Леопарди, Джакомо

Джакомо Леопарди
итал. Giacomo Leopardi
Дата рождения:	29 июня 1798(1798-06-29)
Место рождения:	Реканати
Дата смерти:	14 июня 1837(1837-06-14) (38 лет)
Место смерти:	Неаполь
Род деятельности:	поэт
Направление:	романтизм
Язык произведений:	итальянский
Дебют:	«Песни» (1831)
[lib.ru/POEZIQ/LEOPARDI/leopardi.txt Произведения на сайте Lib.ru]

Джакомо Леопарди (итал. Giacomo Leopardi, 29 июня 1798, Реканати, Мачерата — 14 июня 1837, Неаполь) — итальянский романтический поэт, мыслитель-моралист, филолог.

Биография

Выходец из провинциальной аристократии. Родился Леопарди 29 июня 1798 в Реканати. В детстве нарушение телесного развития лишило его обычных для этого возраста занятий, и впервые он покинул свой дом лишь в возрасте 32 лет. Первые двадцать пять лет жизни прожил в имении отца, точнее — в его библиотеке, где самостоятельно выучил греческий, латынь, иврит, английский и французский языки, пристрастился к трудам переводчика и комментатора. Крайне болезненный от природы, несчастливый в любви, уже к двадцати годам он разрушил здоровье постоянным изнуряющим трудом.

Попытки позднее как-то устроиться в Риме, Милане, Болонье, Флоренции, Пизе не принесли успеха. В 1833 он переехал в Неаполь. Умер Леопарди на загородной вилле под Неаполем 14 июня 1837.

Творчество

Поэтическое наследие Леопарди насчитывает всего несколько десятков стихотворений, впервые опубликованных в 1831 под общим названием «Песни» (Canti). Эти произведения проникнуты глубоким пессимизмом, окрасившим всю жизнь их автора. В числе прозаических работ Леопарди — «Нравственные очерки» (итал. Operette morali), философские эссе, написанные в основном около 1824 года и опубликованные в 1827 году; «Мысли» (Pensieri), опубликованные посмертно в 1845 г.; а также «Дневник размышлений» (Zibaldone), конгломерат разрозненных заметок, сделанных с 1817 по 1829 годы, опубликован лишь в 1900 г.

Жизнь Леопарди можно подытожить одной фразой: непрерывные поиски и разочарования. Провозгласив, что ему нужны любовь, огонь, желание и жизнь, он во всём терпел крушение. Большую часть жизни он прожил инвалидом и потому не смог принять предложений зарубежных университетов о сотрудничестве. Одним из главных источников отчаяния Леопарди было крепнущее убеждение в том, что христианство — ещё одна иллюзия; он был натурой глубоко мистической, и утраченная вера оставила после себя мучительную пустоту. Разочарование поджидало его и в политике: Леопарди мечтал об Италии, достойной республиканского наследия античности, а видел её поверженной под австрийским владычеством.

Приверженец теории Руссо об изначально доброй природе, Леопарди нередко выражал в стихах своё чувство естественной красоты. На создание таких стихотворений, как «Бесконечность», его вдохновили окрестности Реканати. Но рассматривая природу отвлечённо, как движущую силу вселенной, он находил её равнодушной и холодной. Нередко в одном произведении присутствуют оба взгляда, как в стихотворении «Дрок», или «Цветок пустыни» (La ginestra, 1836).

Поэзия Леопарди по сути своей лирична. В ней есть философские заключения или, вернее, скепсис, но нет сколько-нибудь цельной философской системы. Скорее её можно найти в его прозе. Благодаря познаниям в греческой филологии и культу классического стиля Леопарди считал себя классицистом, и этот взгляд разделяли и его современники. Однако ярко выраженный субъективизм заставляет отнести его скорее к романтическим последователям Руссо. Субъективность отличает как стихи, так и прозу Леопарди, хотя на первый взгляд его Мысли объективнее стихов и обнаруживают немалую психологическую проницательность.

Леопарди провозглашает воображение основным источником человеческого счастья. Воображение для него — бегство от реальности, из царства правды. Первое эссе «Нравственных очерков», «История человечества» (1824), представляет собой краткое изложение мировоззрения Леопарди и аллегорически отражает его собственный жизненный опыт: наивный энтузиазм, поиски совершенства, разочарование, усталость от жизни и, как следствие, отчаяние. В романтическом мировоззрении, разделяемом Леопарди, индивид, чувствуя себя несчастным, распространяет это состояние на всю вселенную и объявляет всякое существование страданием. Свой жизненный опыт Леопарди рассматривал как поиски истины, которая, будучи найденной, оказалась проклятием: если богам истина говорит об их блаженстве, человеку она лишь открывает глаза на безысходность его страданий. Отсюда убеждённость Леопарди в том, что знание губительно для счастья.

Воплощённый поэт мировой скорби, Леопарди был высоко оценён другим мыслителем-пессимистом — Артуром Шопенгауэром, нередко сопоставляется с Баратынским. На русский язык его стихи переводила Анна Ахматова. Исследованиями его творчества занимались Себастьяно Тимпанаро и Лючия д'Эрамо.

В честь Леопарди назван кратер на Меркурии.

Публикации на русском языке

• Лирика. М.: Художественная литература, 1967
• Этика и эстетика. М.: Искусство, 1978
• Избранные произведения. М.: Художественная литература, 1989
• Нравственные очерки; Дневник размышлений; Мысли. М.: Республика, 2000
• Поэмы. М.: Летопись, 2001
• Полуяхтова И. К. Жизнь и творчество Джакомо Леопарди.: Наука 2003 г.

Литература

• Solmi S. Studi e nuovi studi leopardiani. Napoli: Riccardo Ricciardi, 1975
• Jonard N. Giacomo Leopardi: essai de biographie intellectuelle. Paris: les Belles lettres, 1977.
• Blasucci. L. Leopardi e i segnali dell’infinito. Bologna: Mulino, 1985 .
• Il pensiero storico e politico di Giacomo Leopardi. Firenze: Olschki, 1989.
• Bellucci N. G. Leopardi e i contemporanei: testimonianze dall’Italia e dall’Europa in vita e in morte del poeta. Firenze: Ponte alle Grazie, 1996.
• Gaetano R. Giacomo Leopardi e il sublime: archeologia e percorsi di una idea estetica. Soveria Mannelli: Rubbettino, 2002
• Maglione A. Lectura leopardiana. Venezia: Marsilio, 2003.
• Negri A. Lent genêt: essai sur l’ontologie de Giacomo Leopardi. Paris: Éditons Kimé, 2006.

Ссылки

• [lib.ru/POEZIQ/LEOPARDI/leopardi.txt Джакомо Леопарди. Стихотворения]
• [digilander.libero.it/testi_di_leopardi/index.html Giacomo Leopardi Archives]

Отрывок, характеризующий Леопарди, Джакомо

Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.