Летний дворец Звезда

Замок
Летний замок Гвезда Letohrádek Hvězda
Вид из центральной аллеи
Страна	Чехия
Город, район	Прага, Либоц
Архитектурный стиль	Архитектура Возрождения
Основатель	Фердинанд II Тирольский
Дата основания	27 июня 1555 года
Статус	Национальный памятник культуры ЧР [monumnet.npu.cz/chruzemi/list.php?IdCis=NP%2C35 № 115 NP]

Летний дворец Звезда (чеш. letohrádek Hvězda, Летоградек Гвезда) — летний дворец, воздвигнутый в качестве охотничьего домика Фердинандом Тирольским, сыном короля Фердинанда I, в одноимённом заповеднике (чеш.) в пражском районе Либоц. В плане представляет собой необычную форму шестиконечной звезды.

Во внутреннем убранстве здание богато украшена стукко. Позже это стало традиционным украшением ренессансных и барочных построек. Использованы мотивы античной мифологии.

С 1962 года числится как национальный памятник культуры Чехии. Сейчас в нём находится экспозиция, посвящённая битве на Белой Горе.

Место строительства

Летний замок располагается в районе Либоц на месте, где раньше лежал лес Малейов. В 1534 году Фердинанд I перекупил участок этого леса у Бржевновского монастыря и основал там охотничий заповедние (Nová královská obora). Сначала он был ограждён только деревянным забором, в 1541—1563 были возведены каменные стены с вратами, через которые шёл путь к Пражскому Граду. В 1574 году были построены ещё одни врата. Последние врата Святой Маркеты были возведены Jacobo Canevale лишь в 1723 году.

Строительство

Первоначальные планы постройки (хранятся в Инсбруке) нарисовал сам эрцгерцог Фердинанд Тирольский, бывший большим ценителем искусства. Он был очень образованным человеком, интересовался архитектурой; в его библиотеке были обнаружены сочинения Витрувия и Серлио.

Форма звезды выходит из представлений об идеальной крепости и напоминает форму бастиона. В плане структура образована пересечением двух равносторонних треугольников наподобие звезды Соломона.

Первый камень положил сам Фердинанд Тирольский 27 июня 1555 года. Известно, что в 1555 году строительство вёл Giovanni Maria Aostralli. Однако он не задержался на этой должности: уже в следующем году работы перенял Giovanni Lucchese. Все работы велись под руководством Ганса Тироля (нем.), а с 1556 года Бонифаца Вольмута. К 1558 году Вольмут построил зал для игры в мяч (называемый galleria) на террасе под павильоном..

В 1556—1560 годах итальянские художники Giovanni de Spatio и Pietro de Ferrabosco украсили нижний этаж стукко, скульптурами и орнаментами в античном стиле. В 1562 году художники Матей Ягодка, Якуб Вотих, Ян Пеквиста и Полак Спарга расписали стены верхнего зала, но с течением времени эти живописи исчезли.

Главное четырёхэтажное здание сохранилось до наших дней без изменений, если не считать замену крыши в середине XVII века. Тогда была изготовлена высокая крыша с фонарём на вершине, но и она была заменена в 1780 году на вариант, который остался там до сих пор.

Дальнейшая судьба

В 1558 году в летнем замке были устроены торжества по случаю официального становления Фердинанда I императором Священной Римской империи. Следующие торжества здесь были проведены в 1562 году по случаю становления Максимилиана II королём Богемии, потом Матиаша в 1611 году.

В 1619 году в летнем замке был встречен с почестями новый король Фридрих Пфальцский («зимний король» — правил одну зиму). 7 ноября 1620 года там были собраны войска, но на следующий день большая их часть была отправлена назад в Прагу, чтобы солдаты могли наесться и напиться. В это время католические войска произвели решительный удар, который стал последней фазой битвы на Белой Горе.

Фердинанд II повелел восстановить летний замок. Первый этаж был сделан жилым, второй отвели для торжеств. Придворный художник Jonas Falck расписал стены зала на втором этаже изображением битвы (в 1674 году оно было закрыто 13 другими рисунками). Император Фердинанд III снова решил отреставрировать постройку, чтобы он мог принять немецких курфюнстов в 1652 году. Среди гостей был и сын «зимнего короля» Карл Людвиг.

20 ноября 1741 года в постройке провёл ночь Карл Альбрехт Баварский. Из-за низкого комфорта на следующий день он вынужден был переехать в Бржевновский монастырь. Через год в 1742 году французские войска вырубили старую дубовую аллею, ведущую к Праге. В 1744 году Фридрих II провёл в летнем замке две ночи, потом ещё раз приехал в 1757. Здесь он организовал главный штаб своей армии.

До времён правления Марии Терезии в охотничьем заповеднике содержались дикие животные, но постоянное присутствие войск их практически погубило. В 1780 году Иосиф II приказал организовать в летнем замке военный склад. В 1797 году охотничий заповедник стали превращать в парк (его стали называть «libosad»), в начале XIX века он стал парковой зоной. Армейское управление оставило летний замок только в 1866 году, когда он перешёл в имущество Праги. Однако вскоре военные вернулись и снова организовали склады боеприпасов. После многочисленных ходатайств и протестов скалды были ликвидированы в 1874 году, а постройку признали исторически ценным зданием.

В 1948 году были произведены реставрационные работы по проекту Павла Янака. Планировалось сделать павильон музеем Алоиза Йираска и Миколаша Алеша. В 1962 году здание было признано национальным памятником культуры Чехии.

Отрывок, характеризующий Летний дворец Звезда

– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.