Ливилла
| Ливия Юлия | |
| LIVIA IVLIA | |
 | |
| Предположительно - бюст Ливиллы (Париж, Лувр) | |
|---|---|
| Род деятельности: |
Племянница и невестка Тиберия |
| Дата рождения: |
ок. 13 до н. э. |
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Отец: | |
| Мать: | |
| Супруг: |
1. Гай Юлий Цезарь Випсаниан |
| Дети: |
1. Юлия Друза |
Ливия Юлия (лат. Livia Ivlia), редко — Клавдия Ливия Юлия (лат. Claudia Livia Ivlia), наиболее известна под именем Ливилла (лат. Livilla, «Маленькая Ливия»), (ок. 13 до н. э., Рим — 31 н. э., Рим) — дочь Друза Старшего и Антонии Младшей, племянница Тиберия, родная сестра Клавдия, участница заговора Сеяна.
Содержание
Происхождение
Ливилла родилась ок. 13 до н. э. в семье младшего брата Тиберия, Нерона Клавдия Друза, и его жены, дочери Марка Антония от Октавии Младшей, Антонии Младшей. Девочка получила имя в честь своей бабки, жены Октавиана Августа, Ливии Друзиллы.
Семейная жизнь
Единственное назначение, которое было уготовано Ливилле, — это быть средством для укрепления династии. Ливилла была замужем дважды.
Первый брак
Впервые её выдали замуж в весьма раннем возрасте — ей было около десяти лет. Мужем её стал Гай Юлий Цезарь Випсаниан, сын Марка Випсания Агриппы, усыновлённый после его смерти Августом. Свадьба произошла во 2 году до н. э.. Муж был старше её на семь лет. Молодой Гай Юлий был в то время самым вероятным наследником власти Августа. Брак этот длился 6 лет. В 4 году Гай Юлий умер. Детей в этом браке не было, поскольку Ливилла только-только достигла репродуктивного возраста к моменту смерти мужа[1].
Во время этого брака Ливилла вошла в конфронтацию с удачливой и высокомерной женой Германика, Агриппиной Старшей. Ливиллу всё время сравнивали с Агриппиной, и чаще всего сравнение было не в её пользу. Скорее всего причиной вражды двух женщин стала обычная зависть одной к другой, хотя, согласно Тациту, Ливилла была весьма красивой женщиной, и единственное, что портило её, это юношеская угловатость, от которой она так и не избавилась[2].
Второй брак
Вскоре после смерти первого мужа, Ливиллу выдали замуж второй раз. Теперь её мужем стал Друз Младший, сын Тиберия, который к тому моменту был единственным наследником Августа. Через год после свадьбы у пары родилась девочка — Юлия Друза, которая позже стала супругой Нерона Друза, сына ненавистной Ливилле Агриппины. Следующие дети появились у пары через 14 лет. В 19 году Юлия родила двойняшек — Тиберия Гемелла и Германика Гемелла, однако Германик умер вскоре после рождения.
В 23 году Друз неожиданно умер, оставив Ливиллу вдовой.
Ливилла и Сеян
В 17 или 18 году Тиберий вводит в Рим 30 когорт преторианской гвардии. Её префект, Луций Элий Сеян, становится одним из самых могущественных людей в Риме. Его положение крепнет день ото дня и вскоре становится более весомым, чем положение Друза, сына императора. На своём пути к власти Сеян, сначала исподволь, а потом и открыто, начинает устранять своих соперников. В начале 20-х годов он соблазняет Ливиллу, которая подпадает под его обаяние и становится одной из самых преданных его приверженок.
В 23 году умирает Друз. Причины его смерти были открыты гораздо позже — только при разоблачении Сеяна, когда первая жена Сеяна, Апиката, написала в предсмертной записке, что Друз был отравлен Ливиллой, а её рабы подтвердили это. Тиберий к этому времени постоянно живёт на Капри и не бывает в Риме. Сеян становится вторым, после императора, человеком. Единственным сдерживающим фактором, ограничивающим его власть, была Ливия, мать императора, властная и целеустремлённая женщина, которая во многих вопросах являлась правительницей государства. Желая упрочить своё положение наиболее вероятного наследника, в 25 году Сеян просит у Тиберия разрешения жениться на Ливилле. Император, зная об их сожительстве, отвечает, однако, отказом. Скорее всего, причиной отказа была непопулярность Сеяна у народа, который бы не одобрил такой шаг принцепса.
В 29 году умирает Ливия. Руки у Сеяна оказываются совсем развязаны. С его подачи Сенат высылает из Рима вечную соперницу Ливиллы, вдову Германика, Агриппину, вместе с её двумя детьми. Позиции Сеяна продолжают укрепляться. В 30 году Сеян окончательно укрепляется в мысли захвата власти. Он начинает плести заговор вокруг Тиберия, опираясь на побочные ветви рода Юлиев. В замыслах Сеяна было добиться усыновления в одну из ветвей рода и самому, как одному из Юлиев, занять позицию или принцепса, или правителя при малолетнем Тиберии Гемелле, сыне Ливиллы. Однако Тиберию становятся известны его планы. В конце 30 года Сеян получает от императора предварительное согласие на свадьбу с Ливиллой, а также назначается консулом, совместно с императором. Казалось бы, что планы заговорщиков практически осуществились, однако в октябре 31 года Сеяна вызывают в Сенат, где зачитывают разоблачающее письмо Тиберия с требованием осудить заговорщиков. Разоблачителями заговора стали Невий Макрон, заручившийся поддержкой преторианцев в пользу императора при разоблачении заговора, и после получивший пост префекта, а также мать Ливиллы, Антония.
18 октября Сеян был казнён. По Риму прокатились жестокие преследования всех, кто хоть как-то был с ним связан. Ливиллу также не пощадили, несмотря на её принадлежность к императорской семье. Скорее всего, она покончила с собой. Существует, однако, версия, что Тиберий отослал её для наказания в дом матери, Антонии, а та заперла её в комнате, где Ливилла умерла от голода[3].
Напишите отзыв о статье "Ливилла"
Литература
Отрывок, характеризующий Ливилла
Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»
Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
