Лепельское гетто

Лепельское гетто
Памятник узникам Лепельского гетто
Местонахождение	Лепель Витебской области
Период существования	июль 1941 — 28 февраля 1942
Число погибших	более 2500
Председатель юденрата	Гордон
Лепельское гетто на Викискладе

Ле́пельское гетто — (июль 1941 — 28 февраля 1942) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев города Лепеля и близлежащих населённых пунктов в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Перед созданием гетто

Согласно результатам Всесоюзной переписи населения, проводившейся в 1939 году, в Лепеле проживало 1919 евреев или 13,92 % от общего числа жителей города.

Утром 3 июля 1941 года, 20-я моторизованная дивизия вермахта оккупировала Лепель. Территория города вошла в состав земель, включенных в тыловую область группы армий «Центр». Оккупация продлилась 3 года — до 28 июня 1944 года.

Бургомистром Лепеля стал бывший преподаватель физкультуры педтехникума Ю. Ц. Неделька, начальником полиции — Войтехович.

Уже в первые дни оккупации гитлеровцы собрали всех евреев в центре города и под страхом смерти принудили отметить свои дома крупными шестиконечными желтыми звездами, а также носить зелёную повязку на левой руке с надписью «Юде». Затем нацисты потребовали нашить и на одежде спереди и сзади шестиконечные звезды жёлтого цвета. В первые дни оккупации нацисты организовали орган управления — еврейский комитет (юденрат), возглавить который вынудили еврея по фамилии Гордон.

Создание гетто

Гетто в Лепеле было создано в конце июля 1941 года в районе улиц Володарского, Вокзальной (сейчас — Лобанка), Ленинской и Канальной (сейчас — Дзержинского). Евреев выгнали из собственных жилищ, дав на переселение всего 2 часа.

Во время организации гетто в Лепеле нацисты обязали председателя юденрата доставить в изолируемый район евреев из близлежащих населенных пунктов.

Условия в гетто

В дома гетто нацисты загоняли по 30-40 человек. В этих, часто полуразрушенных, строениях отсутствовали окна, двери и пол. Запрещалось не только выходить на улицу без дела, но даже смотреть в окна. Узникам не разрешали зажигать свет в домах, ходить за водой к колодцу или на речку, а воду гитлеровцы распорядились топить из снега.

Каждый день утром узников водили на работу, при этом издевались над ними, заставляя петь песню из двух слов: «Юде капут». Принудительный труд евреев носил нередко бесцельный и издевательский характер. Так, узники чистили отхожие места руками, таскали по 3-4 человека повозки с грузом.

Норма хлеба была мизерной, обитатели гетто голодали и пытались тайно обменивать вещи на продукты питания. Лучшей едой были лепешки, испеченные из картофельных очисток.

При полном отсутствии санитарных условий узникам Лепельского гетто оккупанты запрещали пользоваться медицинской помощью.

Во избежание актов неповиновения нацисты ввели жестокую систему коллективной ответственности, согласно которой в случае отсутствия одного из узников расстреливалась не только его семья, но и все жившие в доме евреи. Оккупанты и полицейские, ради развлечения, стреляли в окна домов гетто, нередко убивая узников.

Комендант города вместе с бургомистром Неделько и начальником полиции Войтеховичем вымогали у евреев золото и драгоценности. Сбор поручали еврейскому комитету, угрожая за невыполнение расстрелом.

В вечернее и ночное время фашисты врывались в дома евреев, избивали, насиловали женщин, забирали всё, что находили. Грабеж сопровождался словами: «Отдавайте, евреи, все, что есть у вас, вам это не нужно, вас на днях расстреляют». Нередко убивали при этом людей. Так был расстрелян узник Кац, у которого просто нечего было взять.

Уничтожение гетто

На протяжении всего времени существования гетто, узников группами по 15-20 человек постоянно вывозили к заранее подготовленным ямам в городском саду «Динамо», между улицами Советской и Карла Маркса, избивали, заставляли раздеться догола и расстреливали. Всего там были убиты около 1000 евреев.

Утром 28 февраля 1942 года Лепельское гетто было окружено жандармерией, эсесовцами и полицаями. Евреев в сильный мороз выгоняли раздетыми из домов, заставили забраться в грузовые машины. Многие стали разбегаться, но убегавших расстреливали.

Узников везли за 7 километров от города, где у деревни Черноручье (Лепельский сельсовет) были подготовлены силосные ямы. Палачи заставляли свои жертвы раздеться и сталкивали в яму, где их расстреливали. Женщин и детей закапывали живыми. Всего в этот день были убиты около 1500 (более 2000) человек, из которых примерно 500 были зарыты в ямах для силосования.

Массовые расстрелы евреев в 1942 году гитлеровцы и полицаи провели и на лепельском еврейском кладбище.

В Лепеле для убийства мирного населения были задействованы также и латышские полицаи в составе 17-го латышского полицейского батальона.

Случаи спасения и «Праведники народов мира»

Известны случаи побегов из гетто. Так, ночью, в феврале 1942 года, бежали две узницы Титарович (мать и дочь). Спаслась во время расстрела 28 февраля Фишкина Р. С., которая затем мстила за родных в партизанском отряде.

Некоторым удалось спастись во время ликвидации гетто. Так, Фейгельман С. К. сумел сбежать с места расстрела, и его спасла семья Гриц.

Ардынович Варвара за спасение Штайльман (Ихильчик) Аллы была удостоена почетного звания «Праведник народов мира» от израильского мемориального института «Яд Вашем» «в знак глубочайшей признательности за помощь, оказанную еврейскому народу в годы Второй мировой войны».

Память

Памятник на месте расстрела лепельских евреев установлен в 1967 году.

В 1975 году на могиле убитых 28 февраля 1942 года установлена стела.

Опубликован неполный список жертв геноцида евреев в Лепеле.

Источники

• Э.Н. Гнеўка, Г.Б. Красоўская, В.П. Собалева (рэдактары), М.М. Мiсюра, А.А. Петрашкевiч, Б.В. Ульянка i iнш. (рэдкал.), В.Я. Ланiкiна, А.У. Стэльмах (укладальнiкi). «Памяць. Лепельскi раён». — Мн.: Беларусь, 1999. — 640 с. — ISBN 985-01-0291-8.  (белор.)
• Б.I. Санчанка (гал. рэд.), Т. Да. Саулiч (старшыня камicii па стварэннi хронiкi), Э.Ф. Анкуд, В.Ф. Бацвiнёнак i iнш. (члены камicii);. «Памяць. Гісторыка-дакументальная хроніка Глыбоцкага раёна.. — Мн.: "Беларуская энцыклапедыя", 1995. — 454 с. — ISBN 985-11-0014-5.  (рус.) (белор.)
• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
• Г. Р. Винница. Холокост на оккупированной территории Восточной Беларуси в 1941—1945 годах. — Мн., 2011, ISBN 978-985-6950-96-7
• [rujen.ru/index.php/%D0%9B%D0%B5%D0%BF%D0%B5%D0%BB%D1%8C Лепель] — статья из Российской еврейской энциклопедии;

Архивные материалы

• Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ):
  • фонд 861, опись 1, дело 5, листы 24, 25, 77;
  • фонд 391, опись 1, дело 56, лист 43;
• Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ):
  • фонд 7021, опись 84, дело 11, лист 96;
  • фонд 7021, опись 84, дело 7, лист 104 об.;

Литература

• Л. Смиловицкий, «Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944 гг.», Тель-Авив, 2000
• Р. А. Черноглазова, Х. Хеер. Трагедия евреев Белоруссии в 1941—1944 гг.: сборник материалов и документов Мн.: издательство Э. С. Гальперин, 1997, ISBN 985627902X
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105

См. также

• Гетто в Лепельском районе

Отрывок, характеризующий Лепельское гетто

– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.