Лесбия

Лесбия (устар. Лезбия; лат. Lesbia) — псевдоним, которым древнеримский поэт Гай Валерий Катулл называет в лирике свою возлюбленную (50-е годы до н. э.). С середины XIX века традиционно считается, что прообразом Лесбии являлась скандально известная римская матрона Клодия Пульхра Терция.

По следам прославленного поэтического цикла имя Лесбия стало нарицательным, символизирующим созидательную и одновременно разрушительную силу Женственности, которая рождает душевную боль и неудовлетворённость желаний мужчины из-за направленности влечения любимой не на него, а на кого-то другого. В таком смысле имя Лесбия используется в сочинениях последующих эпох.

Личность Лесбии

О Лесбии нет никакой достоверной информации, кроме той, которую можно обнаружить в стихотворениях Катулла. Полагают, что ей посвящено 25 из 116 сохранившихся его стихотворений, в том числе самое знаменитое — «Odi et amo» (Ненавижу и люблю). Стихи демонстрируют самый широкий диапазон чувств, которые испытывал поэт к своей возлюбленной: от нежной любви через грусть и разочарование к горькому сарказму.

И ненавижу её, и люблю. Это чувство двойное. Боги, зачем я люблю? и ненавижу зачем!

Кем именно была женщина, к которой были обращены одновременно любовь и ненависть поэта, могло бы навсегда остаться неизвестным и вызывать вопросы и предположения исследователей. Современный писатель В. Отрошенко так характеризовал образ Лесбии, сложившийся в стихах:

Обстоятельства могли бы сложиться так, что исследователи никогда бы не установили, кем была героиня этой истории. По стихам Катулла, где в образе Лесбии сосредоточены одновременно вся волшебная красота небесных богинь и все буйное блядство кабаков и переулков Рима, её можно было бы представлять кем угодно — потаскушкой с улицы Субура, какой-нибудь вольноотпущенницей, римской гетерой или некой лесбосской девушкой (жительницей острова Лесбос) — таков точный смысл псевдонима Lesbia, который Катулл дал возлюбленной.

Тем не менее, можно обнаружить некоторые намёки. Крохи дополнительных сведений извлекают из сочинений позднеантичных писателей. Сидоний Аполлинарий (V век) упоминает о поэтическом даре Лесбии: «часто Коринна завершала строку за Назоном, Лесбия за Катуллом, etc.» Писатель Апулей (II век) заметил, что её настоящее имя — Клодия (см. ниже). В какой степени эта информация основана на слухах, а в какой — является истинной, оценить невозможно, тем не менее, замечание Апулея стало благодатной почвой для создания многочисленных теорий.

Происхождение псевдонима

Выбранный Катуллом псевдоним — женское имя, предполагавшее литературные и эротические коннотации, связанные с островом Лесбос, родиной весьма почитаемой автором поэтессы Сапфо. Традиция использовать вымышленное имя возлюбленной вместо настоящего была достаточно распространена. «Это был поэтический этикет: вымышленными именами пользовались, во-первых, чтобы не сглазить, а во-вторых, чтобы не скомпрометировать воспеваемое лицо. И это была психологическая игра с самим собой: она подчеркивала, что поэзия и жизнь — вещи разные и что в стихах поэт пишет не столько о том, что с ним было, сколько о том, что он хотел бы, чтобы с ним было», указывает Михаил Гаспаров.

Считается, что данный псевдоним впервые употреблён поэтом в стихотворении, обращённом к возлюбленной, но при этом являвшемся одновременно переводом с греческого строк Сапфо к своей любовнице (см. ниже), то есть псевдоним был придуман под влиянием знаменитых стихов другой поэтессы. Никаких коннотаций, связанных с однополой любовью, для римского поэта этот псевдоним не нёс, никаких лесбийских аллюзий стихи к Лесбии не имеют, и никем из исследователей в последующие века они не подразумевались.

Клодия Пульхра Терция

Согласно наиболее распространённой версии, известной благодаря Апулею (II веке н. э.), в реальной жизни Лесбию звали Клодия. Обвинённый перед судом в чернокнижии и развратном поведении, Апулей заявил в своей защитной речи, что если он и упоминал в своих стихах реальных лиц, то только под вымышленными именами, подобно тому, как «Катулл называл Лесбией Клодию, а Тицида Метеллу Периллой, а Проперций под именем Кинфии скрывал Гостию, а у Тибулла была Плания на уме и Делия на языке». Предполагают, что Апулей черпал свою информацию из несохранившегося труда Светония De poetis или же из работы Галия Юлия Гигина, служившего Светонию основным источником.

Эту Клодию принято отождествлять с одной из самых одиозных современниц Катулла — с Клодией Пульхрой Терцией, бывшей замужем за покровителем поэта Метеллом, своим двоюродным братом. Родная её сестра была замужем за полководцем Лукуллом, сводная — за самим Помпеем. А её родным братом был тот самый Публий Клодий Пульхр, который проник в женском платье на таинства Благой Богини и скомпрометировал жену Цезаря, что вызвало её развод. Саму Клодию обвиняли в инцестуальной связи со своим братом. Известны два прозвища Клодии: «Боопида» (Волоокая) и «Квадрантария» (Ценою в четверть гроша)..

После кончины мужа у Клодии был роман с приятелем Катулла, богатым и красивым Целием Руфом. Они были любовниками с 59 по 57 год до н. э. и жили в соседних домах на Палатинском холме. Прервав с ним связь, Клодия через подставных лиц обвиняла Целия Руфа в попытке её отравления, а также в многочисленных других преступлениях. Адвокатом обвиняемого выступил враг её брата Цицерон, произнеся на этом суде в марте 56 г до н. э. одну из самых знаменитых речей — Pro Caelio. Большинство неприглядных фактов биографии Клодии известно именно из этой речи. Цицерон характеризует её как «всеобщую подружку» и как особу «не только знатную, но и общеизвестную», упоминает о её инцесте, любовниках и подозрительной смерти мужа. Целий был оправдан, а репутация Клодии — погублена. После этого никакой информации о жизни Клодии не появилось. Известно только, что в 44 г до н. э. она была ещё жива (существует запись о том, что в этом году она имеет какие-то деловые переговоры о недвижимости с тем же Цицероном). Ни один из современных Катуллу писателей не упоминает её имя в связи с поэтом.

Версия о том, что упомянутая Апулеем два века спустя Клодия является Клодией Пульхрой Терцией, была введена в научный обиход в 1862 году немецким учёным Л. Швабе (Ludwig Schwabe). Главные комментаторы XIX века приняли реконструкцию Швабе, и хотя Хэвлок бросил вызов многим из этих предположений, комментаторы второй половины XX века, в том числе и отечественные (Михаил Гаспаров), всё ещё по большей части придерживаются именно этой версии.

Стихи к Лесбии

Стихи к Лесбии сохранились в найденном в Средневековье манускрипте в Вероне. Этот сборник — «Книга Катулла Веронского» — был произвольно составлен каким-то его веронским земляком в период поздней античности и содержит 116 стихотворений, расположенных вне какой-либо хронологической последовательности и датировки. Цикл стихотворений к Лесбии разбросан по книге беспорядочно, поэтому историю отношений с Лесбией приходится реконструировать.

Список стихов к Лесбии

№5 (Vivamus, mea Lesbia, atque amemus)

Будем жить, моя Лесбия, будем друг друга любить,
пересудам и сплетням мы знаем грошовую цену.
Заходящее солнце восходит с утра, но не быть
нам опять на земле — краткой жизни приходит на смену
беспробудная ночь. Поцелуй меня тысячу раз
и ещё сотню раз, снова тысячу, сызнова сотню,
и ещё, и ещё — чтоб дурной и завистливый глаз
сосчитать поцелуи не мог и богатства не отнял.

Стихи о Лесбии датируются по большей части 57—55 гг. до н. э. Исследователи указывают, что не нужно считать Лесбию единственной (или «единственной настоящей») любовью Катулла и относить к ней все, какие можно, безымянные любовные упоминания в его поэзии. Лесбия упоминается по имени только в 13 стихотворениях Катулла. Датировать большинство из них не представляется возможным, но многие явно написаны прежде прочих. Примерное хронологическое расположение (по М. Гаспарову):

1. (№ 51) «Лесбия, только я тебя увижу, как весь обмираю, — верно, это от праздности!».
2. (№ 5) «Лесбия, будем целоваться, не считая поцелуев, — чтоб не сглазили!»
3. (№ 7) «Спросишь, Лесбия, сколько поцелуев хватит мне»
4. (№ 86) «Квинтия — и та хороша лишь по частям, а моя Лесбия — вся»
5. (№ 43) «Как, какую-то девку кто-то сравнивает красотою с моей Лесбией?»
6. (№ 92) «Лесбия меня бранит — значит, любит: провалиться мне, я ведь тоже!»
7. (№ 83) «Лесбия бранит меня при муже — тем хуже, если ему невдомек, что это значит!»
8. (№ 79) «Лесбия предпочитает мне другого, а у него воняет изо рта!»
9. (№ 87) «Лесбия, я тебя любил и был верен, как никто!»
10. (№ 107) «Лесбия снова уступила моим желаниям — о, блаженство!»
11. (№ 72) «Я тебя любил, Лесбия, не как любовницу, а как родную; но теперь я знаю тебя, и хоть люблю, но уже не так по-доброму»
12. (№ 75) «До того ты меня довела, что уже не могу по-доброму, но не могу и не любить»
13. (№ 58) И наконец: «Лесбия, так когда-то мной любимая, блудит теперь по подворотням!»

К этому ряду примыкает ещё десяток стихотворений. Имя в них не упомянуто, но перекличка мотивов, а также анализ употребляемых эпитетов, привязывает их к предыдущим, (с чем соглашаются практически все толкователи, опираясь на лингвистические сравнения):

Стихотворение № 51

Сапфо (пер. с греч. яз.)	Катулл (пер. с лат. яз.)
Богу равным кажется мне по счастью Человек, который так близко-близко Пред тобой сидит, твой звучащий нежно        Слушает голос И прелестный смех. У меня при этом Перестало сразу бы сердце биться: Лишь тебя увижу, уж я не в силах        Вымолвить слова. Но немеет тотчас язык, под кожей Быстро легкий жар пробегает, смотрят, Ничего не видя, глаза, в ушах же —        Звон непрерывный.	Мнится мне, он бог, а не смертный образ, Мнится, пусть грешно, он превыше бога: Близ тебя сидит, не отводит взора, Слушая жадно Смех рокочущий этих губ. А мне-то Каково терпеть! Чуть, бывало, встречу Лесбию — душа вон из тела. Слово Вымолвить трудно. Нем язык. Дрожа бормочу. Под кожей Тонким огоньком пробегает трепет, И в ушах звенит, и в глазах темнеет — Света не вижу.
	Лень твоя, Катулл, для тебя погибель, Лень рождает блажь о блаженстве мнимом, Лень владык былых и держав богатых Сколько сгубила?

• (№ 2) «Ах, милый воробышек, над которым милая развлекает своё томление!»
• (№ 3) «Бедный воробышек, ты умер, и глазки милой теперь заплаканы!»
• (№ 70) «Милая клянется мне в верности — но такие клятвы писаны на воде»
• (№ 109) «Милая предлагает мне любовь на всю жизнь — о, если бы она могла исполнить обещание!»
• (№ 104) «Не могу сказать дурного слова о милой: если б мог, мне стало бы легче»
• (№ 36) «Мы примирились — сожжем по обету кучу дрянных стихов, только не моих, а чужих!»
• (№ 85) «И ненавижу и люблю одновременно — какая мука!»
• (№ 91) «Геллий, зачем ты вступил в связь с той, к кому меня снедала злая любовь»
• (№ 37) «Девушка, которую любил я больше всех в мире, теперь наперебой любится с богачами»
• (№ 76) «Я был честен в любви — воздайте же мне, боги, помогите исцелиться!»
• (№ 8) «Крепись, Катулл: она не любит — не люби и ты, ей же хуже!»
• (№ 11) «Передайте ей, друзья: пусть надрывает всех своих любовников, но обо мне забудет: она подкосила меня, как цветок»

Кроме того, ряд параллелей со стихами к Лесбии, важных для понимания их литературного контекста и датировки, а также соотношения реальной личности Катулла и его лирического героя, имеют несколько любовных стихотворений Катулла, обращенных к Ювенцию.

Первое стихотворение к Лесбии

Хронологически первым стихотворением цикла, обращённого к Лесбии, считается № 51 — по той причине, что из него с наглядностью видно, каким образом поэт изобрёл псевдоним для своей возлюбленной. Де факто оно является переводом Катулла на латынь греческого стихотворения Сапфо. Лесбосская поэтесса обращает свои строки к своей лесбосской же возлюбленной, которую ревнует к мужчине, и не называет её по имени. Катулл в эту оду внёс множество произвольных изменений и дополнений. В том числе он ввёл в неё и это обращение, превратив характеристику адресата стихов в её личное имя — Лесбия. Некоторые исследователи даже предполагают, что сама любовь к конкретной женщине ещё не вошла в жизнь Катулла, а имя для неё он уже придумал. Как бы то ни было — появилась реальная Лесбия в момент написания данных стихов или уже позже, имя поэту полюбилось.

В своем стихотворении Катулл резче, по сравнению с Сапфо, подчёркивает субъективные моменты чувств и заканчивает резонирующей сентенцией, добавляя ещё одну строфу, где ругает себя за лень, которая, по его мнению, явилась стимулом его чувств: «Праздность, друг Катулл, для тебя — отрава. / Праздность — чувств в тебе пробуждает буйство. / Праздность и царей и столиц счастливых / Много сгубила».

Воробушек Лесбии

Самым запоминающимся атрибутом Лесбии стал её ручной воробей, воспетый Катуллом в двух обращённых к ней стихотворениях (№ 2 и № 3). Оба стихотворения были очень популярны среди римских читателей. Хозяйка воробья в стихах по имени не названа, но уже древние не сомневались, что это Лесбия (см. например Марциал 7:14: «…любимая нежным Катуллом, / Плакала Лесбия, ласк птички своей лишена»).

В стихотворении № 2 поэт просто завидует воробью, который волен в любой момент порхать по телу его любимой. Стихотворение № 3 представляет собой стихотворный некролог на смерть птички. В нём Катулл «пародирует поминальный плач и надгробные речи, внося те же сетования на краткость жизни, те же повторы, те же ласкательные и уменьшительные существительные и т. д., но все эти средства художественного выражения даны в шутливо-ласковом тоне». Воробей был посвящён Венере (в частности, на колеснице, запряжённой воробьями, богиня является в гимне Сапфо) и особенно годился в герои любовного стихотворения. «Воробышек» было ласкательным словом у влюбленных ещё в комедиях Плавта.

№3 (Lvgete, o Veneres Cupidinesque)

Лейте слезы, Венеры и Амуры,
Лейте слезы, поклонники Венеры!
Воробьишка моей подружки умер,
А она пуще глаз его любила:
Он такой был прелестный и веселый,
Он всегда к ней выпархивал навстречу,
Сладко-сладко клевал её повсюду,
Не слезая с неё ни на минуту,
Пел ей нежно «пи-пи», смешил и тешил –
А теперь он идет по той дороге,
По которой, увы, нельзя вернуться,
В край безмолвия, ужаса и мрака.
Будьте прокляты, духи подземелья,
Пожиратели юных и прекрасных!
Вы похитили у меня такую
Ненаглядную, милую пичужку!
О жестокость судьбы! О бедный птенчик!
Безутешно хозяюшка рыдает —
У неё даже глазки покраснели.

Современная переводчица Рахель Торпусман в своих комментариях к этому стихотворению повторяет курьезное мнение Анджело Полициано, согласно которому, «в этих фривольных стихотворениях Катулл, пародируя торжественные гимны в честь богов, под именем „воробьишки“ изображает одну из частей собственного тела. Однако эффект двойной интерпретации нередко вводил читателей в заблуждение, и эти стихи воспринимались только как обращение к реальной птице». Некоторые исследователи полагают, что, учитывая то, что поэзия Катулла полна фривольностей и двусмысленностей, данная версия имеет право на существование, но большинство авторитетных комментаторов Катулла (В. Кролль, Р. Эллис и др.) считают её абсурдной и не считают нужным обсуждать.

Поминальный плач по воробьишке был чрезвычайно популярен не только в римскую эпоху, но и позже, и вызвал подражания, в частности:

• Овидий, элегия «На смерть попугая» своей возлюбленной Коринны.
• Джон Скелтон, стихотворение «Phyllyp Sparowe» на смерть воробья Джейн Скроуп (1505)
• Дельвиг, «На смерть собачки Амики» (1821).
• А. Востоков, «На смерть воробья» (Дашеньки)

В европейской живописи второй половины XIX века Лесбия изображается именно в компании воробьёв. Кроме того, в честь Лесбии в своё время было названо семейство колибри — колибри-шлейфоносцы (латинское название — Lesbia).

«Ненавижу и люблю»

Двустишие № 85 Odi et amo («Ненавижу и люблю»), написанное в период очередного разлада поэта с возлюбленной, входит в золотой фонд мировой поэзии и является наиболее часто цитируемым его произведением.

История любви Лесбии и Катулла

Исследователи отмечают, что ярко личный характер любовной лирики Катулла создаёт искушение рассматривать его стихи как «человеческие документы» и использовать их в психолого-биографическом плане.

Такие попытки нередко делались в беллетристической форме, например, в романизированных биографиях Катулла. Но и научные исследователи также занимались восстановлением любовной истории Катулла и Лесбии. Применяемый механизм таков: стихотворения комбинуются с биографическими сведениями о предполагаемой героине — Клодии Пульхре Третьей, и таким образом, устанавливается история и хронология любовных отношений Катулла и Клодии до и после его путешествия в Вифинию.

Соответственно, стихотворения размещаются по отдельным этапам «романа» — от первых робких надежд и блаженства взаимной любви через ревность, размолвки и примирения к последующему душевному раздвоению и окончательному разрыву. «Биографическая ценность подобных восстановлении остается все же весьма условной, тем более, что задача эта допускает, как показал опыт, различные решения», указывают историки античной литературы.

Биографические сведения о Катулле

Известные события жизни Катулла таковы: около 61—60 года до н. э. Катулл прибывает в Рим и поступает в свиту сенатора Квинта Метелла Целера, женатого на Клодии. В ранний римский период, как явствует из его элегии № 68, посвящённой некому Аллию, у него была совсем другая любовь — candida diva, как он её называет. Она была женою Аллия, в доме которого Катулл поселился, переехав из Вероны в Рим. Поэт вспоминает об этой поре с восторгом. Богиню и госпожу они делили с Аллием на двоих, это была их communis amor. Катулл был безмерно благодарен другу и потом с удовольствием вспоминал это время.

Катулл ко времени своего приезда в Рим и встречи с Лесбией был безвестным провинциалом, не обладающим ни родовитостью, ни богатством, ни римским гражданством. Именно таким он, вероятно, и представлялся Квинту Метеллу Целеру, сенатору, происходившему из знатного римского рода и избранному в 60 году консулом. По приезде в Рим Катулл очутился в его свите не случайно: буквально только что, в 62—61 годах, Метелл занимал должность наместника родины веронца Катулла Предальпийской Галлии, и для Катулла, как выходца из этой провинции, было естественно искать у него покровительства в Риме.

По-видимому, Катулл отлично освоился в столичных литературных и светских кругах, где он вскоре повстречался с будущей героиней своих стихотворений — Лесбией, вне зависимости, была ею Клодия или нет. В свите сенатора Метелла Катулл оставался недолго, около года. В 59 году до н. э. его покровитель неожиданно скончался, отравленный, по убеждению некоторых современников, собственной женой. (Если Клодия была Лесбией, то её роман с поэтом начался ещё до смерти супруга, поскольку в одном из стихотворений Катулл упоминает, что любимая бранит его в присутствии мужа, а тот и не подозревает, откуда такие страсти). После смерти сенатора Метелла Катулл переходит в свиту другого сенатора — Гая Меммия, и через некоторое время отправляется с ним в малоазийскую Вифинию. В жизни Клодии в этот момент разворачиваются события романа с Целием, известные по речи Цицерона (о соотношении хронологий историй Лесбии и Клодии см. ниже). Разгромный процесс Цицерона предшествует прощальному стихотворению Катулла, в котором он окончательно порывает с Лесбией. Через несколько лет после этого он умирает.

Реконструкция любовной истории

Безотносительно отождествления Лесбии с Клодией и конкретных дат, посвящённый Лесбии поэтический цикл имеет свою внутреннюю хронологию, которая очевидна из эмоций, переполняющих автора: безмятежно-счастливое начало, яростная ревность, уличения в неверности, жестокие размолвки, проклятия, клятвы, слезы, радостные примирения, наконец, окончательный разрыв. Исследователи античной литературы характеризуют смену настроений в цикле стихов: «в быстром чередовании сентиментальности и иронии, пафоса и резонерства, вкрадчивости и задора развёртываются стихотворения о воробье любимой, о смерти воробья, о жажде несчётных поцелуев». Это те произведения Катулла, которые пользовались особенной славой в древности и в Новое время и вызвали большое количество подражаний и переделок в «галантной лирике» Ренессанса и последующих веков. В дальнейшем шутливые тона сменяются более мрачными, и основным мотивом становится разлад чувств, презрение к той, которая не сумела достойным образом ответить на глубокую любовь, и неспособность подавить всё более разгорающуюся страсть.

Стадии их отношений таковы:

1. Трепетная влюбленность Катулла
2. Счастливая взаимность
3. Ссоры
4. Примирения
5. Катулл узнает об изменах Лесбии
6. Горькая ярость и язвительная злоба Катулла
7. Успокоение, подведение итогов и окончательный отказ.

Соответствие стихов и стадий отношений

Период отношений	№	Пример (фрагменты стихов)
Любовные стихи к Лесбии	№ 2, 3, 5, 7, 13, 51, 87, 107, 109	№ 7: Спросишь Лесбия, сколько поцелуев Хватит мне и вполне, что за вопросы?
Стихи, сравнивающие её с другими женщинами	№ 43, 86	№ 43: Тебя ли провинция с Лесбией милой равняет? О, век неразумный, постылый!
Стихи о их ссорах	№ 36, 83, 92, 104	№ 92: Лесбия дурно всегда, но твердит обо мне постоянно Нет, пропади я совсем, если не любит меня. Признаки те же у нас: постоянно её проклинаю Но пропади я совсем, если её не люблю.
Упоминание наличия у Лесбии мужа	№ 83	Много обидного мне говорит в присутствии мужа Лесбия, он же, глупец, рад неизвестно чему.
Стихи о её изменах Катуллу, его к этому отношению и примирении	№ 8, 68, 70, 72, 75, 76, 85	№ 75: Лесбия, мой рассудок тобой окончательно сломлен И доведен до того, что не способен теперь Ни относиться к тебе хорошо — если станешь хорошей, Ни перестать любить — что ты со мной ни твори.
Роман Лесбии с Лесбием	№ 79	Лесбий красив? Ну ещё бы! Он Лесбии нравится больше, Горький Катулл мой, чем ты с домом и родом твоим
Роман возлюбленной поэта (Лесбии?) с Геллием	№ 91	Геллий, не потому тебе доверял я всецело В этой несчастной моей и безнадежной любви, Не потому, что тебя я считал человеком надежным…
Роман возлюбленной поэта (Лесбии?) с Эгнатиусом, который «чистит зубы мочой»	№ 37	Я вам похабщиной пораспишу всякой, Раз девушка моя с моих колен встала, Которую любил я крепче всех в мире, Из-за которой я такие вел битвы, — И нынче села, богачи и знать, с вами, И любите её наперебой все вы
Яростные и язвительные стихи против Лесбии	№ 37, 58, 79	№ 58: Целий! Лесбия, Лесбия (ты слышишь, Чуешь?), Лесбия, та, что самой жизни, Милых всех для меня была дороже, В переулках теперь и в подворотнях Эта Лесбия тешит внуков Рема.
Окончательное прощание	№ 11	По её вине иссушилось сердце,  Как степной цветок, проходящим плугом  Тронутый насмерть

Идентификация Лесбии с Клодией Пульхрой Терцией

Существуют противники отождествления Клодии Пульхры Терции с Лесбией. В пользу обеих версий приводятся следующие доводы:

Доводы «за»

№79

Лесбий красив? Ну ещё бы! Он Лесбии нравится больше,
Горький Катулл мой, чем ты с домом и родом твоим.
Пусть он красив! Но пускай пропаду со всем домом и родом,
Если хоть трое друзей в рот поцелуют его.

• свидетельство Апулея по поводу имени «Клодия»
• несомненное знакомство Катулла с Клодией Пульхрой Терцией — женой его покровителя
• дурная репутация Клодии, которая оправдывает резкие эпитеты, обращённые к Лесбии
• интимная связь Клодии Пульхры Терции с её братом Публием Клодием Пульхром (известна из речи Цицерона), имеющая аналогию со стихотворением № 79, где описывается связь Лесбии с неким Лесбием. Кроме того, важно, что первая строчка стихотворения по-латыни звучит: Lesbius est pulcher. Quid ni? Quem Lesbia malit, то есть Катулл, возможно, играя словами, употребляет в отношении соперника слово «красивый» — pulcher, которое полностью совпадает с одной из частей имени Публия Клодия Пульхра — лат. Publius Clodius Pulcher.

Доводы «против»

Хронологические рамки

Год до н. э.	События реальной жизни	События любовной истории поэта и Лесбии
ок. 94 года	рождение Клодии
ок. 87 года	Рождение Катулла
61 год	Катулл приезжает в Рим	Приблизительная дата романа с женой Аллия
60 год		Верхняя граница начала романа с Лесбией
59 год	Смерть мужа Клодии. Начало её романа с Целием
57 год	Конец романа Клодии с Целием. Катулл уезжает в Вифинию	Бо́льшая часть стихов к Лесбии
56 год	Суд над Целием и речь Цицерона, уничтожающая Клодию. Катулл в Вифинии
55 год	Цезарь переходит через Альпы	Стихотворение № 11 — окончательный разрыв с Лесбией
ок. 54 года	Смерть Катулла
ок. 44 года	последнее упоминание о Клодии

Главным доводом, заставляющим задуматься противников отождествления, оказываются хронологические рамки.

Все скудные и немногочисленные датировки в стихах Катулла относятся к 60—55 годам (и по большей части к 57—55 годам) до н. э. Единственный хронологический намёк в стихах о Лесбии (последнее из цикла — № 11 с надрывным прощанием) — к 55 году. Это стихотворение было написано не раньше 55 года, или даже позже, потому что именно в 55 году Цезарь с огромным войском совершил первый переход через Альпы. Именно это событие упомянуто в третьей строфе: «sive trans altas gradietur Alpes,/ Caesaris visens monumenta magni» (Перейду ли Альп ледяные кручи, / Где поставил знак знаменитый Цезарь).

Между тем, Клодия овдовела только в 59 году до н. э., и до этого дня вела себя сдержанно. После смерти мужа её любовником стал Целий, причём его даже подозревали в том, что он помог любимой женщине отравить супруга. С Целием она провела 59—57 годы. Роман Катулла можно было бы поместить в тот промежуток времени, когда Целий и Клодия, разорвав отношения, готовились к судебному процессу. Однако известно, что как раз в это время Катулла не было в Риме. В 57 году он уехал на Восток, в Вифинию, с претором Гаем Меммием, в свиту которого он перешёл после смерти Метелла.

В 57-56 годы до н. э. Катулл всё также остается в Вифинии, а в 56 году происходит судебный процесс, после которого Клодия совсем исчезает из виду — или умирает, или удаляется на вынужденный покой. Стихотворение № 11 написано после 55 года, то есть «злые и последние слова» были сказаны поэтом уже после судебного процесса. Однако по общему убеждению исследователей Клодия уже не могла быть в это время любовницей Катулла, ибо процесс круто изменил её судьбу, если даже не привёл к её внезапной смерти. Да и сам Катулл, страдавший, как явствует из некоторых его стихов, чахоткой, был тогда на пороге смерти, последовавшей предположительно в 54 году до н. э.

Стало быть, если Клодия была Лесбией, то её роман с Катуллом — лишь краткая промежуточная или попутная интрижка довольно раннего времени, а стихи о ней Катулла (по крайней мере, некоторые) — произведения очень поздние, т. е. — писались «по следам». Михаил Гаспаров предлагает такое решение проблемы: «возникает вопрос: обязаны ли мы представлять себе любовные стихи Катулла мгновенными откликами на события его отношении, с Клодией? нельзя ли представить, что многие из них были написаны позже, по воспоминаниям, ретроспективно» и приводит в качестве примера ретроспективные любовные стихи Фета. Это предположение остается всего лишь версией, с которой не сочетается пламенное горячее чувство в стихах Катулла, которое вряд ли смогло бы быть столь горячим в стихах, написанных по памяти.

Социальные краски

Второй важный момент — социальные краски стихов. Гаспаров отмечает: «Реальная Клодия была знатной женщиной, по социальному положению стоявшей гораздо выше безродного молодого веронца. Но в стихах Катулла нигде, ни единожды не мелькает взгляд на Лесбию снизу вверх».

Поэт говорит о ней как о равной или как о низшей. «Забудем на минуту то, что мы знаем от Апулея и Цицерона, и представим себе Лесбию такой, какими были обычные героини античной любовной лирики — гетерой, полусветской содержанкой: и ни один катулловский мотив не будет этому противоречить. Больше того: иногда Катулл прямо стилизует Лесбию под продажную женщину — вот он переборет свою любовь (№ 8), и как ты будешь теперь жить?… кого любить? кому скажешь „твоя!“? кого станешь целовать? кого кусать в губки?. В стихотворении № 58 его Лесбия блудит по подворотням, а в стихотворении № 37 изображается (правда, безымянно) кабацкой девкой, которую одна компания отбивает у другой». Трудно представить такое обращение к жене сенатора, внучке и племяннице консулов, свояченице двух из самых могущественных и знатных лиц Рима того времени — Помпея и Лукулла. Не ощущается и разница в возрасте — а реальная Клодия была примерно на 10 лет старше Катулла. Кроме того, если верить Сидонию, Лесбия писала стихи — а о Клодии подобного не известно.

Это особенно интересно по сравнению со стихами к предыдущей любви поэта — жене Анния (имя которой в истории Рима не оставило никакого следа) к которой он относится подчёркнуто уважительно: прямо называет её — «dominae», что означает «госпожа; хозяйка дома; супруга».

Гаспаров, считающий отождествление Клодии с Лесбией верным, считает такое простецкое обращение к Лесбии литературной игрой. Предлагаемое Гаспаровым решение состоит в том, что Катулл стилизовал Клодию под гетеру нарочно, поскольку «именно гетера была для античного общества наставницей в „науке любви“ — и не только любви телесной, но и, как это ни неожиданно, любви духовной. И античная поэзия не хотела забывать об этой школе». И, тем не менее, учёный изумляется сам: «любовь к светской женщине оказывается у Катулла загримированной под любовь к гетере — и это у поэта, для которого „столичность“ была превыше всего!». Других учёных, в первую очередь Хэвлока, эти же доводы заставляют усомниться в истинности отождествления.

Неоднозначные доводы

№ 77	№ 58
Руф, я верил тебе, я считал тебя другом — все даром! Даром? О нет, цена слишком высокой была! Ты меня предал; твое вероломство прожгло мне всю печень, Ибо ты отнял все, что было дорого мне. Как же бесславен конец нашей дружбы, казавшейся вечной; Как же мучителен яд горестной жизни моей.	Целий! Лесбия, Лесбия (ты слышишь, Чуешь?), Лесбия, та, что самой жизни, Милых всех для меня была дороже, В переулках теперь и в подворотнях Эта Лесбия тешит внуков Рема.

Также из стихов Катулла можно извлечь информацию, которая имеет неоднозначное толкование и употребима относительно обеих версий, как «за», так и «против».

Стихи к Целию

Марк Целий Руф, любовник Клодии, позже пострадавший от неё в суде, был приятелем Катулла и вращался с ним в одних кругах. «Книга Катулла Веронского» включает два стихотворения, где он назван по имени.

Одно из них (№ 58) очевидно входит в цикл к Лесбии, поскольку она там упоминается, а второе (№ 77) можно включить в него предположительно, если придерживаться версии, что Катулл узнает о том, что Целий отбил у него любимую Лесбию-Клодию и по этой причине испытывает ненависть. С другой стороны, оно может относиться к любой другой теме, поскольку непонятно, за какое именно предательство ругает Целия Катулл. Кроме того, недостоверно, что Руф, упомянутый в стихах, является именно Марком Целием Руфом.

Стихотворение к Целию про Лесбию достаточно загадочно: оно явно относится к последнему этапу любовной истории Катулла, печально-возвышенное, короткое и преисполнено дружеских чувств (то есть предательство либо прощено, либо ещё не случилось), кроме того, из него видно, что либо между Целием и Лесбией ничего нет, либо эти чувства уже прошедший этап. Интересно притяжательное местоимение «наша» (Caeli, Lesbia nostra, Lesbia illa), которым именует поэт женщину, рассказывая о ней другу (это довод в пользу отождествления).

Стихи к Цицерону

Марк Туллий Цицерон был другом Целия и произнёс в его защиту речь, оправдавшую юношу, но приведшую к краху репутации Клодии. К нему Катуллом написано стихотворение (№ 49), также являющимся загадочным, поскольку поэт, с явной иронией, называет себя «наихудшим из всех поэтов», а Цицерона — «наилучшим из адвокатов». Комментаторы до сих пор не могут сойтись во мнении, какое чувство он выразил в стихотворении, обращённом к Цицерону:

О Марк Туллий! О ты, речистый самый
Из праправнуков Ромула на свете
В настоящем, прошедшем и грядущем!
Благодарность тебе с поклоном низким
Шлет Катулл, наихудший из поэтов.
Столь же самый плохой из всех поэтов,
Сколь ты лучше всех прочих адвокатов!

«Было ли это стихотворение нечаянным откликом уязвлённого сердца на обдуманную и тонко выстроенную казнь возлюбленной?» — вопрошают комментаторы. Или, может быть, оно вообще не имело никакого отношения к апрельскому процессу 56 года, а было всего лишь ироническим ответом, вызванным нападками Цицерона на новое литературное течение, к которому примыкал Катулл, как трактуют некоторые комментаторы, не учитывая, впрочем, того обстоятельства, что Катулл уже не входил в него в это время. «Но если речь здесь всё же идёт о Лесбии, то что содержат в себе эти строки — одно лишь злобное ёрничество? Обиду? Или же в них действительно выразилась горестная благодарность Цицерону, к которому Катулл мог хорошо относиться за его речь „За Целия“ против изменницы Клодии».

Окончательные версии

1. Лесбия — это действительно Клодия Пульхра Терция.
   1. Владислав Отрошенко довольно смело предполагает, что Лесбией действительно была Клодия, но лирическим героем обращённых к ней стихов Катулла — не сам Катулл, а реальный любовник Клодии — Целий — то есть поэт описывал в стихах постороннюю любовную историю.
2. Лесбия — это другая женщина, носившая имя Клодии.
   1. какая-нибудь родственница Клодии Пульхры Терции, например, одна из её старших сестёр-тёзок: Клавдия Пульхра Прима («Первая») или Клавдия Пульхра Секунда («Вторая»).
   2. существует предположение, что она была не аристократкой, а вольноотпущенницей семьи Клодиев, и поэтому, согласно обычаю, носила родовое имя.
3. Лесбия — это некая «гетера», умевшая слагать стихи, «подруга» или «спутница» (amicae) — высокообразованная женщина особого статуса, схожего с положением древнегреческих гетер, бывших чем-то большим, чем рожающие детей домоправительницы.
4. Лесбия не имеет под собой никаких реальных прототипов и является собирательным образом.
5. Катулл использовал один и тот же псевдоним для обозначения нескольких своих возлюбленных.

Значение лирики Катулла, обращённой к Лесбии, и восприятие потомками

Любовная история Катулла и Лесбии является одной из самых известных древнеримских романтических историй, благодаря силе чувств и таланту, проявленному поэтом. Филологи и историки не устают предлагать различные варианты реконструкций истинной последовательности событий «из стихотворных осколков». Кроме того, Лесбия стала символом жестокой женственности, вечным символом всесжигающей страсти к женщине, а также известной литературной загадкой.

С точки зрения литературы и истории чувств очень важно, что Катулл вошёл в сознание нового времени как «открыватель романтической, духовной любви, впервые нашедший слова для этой, казалось бы, врождённой человеческой потребности» (до него в латыни даже не было некоторых слов для описания определённого рода чувств), он стал «изобретателем чувств».

№11

Фурий ласковый и Аврелий верный!
Вы — друзья Катуллу, хотя бы к Инду
Я ушел, где море бросает волны
     На берег гулкий.
Иль в страну Гиркан и Арабов пышных,
К Сакам и Парфянам, стрелкам из лука,
Иль туда, где Нил семиустый мутью
  Хляби пятнает.
Перейду ли Альп ледяные кручи,
Где поставил знак знаменитый Цезарь,
Галльский Рейн увижу ль, иль дальних Бриттов
  Страшное море, —
Все, что рок пошлет, пережить со мною
Вы готовы. Что ж, передайте милой
На прощанье слов от меня немного,
  Злых и последних.
Со своими пусть кобелями дружит!
По три сотни их обнимает сразу,
Никого душой не любя, но печень
  Каждому руша.
Только о моей пусть любви забудет!
По её вине иссушилось сердце,
Как степной цветок, проходящим плугом
  Тронутый насмерть.

«Его любовь стремится подняться над уровнем простого чувственного влечения, но для этого нового и неясного ещё античному человеку чувства поэт не имеет подходящих слов и образов. Он говорит о „вечном союзе дружбы“ (термин, заимствованный из сферы международных отношений), о том, что любил Лесбию „не как чернь подружку, а как отец любит детей и зятьев“, пытается разграничить два вида любви, „любовь“ (в традиционном античном смысле, то есть чувственное влечение) и „благорасположение“. При такой новизне жизнеощущения лирика Катулла оказывается свободной от многих традиционных штампов, и даже привычные мотивы любовной поэзии и фольклора приобретают свежее звучание и подаются в оригинальных сочетаниях. Характерно, что образ Лесбии дается только отдельными штрихами, не образующими целостного рисунка: поэт занят главным образом собой и своими чувствами».

Кроме того, считается, что Катулл подарил французскому, испанскому, итальянскому и португальскому языкам слово «поцелуй» — basium. Это слово было неизвестно римлянам (они употребляли osculum или suavium). Принесённое Катуллом из равнин Северной Италии, оно утвердилось в латинском языке и вытеснило все остальные, а затем перешло в романские языки.

Произведения Катулла пользовались особенной славой в древности и в Новое время и вызвали большое количество подражаний и переделок в галантной лирике Ренессанса и последующих веков — как по форме, так и по тематике.

В культуре

В музыке

• Катулл и Лесбия — персонажи кантаты Карла Орфа «Catulli Carmina», где рассказывается по-своему реконструированная композитором история их любви.

В поэзии

• Марио Раписарди, Catullo e Lesbia, 1875.
• Александр Сергеевич Пушкин, «Оставь, о Лезбия, лампаду...», 1818-1819:

  Оставь, о Лезбия, лампаду
  Близ ложа тихого любви.

• Владимир Соловьёв, «Эпиграммы», 1897:

  Дал вечность Лесбии своей
  Катулл, хоть к ней отнесся строго…
  Катуллов нет у нас, ей-ей,
  Но Лесбий, батюшки, как много!

• Осип Мандельштам делает Лесбию адресатом двух своих стихотворений в своей «Антологии античной глупости», 1912:

  Ветер с высоких дерев срывает жёлтые листья.
  Лесбия, посмотри: фиговых сколько листов!

— Лесбия, где ты была? — Я лежала в объятьях Морфея.
— Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!

• Иосиф Бродский:

  Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.
  Бюст, причинное место, бёдра, колечки ворса.
  Обожжённая небом, мягкая в пальцах глина —
  Плоть, принявшая вечность как анонимность торса…

• Лесбия - персонаж многочисленных стихотворений немецкого барочного поэта Гофмансвальдау

В прозе

• Торнтон Уайлдер в романе «Мартовские иды» о последнем годе жизни Цезаря придерживается версии Клодия=Лесбия и талантливо и в запоминающейся манере рисует картину любовного романа Катулла, сдвигая, впрочем, весьма сильно временные рамки: поэт умер лет за десять до описываемых событий.
• Franko Mimmi, Carlo Frabetti. Amanti latini, la storia di Catullo e Lesbia (2001)
• Сборник любовных рассказов «My Mistress’s Sparrow is Dead» (2008), составитель Джеффри Евгенидис.

В живописи

Две картины Альмы-Тадемы, по одной — Джон Уильям Годвард, Дж. Р. Веджелайн, Э. Д. Пойнтер.

В биологии

В честь Лесбии назван род колибри — колибри-шлейфоносцы, имеющий двух представителей:

• Lesbia victoriae (чернохвостая лесбия)
• Lesbia nuna

Другие Лесбии

• Лесбия — повивальная бабка, персонаж комедии Теренция «Девушка с Андроса».
• Лесбия — персонаж пьесы «Чистилище святого Патрика» Кальдерона.
• Лесбия — «домашнее» имя, которое использует Роберт Грейвс в своих исторических романах об императоре Клавдии для именования Юлии Ливиллы, сестры Калигулы (возможно, чтобы современному читателю было удобно её отличать от других многочисленных Юлий и Ливилл в этих книгах).
• «Лесбия Брэндон» — неоконченный роман Суинбёрна, опубликованный посмертно.

Литература

• Arthur H. Weston. The Lesbia of Catullus // The Classical Journal, Vol. 15, No. 8 (May, 1920), p. 501
• Micaela Janan, 'When the Lamp is Shattered': Desire and Narrative in Catullus. Carbondale and Edwardsville: Southern Illinois University Press, 1994. Pp. xviii + 204. ISBN 0-8093-1765-6.
• C. Deroux (1973) «L’identité de Lesbia» ANRW I.3: 390—416
• T. P Wiseman (1979) «Catullus His Life and Times» JRS 69: 161—168
• M. Rothstein (1923) «Catullus und Lesbia» Philologus 78:1-34
• M. Skinner (1982) «Pretty Lesbius» TAPA 112:197-208; (1983) «Clodia Metelli» TAPA 113: 273—283
• Julia Dyson Hejduk. Clodia: A Sourcebook. 2008. Norman: University of Oklahoma Press, 2008. Pp. 269. ISBN 0806139072, 9780806139074 ([ccat.sas.upenn.edu/bmcr/2008/2008-09-41.html рецензия])

Ссылки

• [spintongues.msk.ru/catullo3/catullo3.html Катулл к Лесбии. Перевод Михаила Сазонова. Избранные стихотворения]
• [www.vroma.org/~hwalker/VRomaCatullus/Clodia.html Стихи Катулла к Лесбии. Лат.яз.]

Отрывок, характеризующий Лесбия

– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.