Ливингстон, Давид

Давид Ливингстон
David Livingstone
Род деятельности:	Исследователь, географ
Дата рождения:	19 марта 1813(1813-03-19)
Место рождения:	Блантайр
Гражданство:	Великобритания Великобритания
Дата смерти:	1 мая 1873(1873-05-01) (60 лет)
Место смерти:	Замбия

Дави́д Ливингсто́н (Дэ́йвид Ли́вингстоун; англ. David Livingstone; 19 марта 1813, Блантайр — 1 мая 1873, нынешняя Замбия) — шотландский миссионер, исследователь Африки.

Биография

Молодость

Давид Ливингстон родился в деревне Блантайр (англ. Blantyre, Южный Ланаркшир) в бедной шотландской семье и в 10 лет начал работать на ткацкой фабрике. Он самостоятельно выучил латинский и греческий языки, а также математику. Это позволило ему поступить в университет, и на протяжении двух лет он изучал там теологию и медицину, продолжая работать на фабрике, после чего Ливингстон получил степень доктора.

Первые африканские экспедиции

20 ноября 1840 года Ливингстону был предоставлен статус миссионера; в конце того же года он отплыл в Африку и прибыл в Кейптаун 14 марта 1841 года.

Следующие пятнадцать лет Ливингстон провел в беспрерывных путешествиях по внутренним районам Южной и Центральной Африки. Он имел многочисленные стычки с местными бурами и португальцами по причине их жестокого обращения с коренными африканцами, вызывавшего у него острое неприятие, и создал себе репутацию убеждённого христианина, отважного исследователя и пылкого борца с рабством и работорговлей. Ливингстон быстро учил языки местного населения и завоёвывал его уважение.

31 июля 1841 года Ливингстон прибыл в миссию Моффета в Курумане на северной границе Капской колонии, а в 1843 основал собственную миссию в Колобенге в Стране бечуанов (тсвана) (будущий протекторат Бечуаналенд, ныне — Ботсвана). Почти сразу же после прибытия он начал осуществлять экспедиции на север, к неизведанным европейцами и, как считалось, плотнее населённым местностям, ещё незатронутым проповеднической деятельностью христианских миссионеров. Его целью была пропаганда веры через «местных агентов» — обращённых африканцев. К лету 1842 года Ливингстон уже пробрался на север вглубь неприветливой пустыни Калахари дальше, чем кто-либо из европейцев до него, знакомясь с местными языками и обычаями.

В 1843 году он посетил поселение племени квена (баквена) народа тсвана и сдружился с его предводителем Сечеле, который со временем стал первым из предводителей тсванских племен, обращённым в христианство. Сечеле дал Ливингстону исчерпывающую информацию о находящихся на севере «земле большой жажды» — Калахари — и озере Нгами.

Миссионерское упорство Ливингстона подверглось драматическому испытанию в 1844 году, когда во время путешествия в Мабоца с целью устройства там миссии на него напал и серьёзно ранил лев. Повреждение левой руки затем усугубилось другим несчастным случаем, в результате чего она осталась искалеченной на всю жизнь. Ливингстон больше не мог удерживать ствол ружья левой рукой, и был вынужден выучиться стрелять с левого плеча и целиться левым глазом.

2 января 1845 года Ливингстон женился на дочери Роберта Моффета Мэри. На протяжении семи лет она, несмотря на беременности и протесты своего отца, сопровождала Ливингстона в его путешествиях и родила ему четырёх детей. Ливингстоны поселились сначала в миссии в Мабоца, потом ненадолго переехали в Тчонване, а с 1847 года жили в Колобенге. Главной причиной перенесения миссии в Колобенг было наличие там питьевой воды из одноимённой реки, необходимой для орошения посевов. Именно в Колобенге Сечеле был крещён при условии, что он откажется принимать участие в любых языческих церемониях вроде вызывания дождя, и разведётся со всеми своими женами, оставив одну. Эти условия вызвали недовольство части племён тсвана, считавших Ливингстона виновным в страшной засухе и пересыхании реки Колобенг, которые случились в 1848 году и унесли жизни большого количества людей и скота. Кроме того, бывшие жёны Сечеле, которые внезапно оказались без мужа, столкнулись со значительными трудностями в патриархальном обществе тсвана.

В июне 1849 года Ливингстон (в качестве топографа и научного работника) в сопровождении африканцев-проводников первым из европейцев пересёк пустыню Калахари и исследовал озеро Нгами на южном крае болот Окаванго, открытом 1 августа. За это открытие он был награждён британским Королевским географическим обществом Золотой медалью и денежной премией. С этого события начинается европейская известность Ливингстона и его сотрудничество с географическим обществом, которое продолжалось на протяжении всей его жизни. Общество представляло его интересы в Англии и занималось пропагандой его деятельности в Европе. В пустыне Ливингстон встретил племена бушменов и бакалахари, жившие в каменном веке, и впервые познакомил внешний мир с их устоями.

В 1850 году Ливингстон с женой и детьми собирался основать новое поселение на берегу открытого озера Нгами. В 1851 году Ливингстон достиг болот Линьянти на реке Квандо, притоке Замбези, где познакомился с правителем народа макололо (кололо) Себетване. Вскоре после их встречи — в 1851 году — вождь Себетване умер, передав власть сыну Секелету, также ставшему другом шотландского миссионера. Ливингстон считал макололо чрезвычайно приспособленными для миссионерской работы и принятия христианства. В дальнейшем он неоднократно использовал земли макололо как базу для своих экспедиций вглубь Центральной Африки. В 1852 году Ливингстон отправился в новое путешествие. Он проник в бассейн реки Замбези и в мае 1853 года вступил в Линьянти, главный посёлок макололо. Там миссионер заболел, но вождь Секелету приложил все усилия для спасения Ливингстона.

В 1852 году значительно ухудшились отношения миссионера с бурами, которые предъявляли ему обвинения в распространении среди народа тсвана огнестрельного оружия и контрабанде. Соображения безопасности и необходимость дать детям образование заставили Ливингстона в том же году отослать жену с детьми обратно в Шотландию, где они бы не страдали от нелегких условий жизни в Африке. В сентябре того же года отряд бурского ополчения осуществил набег на земле тсвана, разграбив миссии Мабоца и Колобенг и уведя в рабство большое количество тсвана. Ливингстон, который в это время возвращался из Кейптауна, отсутствовал в Колобенге и не мог помочь африканцам.

Водопад Виктория

Устроив семью в безопасности в Британии, Ливингстон с новыми силами взялся за распространение «христианства, торговли и цивилизации» на север от границ Капской колонии к самому сердцу континента. В своём знаменитом манифесте 1853 года он сформулировал свою цель следующим образом: «Я открою Африку или погибну».

11 ноября 1853 года он в сопровождении группы макололо отправился из Линьянти на северо-запад. Его целью был поиск путей из земель кололо к атлантическому побережью, откуда можно было бы удобнее торговать с внешним миром и бороться с работорговлей, и путь куда был бы удобнее, чем южный маршрут через территорию буров и Калахари. В сопровождении группы кололо Ливингстон сначала спустился на лодках по речке Чобе (Квандо) к её слиянию с Замбези, после чего экспедиция отправилась против течения к верховью реки. Через месяц лодки пришлось оставить, так как многочисленные пороги и начало сезона дождей сделали передвижение по реке слишком опасным.

Экспедиция отправилась дальше вдоль Замбези пешком. К 1854 году она достигла её небольшого левого притока Шефумаге и, поднявшись вдоль её русла, пересекла водораздел (как известно сейчас, между бассейнами Замбези и Конго), за которым все реки текли уже на север. Продвигаясь дальше в северо-западном и западном направлении, Ливингстон со спутниками пересёк реку Касаи и множество её притоков — Чиумбе, Лвашиму, Чикапу, Квилу и прочие. В апреле 1854 года после пересечения полноводной реки Кванго — крупнейшего притока Касаи — экспедиция достигла Касанже, наиболее восточного поселения португальцев в Анголе. После этого, перевалив через горы Тала-Мунгонго, разделяющие долины Кванго и Кванзи, Ливингстон попал в сравнительно хорошо известную европейцам местность.

Путешественник, получивший от африканцев прозвище «Великий лев», поднимался вверх по реке Лайбе и 31 марта 1854 года достиг португальской колонии — города Луанды на Атлантическом побережье. Обессиленный, измученный голодом и подхвативший малярию Ливингстон был вынужден задержаться в Луанде, но 20 сентября, поправив здоровье, отправился со своими спутниками макололо назад к Линьянти, куда они прибыли только 11 сентября 1855 года.

Главным научным результатом этого путешествия было открытие озера Дилоло, лежащего на водоразделе двух речных бассейнов: один из них принадлежит к Атлантическому океану, другой — к Индийскому. Западный сток озера питает систему рек Конго, восточный — Замбези. За это открытие Географическое общество наградило Ливингстона Золотой медалью, хотя ещё раньше теоретически к этому открытию пришел чисто кабинетный ученый Мерчисон.

Далее Ливингстон решил попытаться найти более удобную дорогу к океану — на восток. 3 ноября 1855 года большой отряд во главе с миссионером отправился в путь. Дальнейшее путешествие вниз по Замбези стало возможным лишь благодаря поддержке предводителя кололо Секелету, поскольку личные средства Ливингстона и гранты Географического общества были уже давно исчерпаны. Секелету обеспечил экспедицию носильщиками, вьючными ослами и провизией, предоставил ей запас стеклянных бус и железных изделий, которые во многих местах Африки использовались в качестве средства расчёта, а также выделил большую партию слоновьей кости для торговли. Секелету лично сопровождал экспедицию до наиболее выдающегося, по его мнению, географического объекта.

Через две недели Ливингстон и его спутники пристали к берегу реки Замбези, где увидели грандиозный водопад шириной до 1800 м и высотой до 120 м, который африканцы называли «Моси ва Тунья» (грохочущая вода). Этот водопад Ливингстон, увидевший его первым из европейцев, назвал именем английской королевы Виктории. Ныне возле водопада установлен памятник шотландскому исследователю, на постаменте которого написан девиз Ливингстона: «Христианство, торговля и цивилизация» («Christianity, Commerce and Civilization»).

Экспедиция в долине Замбези

Ниже водопада Замбези течет через серию узких обрывистых ущелий. Чтобы обойти этот труднопроходимый отрезок, экспедиция отклонилась на север и по плоскогорью Батока достигла притока Замбези Кафуэ. Спустившись по Кафуэ снова к Замбези, экспедиция достигла другого значительного левого притока Луангвы, за которой начинались земли, известные португальцам. В марте 1856 она добралась до Тете, западного форпоста португальской власти, в окраинах которого четко ощущались последствия работорговли.

Отказавшись от изучения нижней Замбези, давно уже нанесённой на карту, Ливингстон последовал по северному рукаву реки к океанскому порту Келимане. Наконец, 20 мая 1856 года Ливингстон достиг устья Замбези. Так он завершил грандиозное путешествие — пересёк Африканский материк от Атлантического до Индийского океана. Ливингстон первым пришел к правильному представлению об Африке как о материке, имеющем вид плоского блюда с приподнятыми краями к океану.

Ливингстон вернулся в Великобританию 9 декабря 1856 года национальным героем. Вести о нём и его путешествиях на протяжении трёх последних лет будоражили воображение всего англоязычного мира и возбудили беспрецедентный исследовательский энтузиазм. В 1857 году он издал книгу о своих путешествиях. Написанные в сдержанном, но эффектном стиле «Путешествия и исследование миссионера в Южной Африке» (Missionary Travels and Researches in South Africa) быстро разошлись в 70 000 экземплярах, заняв в истории издательского дела такое же незаурядное место, как и в истории географических открытий. На Ливингстона хлынул ливень наград и отличий. Теперь он, в конце концов, мог хорошо обеспечить семью, которая жила на грани бедности все время после возвращения в Британию. Улучшение финансового положения означало также, что отныне он может больше не зависеть от Лондонского миссионерского общества.

После завершения своей книги Ливингстон провёл шесть месяцев, выступая с речами и лекциями по всем Британским островам, и был удостоен аудиенции у королевы Виктории. В своей речи в Кембриджском университете 4 декабря 1857 года он указал, что не сможет довести свои африканские исследования до конца, и обратился к университетской молодёжи с призывом продолжить работу, которую он начал. Публикация «Кембриджских лекций доктора Ливингстона» (Dr. Livingstone’s Cambridge Lectures, 1858) вызвала почти такой же интерес, как и его книга, и привела к учреждению «Университетской миссии в Центральной Африке», общества, на которое Ливингстон возлагал большие надежды во время своей второй африканской экспедиции.

Английское правительство намеревалось использовать авторитет Ливингстона среди африканцев, поэтому его назначили консулом области Замбези, и в марте 1858 года он снова отправился в Африку (взяв с собой жену, брата и сына). Этой экспедиции суждено было продолжаться с 12 марта 1858 года по 23 июля 1864 года. Ливингстону, покидавшему Британию, был предоставлен чин британского консула в Келимане и «на всем Восточном Побережье и в независимых областях внутренних регионов, а также главы экспедиции по исследованию Восточной и Центральной Африки, по распространению торговли и цивилизации с целью уничтожения работорговли».

Эта экспедиция была организована намного лучше, чем предыдущие одиночные странствия Ливингстона. Она состояла из десяти африканцев и шести европейцев (в том числе брат Ливингстона Чарльз, эдинбургский ботаник и медик Джон Керк, художник Томас Бейнс, геолог Ричард Торнтон), и имела к своим услугам колесный пароход и все необходимое оборудование и припасы. Однако между европейцами неоднократно вспыхивали ссоры и споры, и некоторые из них покинули экспедицию, например, Томас Бейнс был уволен из-за обвинения в краже (которое он отрицал).

Путешествовать вверх по Замбези на пароходе оказалось невозможным, препятствием стали пороги Кебрабасса, не замеченные Ливингстоном во время его первого путешествия. Вместо исследования верхнего течения Замбези Ливингстон решил подняться по её северному притоку Шире. Местные жители рассказали, что Шире вытекает из огромного озера, которое даже на быстрой лодке можно пересечь лишь за полтора дня. На Шире экспедиции снова воспрепятствовали водопады, которые Ливингстон назвал в честь президента Географического общества Мерчисона, опередившего миссионера в разграничении бассейнов Конго и Замбези (ныне — водопады Холомбидзо). 18 апреля 1859 года Ливингстон добрался до бессточного озера Ширва (Чилва). Это было не то озеро, о котором говорили туземцы, но за неимением провизии экспедиция должна была вернуться назад. Через четыре месяца Ливингстон снова отправился к верховьям Шире, и 17 сентября 1859 года, перейдя покрытое лесом плоскогорье, экспедиция достигла южного края окруженного горами озера Ньяса.

В сентябре 1861 года Ливингстон снова посетил берега Ньясы. Он двинулся на север по её западному берегу, тогда как его брат Чарльз следовал вдоль побережья на лодке. Далеко на север им продвинуться не удалось из-за недоверия местных жителей и штормов, возникших на озере. Ливингстон составил первую более-менее достоверную карту озера — узкого водоёма, растянутого по меридиану, по мнению исследователя, более чем на 400 км (на самом деле — 580 км). Приозёрные регионы Ливингстон признал перспективными для колонизации, кроме того, он считал необходимым установить контроль над озером, через которое происходил вывоз рабов из внутренних районов Африки в мусульманские торговые города на океанском побережье, для прекращения региональной работорговли.

Для учреждения миссионерских поселений на берегах озера британское правительство подготовило два парохода — «Пионер» и «Леди Ньяса». На этих судах Ливингстон в марте 1861 года, а потом в сентябре 1862 года исследовал речку Рувума, впадающую в Индийский океан на севере Мозамбика, пытаясь найти окольный маршрут к Ньясе, который бы не пересекал территории под португальским контролем. Во время второй экспедиции Ливингстон продвинулся вверх по Рувуме на 250 км, но дальше путь снова преградили пороги. Только позже было доказано, что Рувума не соединяется с озером, и этим путём добраться до него по воде невозможно.

К неудачам экспедиции прибавились семейные трагедии. Вначале Ливингстон потерял сопровождавшую его жену, а затем — старшего сына Роберта. Мэри Ливингстон умерла от малярии 27 апреля 1862 года в Шупанге на Замбези. Старший сын Ливингстона Роберт, который должен был присоединиться к экспедиции отца в 1863 году, вместо этого поехал в охваченные гражданской войной Соединенные Штаты Америки, где записался добровольцем в армию Севера, чтобы сражаться против рабовладельцев. Он был ранен под Лорел-Хиллом в Виргинии, попал в плен и умер в лагере для военнопленных под Солсбери, Северная Каролина, 5 декабря 1864 года, когда его отец уже возвратился из Африки в Британию. К тому же брат исследователя Чарльз ещё в ходе экспедиции заболел дизентерией и был вынужден вернуться в Англию.

В 1863 году экспедиция снова возвратилась к западному берегу Ньясы. На этот раз Ливингстон отправился вглубь страны. Он выяснил, что горы, которые окружают озеро, на самом деле представляют собой широкие плоскогорья, отделяющие Ньясу от низменной области на востоке, насыщенной реками и озёрами. Некоторые реки текли на север. Именно проверке гипотезы, что они являются настоящими истоками Нила, была в определённой степени посвящена следующая экспедиция Ливингстона в Африке.

Британское правительство прекратило финансирование экспедиции и отозвало её домой в конце 1863 года, когда стало ясно, что оптимизм Ливингстона относительно политического и экономического развития региона Замбези был преждевременным. Однако Ливингстон снова продемонстрировал присущие ему раньше настойчивость и отчаянность, осуществив на своём старом небольшом пароходе «Леди Ньяса» с неполной и неподготовленной командой и при недостатке горючего плавание через весь Индийский океан к Бомбею (около 4 000 км). Прибыв в Индию, он продал судно, чтобы возместить часть ущерба экспедиции.

Прессой того времени замбезийская экспедиция была объявлена сплошным провалом, и Ливингстон столкнулся с большими трудностями в поисках денег на организацию дальнейших исследований Африки. Лишь на протяжении следующих трёх десятилетий постепенно пришло осознание достижений экспедиции. Она собрала и сделала доступным для учёных Европы впечатляющий объём научных знаний и наблюдений в области ботаники, экологии, геологии и этнографии. Приоритет Ливингстона в изучении прибрежных областей озера Ньяса и предусмотренные перспективы колонизации стали важными факторами, которые оказали содействие созданию в 1893 году британского Центральноафриканского протектората, превращённого в 1907 году в колонию Ньясаленд и ставшую в 1964 году независимой Республикой Малави.

Возвратившись в Британию летом 1864 года, Ливингстон вместе со своим братом Чарльзом написал свою вторую книгу, «Повесть об экспедиции к Замбези и её притокам» (Narrative of an Expedition to the Zambesi and Its Tributaries, 1865). Во время пребывания на родине ему настойчиво советовали сделать хирургическую операцию для борьбы с геморроем, от которого он страдал на протяжении всей экспедиции. Ливингстон отказался. Вероятно, именно сильное геморроидальное кровотечение стало причиной его смерти во время третьего и последнего африканского путешествия.

Поиски истоков Нила

На карте Африки всё ещё оставалась обширная неизученная территория, задача исследования которой стояла перед Ливингстоном. Он вернулся в Африку 28 января 1866 года, после ещё одного короткого визита в Бомбей, в статусе британского консула с широкими полномочиями и имея за собой поддержку большого количества государственных и частных учреждений. На этот раз он был единственным европейцем в составе экспедиции, а остальные участники были набраны в Индии и среди африканцев. Как и раньше, его целью было распространение христианства и уничтожение работорговли на восточных берегах Африки (Ливингстон приступил к исполнению гуманитарной миссии ещё до прибытия на континент: на Занзибаре он лично просил султана прекратить работорговлю), однако сейчас появилась и третья задача: исследование центральноафриканских водоразделов и выяснение настоящих истоков Нила. Сам Ливингстон считал, что Нил берет начало у истоков Луалабы.

Экспедиция вышла из Микиндани на восточном побережье и отправилась на запад, однако враждебность местного племени нгони заставила Ливингстона отказаться от начальных планов не проходить по территориям, контролируемых португальцами и достигнуть берега озера Танганьика, обойдя Ньясу с севера. Спасаясь от нгони, экспедиция должна была возвратиться на юг, и в сентябре 1866 года часть носильщиков покинула её. Во избежание наказания за дезертирство после возвращения на Занзибар, они солгали, что Ливингстон погиб в стычке с нгони. Хотя уже в следующем году оказалось, что Ливингстон цел и невредим, эта выдумка добавила драматизма сообщением об экспедиции, поступавшим в Европу.

Однако настоящий драматизм экспедиция приобрела позднее, когда Ливингстон, обойдя Ньясу с юга, снова отправился на север. В начале 1867 года у него был украден ящик со всеми медикаментами, что было настоящей катастрофой для путешественника, однако Ливингстон не прекратил движение на север, продолжив продвижение вглубь Центральной Африки. Всё это привело Ливингстона в область великих африканских озёр, где он открыл два новых больших озера — Бангвеулу и Мверу. Экспедиция пересекла две больших реки, Луангва и Чамбеши, разделенные горным кряжем Мучинга, и 1 апреля 1867 года вышла к южному краю озера Танганьика. Отправившись отсюда на юго-запад, 8 ноября Ливингстон открыл озеро Мверу, а 18 июля 1868 года — озеро Бангвеулу. Далее путешественник намеревался обследовать озеро Танганьика, но внезапно заболел тропической лихорадкой и слёг. Утомлённый и обессиленный малярией, Ливингстон был вынужден воспользоваться помощью арабских торговцев, чтобы возвратиться к озеру Танганьика, которого он достиг в феврале 1869 года.

Около месяца экспедиция передвигалась по озеру на лодках, сначала вдоль западного берега на север, а потом — напрямик через озеро к Уджиджи на восточном берегу. Здесь Ливингстона ожидали некоторые припасы, которые были присланы для него с попутными караванами с Занзибара, хотя большинство из них были разграблены или затерялись в дороге. В июле 1869 года Ливингстон покинул Уджиджи и снова пересёк озеро. Из-за плохого состояния здоровья путешественника и недоверия местного населения, обозлённого набегами работорговцев, эта часть путешествия чрезвычайно растянулась, и лишь 29 марта 1871 года Ливингстон достиг притока Конго Луалабы вблизи Ньянгве — крайней северо-западной точки своих африканских странствий. Так далеко на запад в этих краях к этому моменту не заходил ни один европеец.

Ливингстон всё ещё не знал, к бассейну какой африканской реки — Конго или Нила — принадлежит Луалаба, и был не в состоянии заниматься этим сложным вопросом, поскольку его здоровье продолжало ухудшаться. Вдобавок экспедицию саботировали работорговцы. В результате, Ливингстон не смог найти лодки для путешествия по реке, а передвигаться по суше можно было только пристав к отряду работорговцев, на что миссионер бы никогда не согласился. Ливингстон установил лишь, что Луалаба течёт на север и находится в этом месте на высоте около 600 м над уровнем моря, то есть теоретически может принадлежать к бассейну как Конго, так и Нила. То, что река впадает в Конго, было выяснено уже после смерти Ливингстона Генри Мортоном Стэнли.

Ливингстон и Стэнли

23 октября 1871 года Ливингстон вернулся в Уджиджи обессиленным и больным. Из-за лихорадки великий исследователь потерял способность ходить и ожидал смерти. На протяжении длительного времени он не давал о себе знать, — до Занзибара дошло только одно из 44 писем путешественника. Неожиданно ему пришла на помощь экспедиция, возглавляемая газетным корреспондентом и известным в будущем авантюристом Генри Мортоном Стэнли, специально посланным на поиски Ливингстона американской газетой «Нью-Йорк Герольд» (причём оказалось, что помимо неё путешественника ищут ещё несколько подобных экспедиций). Стэнли поприветствовал Ливингстона фразой, которая впоследствии станет всемирно известной: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» (Dr. Livingstone, I presume?). Точная дата встречи Стэнли и Ливингстона неизвестна: согласно дневнику Ливингстона, это случилось между 24 и 28 октября, но Стэнли сообщает о 10 ноября.

Стэнли привёз жизненно необходимые продукты и медикаменты, и Ливингстон пошёл на поправку. Вместе со Стэнли в конце 1871 года он обследовал северные берега озера Танганьика, а затем осуществил путешествие к Уньямвези (на 320 км к востоку). Стэнли предлагал Ливингстону вернуться с ним в Европу или Америку, однако тот отказался. 14 марта 1872 года Стэнли отправился в Англию один, чтобы рассказать миру не столько о последних путешествиях знаменитого путешественника, сколько о собственных приключениях.

Вопрос об истоках Нила остался нерешённым. Во время исследования северных берегов Танганьики Ливингстон убедился, что она не имеет северного истока, однако полноводная Луалаба, хотя и отходила к западу, текла на север и могла соединяться с системой Нила. Преисполненный решимости выяснить вопрос, который беспокоил его последние годы, в 1873 году Ливингстон отправился на юго-запад к верховьям Луалабы, чтобы проследить её течение вплоть до устья. По дороге он остановился в поселении Читамбо к югу от озера Бангвеулу, на территории современной Замбии.

Здесь Давид Ливингстон опять заболел малярией. Вскоре после написания последней записи в своём дневнике («Совсем устал… Остаюсь поправляться») 1 мая 1873 года он умер вблизи селения Читамбо (ныне в Замбии) неподалёку от открытого им озера Бангвеулу. Темнокожие товарищи Ливингстона Чума и Сузи нашли великого путешественника мёртвым, на коленях возле его кровати, и подвергли его бальзамированию с помощью соли. Сердце Давида Ливингстона было похоронено в Читамбо, а законсервированное тело после девятимесячной транспортировки, преодолев расстояние около 1 500 км, было доставлено в порт Багамойо на индоокеанском побережье, откуда его отправили в Великобританию. Ливингстон был погребён с почестями в Вестминстерском аббатстве 18 апреля 1874 года. На его могиле была установлена мраморная доска с надписью: «Перенесённый верными руками через сушу и море, покоится здесь ДАВИД ЛИВИНГСТОН, миссионер, путешественник и друг человечества». В этом же году были опубликованы «Последние дневники Давида Ливингстона» (The Last Journals of David Livingston, 1874).

Значение открытий

Ливингстон посвятил Африке большую часть своей жизни, пройдя преимущественно пешком свыше 50 тыс. км. Он был первым, кто решительно выступил в защиту темнокожего населения Африки на таком высоком уровне. Африканцы очень любили и почитали Ливингстона, однако его жизненная трагедия заключается в том, что открытия великого исследователя были использованы британскими колонизаторами типа Сесиля Родса, пытавшимися подчинить Британской колониальной империи сплошные территории от Египта до Южной Африки. Однако этот факт только усиливает величие Ливингстона среди остальных исследователей континента. Несмотря на дух викторианства и патернализма в отношении покорённых народов, господствовавший в Англии, Ливингстон был убеждён в великом будущем африканских народов и их возможности полноценной интеграции в мировое сообщество, таким образом, выступая предтечей национально-освободительных движений Африки в XX веке.

В честь Давида Ливингстона названы города Ливингстония в Малави и Ливингстон (Марамба) в Замбии, а также водопады в нижнем течении Конго и горы на северо-восточном берегу озера Ньяса. Блантайр, крупнейший город Малави с населением более 600 000 человек, был назван так в честь города Ливингстона. В его же честь назван минерал ливингстонит — двойной сульфид ртути и сурьмы. В США именем его назван Американский университет Флориды (American David Livingstone University of Florida), который входит в Научно-образовательный комплекс с Христианским гуманитарно-экономическим открытым университетом (г. Одесса).

Образ Ливингстона в кинематографе

• 1997 — Запретная территория (англ. Forbidden Territory: Stanley's Search for Livingstone.

Образ Ливингстона в видеоиграх

• 1986 — Ливингстон, я полагаю? — игра для ZX Spectrum исп. Livingstone supongo.

Библиография

• Ливингстон Д. Дневники исследователя Африки / Пер. с англ. — М.: Эксмо, 2011. — 480 с. — (Подарочные издания. Великие путешествия). — 4000 экз., ISBN 978-5-699-48587-1

Литература

• Давид Ливингстон и его открытия в Южной Африке // Вокруг Света. 1861, № 1
• Образы Ливингстона и Стэнли запечатлены в книге А. Грина «Вокруг Центральных Озёр».
• Последние известия от Ливингстона // Вокруг Света. 1861, № 2
• Вотте Г. [annals.xlegio.ru/afrika/livingston/index.htm Давид Ливингстон: Жизнь исследователя Африки] = Herbert Wotte. David Livingstone. Ein Forscherleben fur Afrika. Leipzig, 1973 / Сокр. пер. с нем. М. К. Федоренко; Науч. редакторы и авторы предисловия и примечаний М. Б. Горнунг и И. Н. Олейников. — М.: Мысль, 1984. — 272, [16] с. — 50 000 экз.
• О жизни Ливингстона рассказывается в романе Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан» (глава «Известия о докторе Ливингстоне»).

Ссылки

• [www.places.co.za/html/moffat_m.html Миссия Моффета]
• [2uk.ru/history/history59 2UK.ru Давид Ливингстон]
• Ливингстон Д. [www.outdoors.ru/book/dl/index.php Путешествия и исследования в Южной Африке] на outdoors.ru
• Ливингстон Д. [www.outdoors.ru/book/dl/zambezi_index.php Путешествие по Замбези] на outdoors.ru

Отрывок, характеризующий Ливингстон, Давид

– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]