. Эти реликвии привлекли в будущем большое количество крестоносцев. Также Фердинанду подчинились эмиры Бадахоса и Сарагосы, которые стали его вассалами.

В начале 1063 году другой брат Фернандо, король Арагона Рамиро I предпринял поход против Сарагосы и осадил крепость Граус, около Барбастро. Правитель Сарагосы аль-Муктадир, плативший к тому моменту Фернандо дань, обратился за помощью к королю Кастилии и Леона. Этот арабский правитель ожидал, что сюзерен окажет ему вооруженную поддержку. Фернандо не оставалось ничего иного, как начать войну против собственного брата, в ходе которой Рамиро погиб. Последним военным успехом Фернандо было взятие Коимбры после шестимесячной осады в 1064 году.

Фернандо умер в 1065 году в Леоне. Перед смертью, Фернандо снова разделил разросшееся королевство между своими детьми: Санчо получил Кастилию; Альфонсо получил Леон и Астурию; Гарсия получил Галисию и Португалию. Две его дочери получили города: Эльвира получила Торо, а Уррака получила Самору. Давая им владения, он хотел, чтобы они соблюдать его завещание. Однако, после смерти матери в 1067 году начались ссоры между братьями. Старший сын Санчо считал, что он заслужил большую часть отцовских владений, и поэтому стремился захватить земли, доставшиеся его родным братьям и сестрам.

Правление Альфонсо VI Храброго

В 1068 году началась война между королём Альфонсо и его старшим братом королём Кастилии Санчо II; последний разбил брата при Льянтаде, после чего они помирились, а в 1071 году даже объединившись напали на своего брата, короля Галисии Гарсию, поделив его королевство. Гарсия бежал к правителю Севильи, аль-Мутамиду.

В 1072 году Санчо и Альфонсо VI вновь поссорились. Санчо при помощи Сида Кампеадора в сражении при Гальпехаре снова победил Альфонсо. Тот попал в плен, и брат заточил его в один из своих замков. Санчо короновался короной Леона и стал таким образом владельцем большей части земель отца (кроме владений сестер). Эльвира владевшая Торо признала сюзеренитет брата.

Благодаря помощи сестры Урраки, Альфонсо VI бежал в Толедо к эмиру Мамуну. Санчо двинул войска к Саморе, где укрылись Уррака. После длительной осады жители Саморы опасались её падения. Под видом перебежчика в лагерь Санчо из города пришел Велидо Альфонсо, который 7 октября 1072 года убил Санчо.

После смерти Санчо Гарсия вновь стал королём Галисии, а Альфонсо VI наследовал земли старшего брата. Часть кастильцев считали Альфонсо виновным в смерти Санчо и поэтому тот для того чтобы стать королём Кастилии принес клятву, что не замешен в этом. Таким образом королевства Леон и Кастилия были объединены под единым скипетором второй раз.

Однако Альфонсо не удовлетворился этим. В 1073 году он обманом захватил Гарсию и сослал того в замок Луна, где последний пребывал заключенным до смерти, произошедшей семнадцать лет спустя. Таким образом, Альфонсо овладел всем отцовским государством: Кастилией, Леоном и Галисией.

Воспользовавшись тем, что эмир Севильи аль-Мутамид помогал Гарсии, Альфонсо начал против него войну. Эмиру удалось отвратить нашествие христиан только обещанием выплачивать большую дань. В 1082 году, обвинив мусульман в задержке дани. Альфонсо подступил к Севилье и три дня осаждал её.

Вскоре после этого толедцы изгнали из города своего эмира аль-Кадира. В 1084 году Альфонсо вернул ему Толедо, потребовав за это увеличения дани и передачи некоторых крепостей. В следующем году, собрав большое войско, Альфонсо во второй раз подступил к Толедо. После недолгой осады аль-Кадир согласился капитулировать. 25 мая 1085 года Альфонсо торжественно въехал в древнюю столицу вестготского королевства.

Напуганные успехами Альфонсо, иберийские эмиры призвали на помощь вождя африканских альморавидов Юсуфа. В октябре 1086 года в сражении у Заллаки он нанес Альфонсо тяжелое поражение. Христиане понесли огромные потери. В 1090 году альморавиды вынудили кастильцев уйти из Аледо.

В 1108 году сын Юсуфа Али разгромил кастильцев в битве при Уклесе. В этой битве пал Санчо, единственный сын Альфонсо. Потеря эта так потрясла старика, что он заболел и вскоре умер в Толедо. Перед смертью, он сделал своей преемницей на троне Кастилии и Леона свою дочь, Урраку. Однако не желая, чтобы в руках женщины оказалась единоличная власть, умирающий король и кастильская знать настояли на том, чтобы Уррака вышла замуж за своего троюродного брата — короля Арагона и Наварры Альфонсо I Воителя.

Правление Урраки

Выполняя волю отца, новая королева отвезла останки покойного в Леон, а 1 октября того же года приехала в Бургос, где вышла замуж за Альфонсо I Воителя. Супруги заключили брачный договор, согласно которому их объединенные владения должен унаследовать их будущий сын. Этот договор лишал права наследования Альфонсо, сына Урраки от предыдущего мужа Раймунда Бургундского — воина её отца, назначенного последним графом Галисии и Коимбры в 1092 году. Этот договор вызвал недовольство у знати Галисии, последовало восстание. Вожди восстания Педро Фройлас, граф Трава, и Диего Хельмирес, епископ Компостельский, объявили себя защитниками прав инфанта. Они потерпели военное поражение от арагонского короля, но не смирились, и в 1111 году Хельмирес в своей метрополии Сантьяго-де-Компостела короновал инфанта Альфонсо (с согласия Урраки) как короля Галисии.

Кроме того, в 1110 году папа римский Пасхалий II под угрозой отлучения от церкви расторг брак Урраки и Альфонсо из-за близкого родства — оба супруга были правнуками Санчо III Наваррского. Тем не менее Альфонсо претендовал на власть в Кастилии, внедряяя в Кастилию на видные посты своих людей, что вызвало недовольство местной знати и новые столкновения.

В начале 1126 года Уррака в сопровождении дочери Санчи прибыла в Салданью, где здоровье её ухудшилось, и 8 марта в возрасте сорока пяти лет умерла.

Правление Альфонсо VII Императора

9 марта 1126 года, через день после смерти матери, Альфонсо VII, бывший уже королём Галисии, прибыл в Леон, где в возрасте 19 лет в церкви Санта-Мария был провозглашен королём Леона. После коронации его задачей стало восстановление реальной власти над Кастилией, которую контролировал Альфонсо I Воитель. Войска обоих королей сошлись в долине Тамара, но сражения не произошло, и в июне 1127 года между Кастилией и Арагоном был заключен Тамарский мирный договор, фиксировавший границы этих государств.

После этого Альфонсо VII двинулся в Португалию, чтобы принудить к повиновению тетку по матери — Терезу Леонскую, графиню Португальскую. Разбив её войска, он принудил её признать его сеньором в 1128 году. Впрочем, в том же году она потеряла власть, потерпев поражение при Сан-Мамеде близ Гимарайнша от собственного сына Афонсу Энрикеша, который в свою очередь вторгся в Галисию в 1130 году, отчего конфликт возобновился.

В 1128 году Альфонсо женился на Беренгеле, дочери графа Барселоны Рамона Беренгера III, а в 1130 году сместил с должностей епископов Леона, Саламанки и Овьедо, недовольных этим браком. Это вызвало мятеж знати во главе с Педро Гонсалесом де Лара в Паленсии, подавленный королём.

В 1134 году Альфонсо I Воитель умер, не оставив потомства. Альфонсо VII тут же выставил притязания на престолы Арагона и Наварры как праправнук Санчо III Наваррского. Однако арагонская знать выступила на стороне брата покойного короля — Рамиро, вошедшего в историю как Рамиро II Монах, а наваррцы выдвинули кандидатуру Гарсии Рамиреса, ставшего королём Наварры Гарсией IV. Таким образом, Альфонсо VII не получил больше корон, но захватил обширные территории до реки Эбро, в том числе Сарагосу, которую передал Гарсии Наваррскому в обмен на вассальную присягу.

26 мая 1135 года, чтобы подкрепить претензию на положение сильнейшего монарха Испании, Альфонсо VII короновался в Леонском соборе как император всей Испании. Коронацию провел легат папы Иннокентия II, на ней присутствовали и принесли оммаж новому императору его шурин граф Барселоны Рамон Беренгер IV (граф Барселоны), его кузен король Наварры Гарсия IV, граф Тулузы Альфонс I Иордан, ряд сеньоров Южной Франции, граф Урхеля Арменголь VI и даже несколько арабских эмиров, в том числе «король» Сафадола (Саиф ад-Даула), он же Бени-Худ аль-Мустансир, властитель Руэды. Ни Афонсу Энрикеш, граф Португалии, ни король Арагона Рамиро II не явились. Португалец окончательно признал себя императорским вассалом только в 1143 году по соглашению в Саморе, уже как король Португалии Афонсу I, после чего и тот признал за ним королевское достоинство (вассал императора мог быть королём).

С 1139 года Альфонсо VII начал борьбу с альморавидами Южной Испании, устраивая грабительские походы и подстрекая союзных арабских вождей, таких, эмир Валенсии и Мурсии как Сафадола и ибн Марданиш. В 1139 году он взял крепость Кольменар-де-Ореха, откуда мавры могли угрожать Толедо, в 1142 году Корию, в 1144 году Хаэн и Кордову, хотя долго удерживать последние не мог.

В 1146 году в Испанию вторглись Альмохады, призванные на помощь Альморавидами. Альфонсо VII заключил против них союз с Рамоном Беренгером IV, к тому времени уже регентом Арагона от имени жены, с королём Наварры Гарсией IV, а также некоторыми арабскими князьями, прежде всего родом Бану Гания. При помощи генуэзцев, пизанцев и графа Барселонского ему удалось в 1147 году взять Альмерию. Впрочем, в 1157 году Альмохады сумели вернуть себе этот город.

Перед смертью в 1157 году Альфонсо VII в очередной раз разделил владения между сыновьями, оставив королевство Кастилию старшему Санчо, а королевства Леон и Галисию Фернандо.

Правление Фернандо II

После смерти отца, между братьями произошла распря. В 1158 году два брата встретились в Сахагуне и миром решили вопросы наследия. Однако Санчо умер в том же году, оставив наследником своего малолетнего сына Альфонсо VIII. Тогда Фернандо оккупировал часть территории районов Кастилии, которые удерживал до 1164 года, когда в ходе переговоров с фамилией Лара, представлявшей Альфонсо VIII, была достигнута договорённость о совместных действиях против Альморавидов, которым принадлежала большая часть юга Испании.

В ходе Реконкисты Фердинанд захватил Альбуркерке и Алькантара. Тогда же король нанёс поражение португальскому королю Афонсу I, который в 1163 году занял Саламанку в отместку за заселение области по распоряжению короля Леона. В 1165 году Фернандо женился на Урраке, дочери Афонсу, тем не менее борьба с Португалией после этого не прекратилась,. В 1168 году Афонсу, недовольный заселением Сиудад-Родриго, напал на Галисию. Однако когда Афонсу осаждал мусульманскую цитадель Бадахос, Фернандо сперва изгнал португальцев из Галиисии, а затем направил свою армию к этому городу. Афонсу пытался бежать, однако при падении с коня сломал ногу и попал в плен. В следующем году в Понтеведра между правителями Португалии и Леона был заключён мир, по которому Афонсу признавал утрату своих завоеваний в Галисии. Когда через несколько лет арабы осадили португальский город Сантарен, Фернандо пришёл на помощь тестю и освободил город от осады.

В 1170 году Фернандо создал военно-религиозный Орден Сантьяго де Компостела, задачей которого была поставлена защита паломников во время их путешествия к могиле апостола Иакова в соборе Компостела.

В 1175 года папа Александр III принял решение, что Фернандо II и Уррака Португальская являются слишком близкими родственниками и заставил их развестись. Тогда король женился на Терезе Нуньес де Лара, дочери графа Нуно де Лары.

В 1178 году началась новая война с Кастилией. Фернандо захватил Кастрохерис и Дуэньяс. Военные действия закончились после заключения в 1180 году в Тордесильясе мирного договора. В том же году во время родов умерла вторая жена Фернандо.

В 1184 году после ряда неудачных попыток альмохадский халиф Абу Якуб Юсуф вновь вторгся в Португалию с армией, набранной в Северной Африке, и в мае осадил Афонсу I в Сантареме. Португальцам помогли войска, присланные архиепископом Сантьяго де Компостела в июне и Фернандо II в июле.

Фернандо II умер в 1188 году в Бенавенте, Самора, во время возвращения из паломничества в Сантьяго-де-Компостела. Его наследником стал его первенец Альфонсо IX.

Правление Альфонсо IX

Став правителем Леона, Альфонсо IX принял активное участие в Реконкисте. Одним из наиболее важных событий его правления был созыв в 1188 году Кортесов Леона — одного из первых европейских парламентов. Пойти короля на этот шаг вынудили сложная экономическая ситуация в начале его царствования и необходимость увеличения налогов: было необходимо поднять налоги на обездоленные классы, которые протестовали. Тогда Альфонсо созвал ассамблею дворян, духовенства и представителей городов, которые потребовали компенсаций и контроля за расходами короны.

После того, как король Кастилии Альфонсо VIII был разбит в 1195 году в битве при Аларкосе, Альфонсо IX при помощи мусульман вторгся в Кастилию. В 1197 году Альфонсо IX женился на дочере кастильского короля, своей кузине Беренгарии Кастильской для укрепления мира между Леоном и Кастилией.

Так как супруги находились в близком родстве, на короля и королевство папой Целестином III был наложен интердикт, а брак был аннулирован. В дальнейшем папа изменил своё решение, оставив только одного Альфонсо отлучённым от Церкви, что, впрочем, не сильно беспокоило короля, имевшего поддержку собственного духовенства.

В 1212 году Альфонсо основал университет в Саламанке, старейший в Испании.

После смерти в 1217 году короля Кастилии Энрике I, не оставившего законнорожденных детей, Кастилию унаследовала бывшая жена Альфонсо, Беренгария, передавшего королевство под управление их общего сына Фернандо.

Альфонсо IX также предъявил на Кастилию свои права, желая присоединить Кастилию к своим владениям. Однако армия Альфонсо была разбита под Бургосом. А 26 августа 1218 года Фернандо и Альфонсо заключили мирный договор в Торо, в котором также договорились об объединении своих сил против мавров.

Вхождение в Кастильскую корону

В конце своей жизни король Леона отправился в Сантьяго-де-Компостела посетить мощи Святого Иакова, которого очень почитал. По дороге почувствовал себя плохо и остановился в Вильянуэва-де-Сарриа, где и умер 23 или 24 сентября 1230 года. Согласно своему завещанию, Альфонсо IX оставил своё королевство двум дочерям от первого брака — Санче и Дульсе, однако Фернандо это завещание оспорил, сославшись на принятые в Леоне законы о престолонаследии, согласно которым при наследовании отдавалось предпочтение мужскому потомству. В итоге Фернандо удалось урегулировать спор со своими единокровными сёстрами: он выделил им значительные денежные компенсации, а сёстры отказались от прав на Леон. В результате Фернандо был признан королём Леона и Галисии, вновь объединив их с Кастилией. Образованное единое королевство Кастилия и Леон больше никогда не разделялось. Последующие короли Кастилии продолжали именоваться также королями Леона и включать льва в символику своего знамени.

В объединённом Испанском королевстве Леон получил скромный статус генерального капитанства.

Современная провинция Леон основана в 1833 году.

См. также

• Список правителей Леона

Литература

• Альтамира-и-Кревеа Р. История средневековой Испании. — СПб.: Издательство «Евразия», 2003. — С. 608. — ISBN 5-8071-0128-6.

Отрывок, характеризующий Королевство Леон

– Capital! [Превосходно!] – по английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке.
Виконт только пожал плечами. Пьер торжественно посмотрел поверх очков на слушателей.
– Я потому так говорю, – продолжал он с отчаянностью, – что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека.
– Не хотите ли перейти к тому столу? – сказала Анна Павловна.
Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь.
– Нет, – говорил он, все более и более одушевляясь, – Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав всё хорошее – и равенство граждан, и свободу слова и печати – и только потому приобрел власть.
– Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, – сказал виконт, – тогда бы я назвал его великим человеком.
– Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, – продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё полнее высказать.
– Революция и цареубийство великое дело?…После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна.
– Contrat social, [Общественный договор,] – с кроткой улыбкой сказал виконт.
– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.
– Это были крайности, разумеется, но не в них всё значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
– Свобода и равенство, – презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, – всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедывал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Mы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
Князь Андрей с улыбкой посматривал то на Пьера, то на виконта, то на хозяйку. В первую минуту выходки Пьера Анна Павловна ужаснулась, несмотря на свою привычку к свету; но когда она увидела, что, несмотря на произнесенные Пьером святотатственные речи, виконт не выходил из себя, и когда она убедилась, что замять этих речей уже нельзя, она собралась с силами и, присоединившись к виконту, напала на оратора.
– Mais, mon cher m r Pierre, [Но, мой милый Пьер,] – сказала Анна Павловна, – как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины?
– Я бы спросил, – сказал виконт, – как monsieur объясняет 18 брюмера. Разве это не обман? C'est un escamotage, qui ne ressemble nullement a la maniere d'agir d'un grand homme. [Это шулерство, вовсе не похожее на образ действий великого человека.]
– А пленные в Африке, которых он убил? – сказала маленькая княгиня. – Это ужасно! – И она пожала плечами.
– C'est un roturier, vous aurez beau dire, [Это проходимец, что бы вы ни говорили,] – сказал князь Ипполит.
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, какая у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое – детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали.
– Как вы хотите, чтобы он всем отвечал вдруг? – сказал князь Андрей. – Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется.
– Да, да, разумеется, – подхватил Пьер, обрадованный выступавшею ему подмогой.
– Нельзя не сознаться, – продолжал князь Андрей, – Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но… но есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Князь Андрей, видимо желавший смягчить неловкость речи Пьера, приподнялся, сбираясь ехать и подавая знак жене.

Вдруг князь Ипполит поднялся и, знаками рук останавливая всех и прося присесть, заговорил:
– Ah! aujourd'hui on m'a raconte une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en regale. Vous m'excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l'histoire. [Сегодня мне рассказали прелестный московский анекдот; надо вас им поподчивать. Извините, виконт, я буду рассказывать по русски, иначе пропадет вся соль анекдота.]
И князь Ипполит начал говорить по русски таким выговором, каким говорят французы, пробывшие с год в России. Все приостановились: так оживленно, настоятельно требовал князь Ипполит внимания к своей истории.
– В Moscou есть одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно было иметь два valets de pied [лакея] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre [горничную], еще большой росту. Она сказала…
Тут князь Ипполит задумался, видимо с трудом соображая.
– Она сказала… да, она сказала: «девушка (a la femme de chambre), надень livree [ливрею] и поедем со мной, за карета, faire des visites». [делать визиты.]
Тут князь Ипполит фыркнул и захохотал гораздо прежде своих слушателей, что произвело невыгодное для рассказчика впечатление. Однако многие, и в том числе пожилая дама и Анна Павловна, улыбнулись.
– Она поехала. Незапно сделался сильный ветер. Девушка потеряла шляпа, и длинны волоса расчесались…
Тут он не мог уже более держаться и стал отрывисто смеяться и сквозь этот смех проговорил:
– И весь свет узнал…
Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказывает и для чего его надо было рассказать непременно по русски, однако Анна Павловна и другие оценили светскую любезность князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.


Поблагодарив Анну Павловну за ее charmante soiree, [очаровательный вечер,] гости стали расходиться.
Пьер был неуклюж. Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками, он, как говорится, не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то есть перед выходом сказать что нибудь особенно приятное. Кроме того, он был рассеян. Вставая, он вместо своей шляпы захватил трехугольную шляпу с генеральским плюмажем и держал ее, дергая султан, до тех пор, пока генерал не попросил возвратить ее. Но вся его рассеянность и неуменье войти в салон и говорить в нем выкупались выражением добродушия, простоты и скромности. Анна Павловна повернулась к нему и, с христианскою кротостью выражая прощение за его выходку, кивнула ему и сказала:
– Надеюсь увидать вас еще, но надеюсь тоже, что вы перемените свои мнения, мой милый мсье Пьер, – сказала она.
Когда она сказала ему это, он ничего не ответил, только наклонился и показал всем еще раз свою улыбку, которая ничего не говорила, разве только вот что: «Мнения мнениями, а вы видите, какой я добрый и славный малый». И все, и Анна Павловна невольно почувствовали это.
Князь Андрей вышел в переднюю и, подставив плечи лакею, накидывавшему ему плащ, равнодушно прислушивался к болтовне своей жены с князем Ипполитом, вышедшим тоже в переднюю. Князь Ипполит стоял возле хорошенькой беременной княгини и упорно смотрел прямо на нее в лорнет.
– Идите, Annette, вы простудитесь, – говорила маленькая княгиня, прощаясь с Анной Павловной. – C'est arrete, [Решено,] – прибавила она тихо.
Анна Павловна уже успела переговорить с Лизой о сватовстве, которое она затевала между Анатолем и золовкой маленькой княгини.
– Я надеюсь на вас, милый друг, – сказала Анна Павловна тоже тихо, – вы напишете к ней и скажете мне, comment le pere envisagera la chose. Au revoir, [Как отец посмотрит на дело. До свидания,] – и она ушла из передней.
Князь Ипполит подошел к маленькой княгине и, близко наклоняя к ней свое лицо, стал полушопотом что то говорить ей.
Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они понимали, что говорится, но не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
– Я очень рад, что не поехал к посланнику, – говорил князь Ипполит: – скука… Прекрасный вечер, не правда ли, прекрасный?
– Говорят, что бал будет очень хорош, – отвечала княгиня, вздергивая с усиками губку. – Все красивые женщины общества будут там.
– Не все, потому что вас там не будет; не все, – сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню.
От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он долго не опускал рук, когда шаль уже была надета, и как будто обнимал молодую женщину.
Она грациозно, но всё улыбаясь, отстранилась, повернулась и взглянула на мужа. У князя Андрея глаза были закрыты: так он казался усталым и сонным.
– Вы готовы? – спросил он жену, обходя ее взглядом.
Князь Ипполит торопливо надел свой редингот, который у него, по новому, был длиннее пяток, и, путаясь в нем, побежал на крыльцо за княгиней, которую лакей подсаживал в карету.
– Рrincesse, au revoir, [Княгиня, до свиданья,] – кричал он, путаясь языком так же, как и ногами.
Княгиня, подбирая платье, садилась в темноте кареты; муж ее оправлял саблю; князь Ипполит, под предлогом прислуживания, мешал всем.
– Па звольте, сударь, – сухо неприятно обратился князь Андрей по русски к князю Ипполиту, мешавшему ему пройти.
– Я тебя жду, Пьер, – ласково и нежно проговорил тот же голос князя Андрея.
Форейтор тронулся, и карета загремела колесами. Князь Ипполит смеялся отрывисто, стоя на крыльце и дожидаясь виконта, которого он обещал довезти до дому.

– Eh bien, mon cher, votre petite princesse est tres bien, tres bien, – сказал виконт, усевшись в карету с Ипполитом. – Mais tres bien. – Он поцеловал кончики своих пальцев. – Et tout a fait francaise. [Ну, мой дорогой, ваша маленькая княгиня очень мила! Очень мила и совершенная француженка.]
Ипполит, фыркнув, засмеялся.
– Et savez vous que vous etes terrible avec votre petit air innocent, – продолжал виконт. – Je plains le pauvre Mariei, ce petit officier, qui se donne des airs de prince regnant.. [А знаете ли, вы ужасный человек, несмотря на ваш невинный вид. Мне жаль бедного мужа, этого офицерика, который корчит из себя владетельную особу.]
Ипполит фыркнул еще и сквозь смех проговорил:
– Et vous disiez, que les dames russes ne valaient pas les dames francaises. Il faut savoir s'y prendre. [А вы говорили, что русские дамы хуже французских. Надо уметь взяться.]
Пьер, приехав вперед, как домашний человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.
– Что ты сделал с m lle Шерер? Она теперь совсем заболеет, – сказал, входя в кабинет, князь Андрей и потирая маленькие, белые ручки.
Пьер поворотился всем телом, так что диван заскрипел, обернул оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой.
– Нет, этот аббат очень интересен, но только не так понимает дело… По моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать… Но только не политическим равновесием…
Князь Андрей не интересовался, видимо, этими отвлеченными разговорами.
– Нельзя, mon cher, [мой милый,] везде всё говорить, что только думаешь. Ну, что ж, ты решился, наконец, на что нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? – спросил князь Андрей после минутного молчания.
Пьер сел на диван, поджав под себя ноги.
– Можете себе представить, я всё еще не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится.
– Но ведь надо на что нибудь решиться? Отец твой ждет.
Пьер с десятилетнего возраста был послан с гувернером аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся в Москву, отец отпустил аббата и сказал молодому человеку: «Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на всё согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб.
– Но он масон должен быть, – сказал он, разумея аббата, которого он видел на вечере.
– Всё это бредни, – остановил его опять князь Андрей, – поговорим лучше о деле. Был ты в конной гвардии?…
– Нет, не был, но вот что мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера. Он сделал вид, что на такие глупости нельзя отвечать; но действительно на этот наивный вопрос трудно было ответить что нибудь другое, чем то, что ответил князь Андрей.
– Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было, – сказал он.
– Это то и было бы прекрасно, – сказал Пьер.
Князь Андрей усмехнулся.
– Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет…
– Ну, для чего вы идете на войну? – спросил Пьер.
– Для чего? я не знаю. Так надо. Кроме того я иду… – Oн остановился. – Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!


В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.
– Отчего, я часто думаю, – заговорила она, как всегда, по французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, – отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер.
– Я и с мужем вашим всё спорю; не понимаю, зачем он хочет итти на войну, – сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
– Ах, вот я то же говорю! – сказала она. – Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «c'est ca le fameux prince Andre?» Ma parole d'honneur! [Это знаменитый князь Андрей? Честное слово!] – Она засмеялась. – Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Ah! ne me parlez pas de ce depart, ne m'en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler, [Ах, не говорите мне про этот отъезд! Я не хочу про него слышать,] – заговорила княгиня таким капризно игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. – Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, Andre? – Она значительно мигнула мужу. – J'ai peur, j'ai peur! [Мне страшно, мне страшно!] – прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.