Лето любви

«Ле́то любви́» (англ. The Summer of Love) — лето 1967 года, когда в квартале Сан-Франциско под названием Хайт-Эшбери собралось около ста тысяч хиппи, знакомых и незнакомых, чтобы праздновать любовь и свободу, создавая тем самым уникальный феномен культурного, социального и политического бунта. Хиппи собирались и в Нью-Йорке, Атланте, Лос-Анджелесе, Филадельфии, Сиэтле, Портленде, Вашингтоне, округе Колумбия, Чикаго, Монреале, Торонто, Ванкувере, в европейских городах, но Сан-Франциско стал центром хипповой революции, кипящим котлом музыки, психоактивных веществ, сексуальной свободы, творческой экспрессии и политики. Лето любви стало кульминацией второй половины 1960-х годов, когда субкультура хиппи наконец заявила о себе во всеуслышание.

Это беспрецедентное собрание людей иногда считают социальным экспериментом из-за образа жизни, который стал считаться нормой в «Лето любви» и в последующие годы. Он включает в себя жизнь в коммунах, равное и свободное распределение благ, нередко с участием незнакомых людей, употребление психоделических веществ, «свободную любовь».

По иронии судьбы, лето 1967 принесло США и один из сильнейших всплесков городского насилия, связанного, как правило, с расовой дискриминацией и последовавшими за этим столкновениями. Эту сторону лета 1967 года часто называют «Долгим жарким летом» (The Long, Hot Summer).

Предыстория

Корни события находятся в таком явлении, как психоделическая (суб)культура. Она, в свою очередь, представляет собой синтез нескольких аспектов. Немалая часть соответствующей идеологии, мировоззрения, мироощущения заимствована из субкультуры битников, заявлявших о своей независимости от авторитарного строя США — но поколение второй половины 1960-х годов сделало больший упор на протест против коммерциализации американского общества. Хиппи имели минимально необходимый для выживания набор материальных ценностей, который зачастую обеспечивался диггерами и распределялся поровну. Медицинскую помощь можно было получить в бесплатной клинике Хайт-Эшбери (The Haight Ashbury Free Clinics, Inc.), основанной доктором Дэвидом Смитом.

Как следует из названия субкультуры, в первоначальной её основе было заложено употребление различных психоактивных веществ и эффекты, вызываемые ими. Апологетом этой стороны Лета Любви можно считать писателя Кена Кизи и группы его единомышленников, называвших Весёлыми Проказниками. Кизи лично участвовал в испытаниях ЛСД.

«Лето любви»

В течение «Лета любви» около ста тысяч человек со всего мира собралось в районе Сан-Франциско Хайт-Эшбери, а также в Беркли и других городах Области залива Сан-Франциско. Бесплатная еда, бесплатные наркотики и свободная любовь были доступны в парке «Золотые ворота», бесплатная клиника (продолжающая свою работу по сей день) Дэвида Смита открылась для оказания медицинских услуг, а бесплатные магазины обеспечивали всё возрастающее число хиппи одеждой и товарами первой необходимости. Лето любви объединило множество людей самых разных возрастов и профессий.

Хэйт на своем пике был сердцем движимой ЛСД революции в сознании, музыке, искусстве, моде и образе жизни. Эксперименты, которые мы проводили в течение тех лет, не прошли понапрасну. Они открыли двери, через которые мы увидели своё истинное лицо и нашу общность. Конечно, были бэд-трипы, кражи, болезни, проблемы с властью, но все эти немногие инциденты были малой ценой, которую можно было заплатить за то, чтобы быть частью революции.

6 октября 1967 года «Лето любви» «официально» завершилось церемонией «The Death of the Hippie».

Фестиваль в Монтерее 16—18 июня

16 июня 1967 года начался Монтерейский фестиваль в Калифорнии, на котором, [www.seva.ru/rock/?id=735 по словам] Севы Новгородцева, широкая публика открыла для себя Джими Хендрикса и Дженис Джоплин.

Цитата из монографии кандидата исторических наук И. Б. Губанова:

Когда в «Лето любви» Сан-Франциско был запружен толпами хиппи со всей страны (общее количество приезжих оценивается цифрой до 100 тысяч человек — Pittel, 1968), Human Be-In летом 1967 плавно перетек в музыкальный фестиваль в Монтерее (16—18 июня 1967 г.), южном пригороде Сан-Франциско, на котором Доном Аланом Пэннебейкером (D.A. Pennebaker) снят талантливый цветной документальный фильм с его замечательными крупными планами, показывающими одухотворенные лица хипповской молодежи. На Монтереe блистали звезды психоделической культуры – проживавшая тогда в Хайт-Эшбери Дженис Джоплин с её мастерским блюзовым и роковым вокалом (выступала с рок-группой Big Brother and Holding Company) и Джими Хендрикс, чью виртуозную технику игры на гитаре до сих пор многие музыкальные критики считают непревзойденной (Selvin, 1992)…

</div>

— Культурный Ренессанс и широкое общественное движение в Сан-Франциско в 1966—67 гг.: провозглашение рождения «нового народа»

</blockquote>

Помимо Джоплин и Хендрикса в фестивале приняли участие такие исполнители, как The Who, Grateful Dead, Jefferson Airplane, Quicksilver Messenger Service, Otis Redding, The Byrds, The Animals.

Влияние на культуру

Для групп, оказавших ключевое влияние на развитие рок-музыки, «Лето любви» и фестиваль в Монтерее оказались важнейшим периодом в развитии. Отголоски психоделик-рока отчётливо слышны в творчестве исполнителей более поздних направлений — прогрессив-рока, Rock in Opposition и др., в целом же психоделическая культура наложила свой отпечаток фактически на все области культуры.

Новоиспечённые дети цветов, возвращаясь домой, к привычному образу жизни, распространяли в городах США, Канады, Западной Европы, Австралии, Новой Зеландии, Японии новые идеи, идеалы, принципы поведения и моды.

См. также

• Хиппи
• Психоделия
• Психоделический рок
• Свингующий Лондон
• Второе лето любви

---

• «Лето любви» — мелодрама по рассказу И. Бунина «Натали», режиссёр Феликс Фальк, Польша-Белоруссия, 1994
• Лето любви (телесериал) (Verano de amor), Мексика, 2009—2010

Ссылки

• [www.2b1records.com/summeroflove40th/info.htm Лето любви, 40-я годовщина] (англ.)
• «Лето любви» — д/ф, 2 с., Германия, 2008, канал Viasat History

Отрывок, характеризующий Лето любви

– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.