Лиза Хохлакова

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Лиза Хохлакова

Портрет Лизы Хохлаковой, созданный Ильёй Глазуновым
Создатель:

Фёдор Михайлович Достоевский

Произведения:

Братья Карамазовы

Семья:

мать Екатерина Хохлакова

Прототип:

Валентина Хохрякова

Ли́за Хохлако́ва — персонаж романа «Братья Карамазовы» русского писателя XIX века Фёдора Михайловича Достоевского, страдающая параличом ног четырнадцатилетняя девочка с прелестным личиком. Дочь помещицы Екатерины Осиповны Хохлаковой. Впервые появляется в романе в главе «Маловерная дама», во время посещения вместе с матерью в монастыре старца Зосимы. С раннего детства знакома с Алёшей Карамазовым, пишет ему письмо с признанием в любви, считается его невестой, но по мере развития сюжета влюбляется в Ивана Карамазова.

В романе Лиза появляется только в эпизодах, связанных с Алёшей Карамазовым, с целью сделать яснее и понятнее его образ. Героине свойственны обаяние детства, непосредственность и некоторая наивность; вместе с тем она умеет быть жёсткой и целеустремлённой, а её воодушевление порой граничит с экзальтацией. Чувство Лизы к Алёше, по замыслу Достоевского, должно было варьироваться в диапазоне между дружбой и любовью, сохраняясь (со стороны героини) в границах дружбы. Одновременно её привлекают сложность, загадочность и внутренние противоречия, характерные для Ивана. Беседа Алёши и Лизы в главе «Бесёнок» была отмечена критиками как самый главный фрагмент в формировании внутреннего портрета Алёши. В той же беседе преображается и сама Лиза, пришедшая, наконец, к некоторой ясности своего бытия и внутренней определённости.

Прототипом Лизы Хохлаковой послужила Валентина, дочь Людмилы Хохряковой, в свою очередь ставшей прототипом для Екатерины Осиповны Хохлаковой.





Первое появление в романе

— Вы зачем его, шалунья, так стыдите?

Lise вдруг, совсем неожиданно, покраснела, сверкнула глазками, лицо ее стало ужасно серьезным, и она с горячею, негодующею жалобой вдруг заговорила скоро, нервно:
— А он зачем всё забыл? Он меня маленькую на руках носил, мы играли с ним. Ведь он меня читать ходил учить, вы это знаете? Он два года назад, прощаясь, говорил, что никогда не забудет, что мы вечные друзья, вечные, вечные! И вот он вдруг меня теперь боится, я его съем, что ли? Чего он не хочет подойти, чего он не разговаривает? Зачем он к нам не хочет прийти? Разве вы его не пускаете: ведь мы же знаем, что он везде ходит. Мне неприлично его звать, он первый должен бы был припомнить, коли не забыл. Нет-с, он теперь спасается! Вы что на него эту долгополую-то ряску надели… Побежит, упадет…

И она вдруг, не выдержав, закрыла лицо рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо, своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом.
— Диалог Лизы и Зосимы про Алёшу в монастыре у старца[1][2]

Впервые в романе Лиза Хохлакова появляется в главе «Маловерная дама», где она с матерью в монастыре старца Зосимы участвует в разговоре с ним и Алёшей Карамазовым[3]. Лиза с раннего детства знакома с Алёшей. На момент появления в романе она — больная четырнадцатилетняя девочка «с прелестным личиком, худенькая, но веселая». «Что-то шаловливое светилось в её темных больших глазах, с длинными ресницами», — пишет Достоевский. У Зосимы они с Алёшей встречаются после некоторого перерыва[4]. При этом сразу же обнаруживается сложность её отношений с Алёшей[3], который с момента её приезда в Скотопригоньевск владеет помыслами девочки[5]. Достоевский не раз напоминает, что Лиза порой проявляет свои чувства с повышенной эмоциональностью, из-за чего, несмотря на уверенность окружающих, у читателя естественным образом возникают сомнения в том, что Зосима действительно исцелил девочку[5]. В этой же сцене выявляется конфликт интересов, так как привязанность Алёши к Лизе противостоит его высоким духовным целям пребывания в монастыре[3]. При этом Лиза даже в монастыре откровенно смеётся над монашеским одеянием Алёши, краснеющего от её упорного и задорного взгляда[6], что не укрывается от внимательного Зосимы[3]. В ответ на замечание старца краснеет уже Лиза, после чего жалуется Зосиме на то, что, уйдя в монастырь, Алёша совсем забыл про неё. Видя нескрываемые чувства Лизы к Карамазову, старец решает непременно прислать к ней Алёшу[2].

Происхождение имени

Критики обратили внимание на неслучайность выбора Достоевским фамилии и имени героини[7][8]. Как отмечал филолог Моисей Альтман, фамилия Хохлакова является изменённой версией фамилии прототипа — Валентины Хохряковой[8]. На выбор имени, по мнению филолога Валентины Ветловской, повлияло представление героини в романе как будущей невесты Алёши Карамазова. Несмотря на то, что имя невесты святого Алексия, человека Божьего, с которым в романе ассоциируется младший Карамазов, в русских редакциях жития не называется, в некоторых вариантах духовного стиха упоминается Катерина или Лизавета[7]. Имя Лизавета впервые в романе звучит в главе «Верующие бабы», когда одна из баб в ответ на вопрос старца Зосимы о её ребёнке произносит: «Девочка, свет, Лизавета». Там же впервые упоминается и Алексий, человек Божий[9].

Версия о происхождении имени героини ещё раз подтверждается в главе «Маловерная дама», в которой происходит разговор между Лизой с матерью, помещицей Хохлаковой, и Алёшей Карамазовым с его духовным отцом старцем Зосимой. Ветловская отмечает, что в этом эпизоде явным образом предполагается связь Алёши с Алексеем человеком Божиим и Лизы с Лизаветой, невестой и супругой святого, а обещание старца прислать Алёшу выглядит предварительным сговором родителей. Подтверждает это предположение и сам Алёша, собираясь жениться на Лизе после выхода из монастыря[9].

Образ

Лиза является довольно странным персонажем. В романе она появляется только в эпизодах, связанных с Алёшей Карамазовым, с целью сделать яснее и понятнее его образ[10]. В одной из сцен Алёша прямо говорит ей: «Знаете, Lise, мой старец сказал один раз: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными в больницах…» Несмотря на то, что эта реплика не относилась напрямую к девочке, в большей степени она обращена именно к Лизе, которая становится символической целью деятельной любви младшего Карамазова. Соединяя в себе черты ребёнка и больного человека, Лиза представляет собой одного из наиболее трудных людей в окружении Алёши. Тем не менее, несмотря на все сложности, любовь Алёши к ней неизменна[11]. В психологическом портрете героини сочетаются простодушие и злоба (это проявляется, в частности, в смехе девочки); ей свойственна также предельная душевная распахнутость и обнажённость чувств. Будучи по-детски очаровательной, она в то же время обладает сильной волей[12]. Девочка осознаёт, что порой находится во власти дурных мыслей. Тогда в её голосе начинают появляться новые ноты — от восторженного визга до скрежета. Именно «голосовое поведение» выдаёт душевное расстройство и смятение Лизы[13]. Свидетельством двойственной природы героини является презрение, которое она порой испытывает к окружающим, с одновременной зависимостью от них[13].

В душе Лизы, как и в душах прочих персонажей «Братьев Карамазовых», происходит непрерывная борьба добра и зла. При этом Лизе свойственно злое принимать за доброе. Она может одновременно мечтать помогать несчастным и желать, чтобы её истерзали; мечта об ананасном компоте соотносится в её сознании с образом мальчика с отрезанными пальчиками[14]. Во многом психологические метания Лизы Хохлаковой происходят в силу её юного возраста[15], а любовная истерическая диалектика является параллелью к метаниям Катерины Ивановны Верховцевой, ещё одного женского персонажа романа[16]. Так, в сцене «У Хохлаковых» Лиза капризничает и требует у Алёши обратно своё любовное письмо. В это же время Катерина Ивановна не может определиться между любовью к Ивану Карамазову и привязанностью из гордости к Дмитрию Карамазову, возмущаясь разоблачением со стороны Алёши[17].

Несмотря на письменное признание в любви Алёше, Лиза испытывает сложные эмоциональные чувства и к Ивану Карамазову[5]. Лиза побуждает обоих братьев подтвердить, что она не видит разницы между добром и злом, и что ею уже овладели бесы. Реакция Ивана на это иронична и ведёт к презиранию Лизы. Алёша же считает её вывод грешным, но не идёт у неё на поводу и отказывается презирать её за преступную извращённость[18].

Отношения с Алёшей

Лиза с раннего детства знакома с Алёшей. По мнению литературного критика Акима Волынского, Достоевский задумывал изобразить отношение Лизы к Алёше на грани между дружбой и любовью, при этом намечая со стороны героини только дружескую перспективу. Алёша в монастыре видится ей комичным в рясе и одновременно возвышенным, что только мешает любви[19]. При этом в общении с Алёшей у неё впервые раскрывается духовная сторона. В своём письме при их первой встрече в монастыре она пишет: «Милый Алеша, я вас люблю, люблю ещё с детства, с Москвы, когда вы были совсем не такой, как теперь, и люблю на всю жизнь. Я вас избрала сердцем моим, чтобы с вами соединиться, а в старости вместе кончить нашу жизнь»[20]. Лизино письмо воодушевляет Алёшу, в его сознании рождаются фантазии, связанные с грядущим браком, героиня, как ему кажется, станет достойной женой. Однако мечты о возможном счастье оказываются несбыточными, а неосуществлённые надежды ведут к разочарованию. В последующей беседе героев окончательно намечается дружеский тип их отношений[20].

Лиза, в отличие от Алёши, не может представить его в роли мужа. В ответ на серьёзное намерение Алёши в будущем жениться на ней девочка только смеётся. Тут же обращаясь к помещице Хохлаковой, она называет его маленьким мальчиком, сомневаясь, что Алёше стоит жениться только потому, что он вообразил, что ему это нужно. И в то же время Лиза с каждым разом всё больше уважает Алёшу за его серьёзность, что также препятствует развитию любви[21]. Она поддерживает его разговоры про возможную совместную жизнь и даже обещает разделять его убеждения и держать себя относительно него с полным благородством[22]. В последнее свидание девочка уже прямо говорит Алёше о том, что в силу его характера он совершенно не подходит ей в качестве мужа: «Вы в мужья не годитесь, я за вас выйду, и вдруг дам записку, чтобы снести тому, которого полюблю после вас. Вы возьмете и непременно отнесете, да ещё ответ принесете. И сорок лет вам придет, и вы все так же будете мои такие записки носить»[23][24][5]. В этой сцене также проявляется душевное смятение героини, так как она одновременно преследует практическую цель передать письмо Ивану Карамазову[12].

В отношениях с Алёшей проявляется и стремление Лизы причинять страдания окружающим. Её мучительные отношения со всеми, проявляющиеся даже в таких моментах, как избиение служанки, в отношении Алёши выявляются особенно ярко, как в её отвратительных саморазоблачениях, так и в намёках на отношения с Иваном. При этом её внутренний садизм после ухода Алёши оказывается направлен на саму героиню, в результате чего Лиза прищемляет себе палец[11]. Критиками было отмечено, что подобным образом Достоевский хотел подчеркнуть, что теперь Лиза находится в абсолютном плену у нечистой силы, как человек, вынесший себе приговор без права помилования: «Потому что я не люблю никого. Слышите, ни-ко-го!». По Зосиме, такие, не способные любить, люди обречены на адские муки[18].

Отношения с Иваном

Выбирая между двумя братьями, Лиза сознаёт, что к Алёше она не испытывает подлинного влечения, его чувство к нему сродни обожествлению, её восхищение и преклонение носят, скорее, неземной характер. Алёша в её глазах практически идеален, а потому прекрасен и далёк, как недостижимая мечта. Однако рядом с ним есть другой Карамазов — его старший брат Иван. Его сложность, загадочность и внутренние противоречия всё больше привлекают Лизу[22]. Несмотря на то, что в диалоге с Алёшей девочка заявляет: «Я вашего брата, Ивана Фёдоровича, не люблю», Алёша в этом отрицании уже начинает улавливать власть Ивана над Лизой[25].

Иван Карамазов приходит к Лизе по её приглашению, и Алёша понимает, что брат оказывает на девочку серьёзное влияние: после общения с ним в речи героини появляются его слова и выражения, а исповедуемые Иваном идеи перерабатываются её болезненным воображением[26]. Раздражённость и самомучительство Лизы частично вызваны стыдом героини из-за письма к Ивану, которое тот воспринял весьма холодно[27]. В сцене последнего свидания Алёши с Лизой младший Карамазов отмечает последствия влияния идей Ивана на Лизу. Девочка «страшно изменилась <…> похудела, во всем её существе, рядом с прежним простодушием, чувствуется озлобление». Эта Лиза уже не хочет быть счастливой, в мыслях её тянет к преступлениям[25]. Алёша понимает, что Иван воздействует на её душу, открывает в ней то, что ещё не успело открыться собственными силами[26]. Осознавая внутренний разлад и стремясь заглушить его, Лиза дочерна ущемляет свой пальчик[28]. В той же сцене, доведённая до исступления и содрогающаяся от своего поступка, Лиза просит Алёшу передать Ивану маленькое письмецо, просмотрев которое при Алёше, Иван равнодушно отметил, что Лиза уже предлагается[29]. Однако позже, в главе «Это он говорил», Иван просит прощения у Алёши за прошлое оскорбление Лизы, отмечая, что на самом деле девочка ему нравится: «Мне нравится Лиза. Я сказал тебе про неё что-то скверное. Я солгал, мне она нравится»[27].

Критики также отмечали, что истерический бунт Лизы, во время которого она отворачивается от Божьей гармонии[30], является своеобразной параллелью к бунту Ивана Карамазова, в силу чего тот как бы одобрил её историю про ананасный компот. Алёша при этом добавляет про Ивана, что тот на самом деле и сам может верить Лизе[31]. Бунт Лизы дополняет бунт Ивана, при этом, естественным образом, уступая ему по масштабу в силу молодости героини. Критиками отмечалось, что подобные параллели являются важнейшим художественным приёмом Достоевского[32]. Одновременно с этим сам образ Лизы в романе своими саморазоблачениями и предложениями стремится разрушить идею Ивана о невинности детей, так как преступления детей против детей не менее ужасны, чем преступления взрослых против детей[11].

Бесёнок

Беседа Алёши с Лизой в главе «Бесёнок» была названа главным эпизодом, демонстрирующим формирование психологического портрета Алёши и показывающим, как создаётся диалектическая модель человеческой души. До этой беседы Лиза в романе была представлена ребёнком с больной ногой, вынужденным находиться в инвалидном кресле, что подчёркивало несамостоятельность и отсутствие характера в персонаже. Однако в последней сцене она уже выздоровела и встала с кресла. Таким образом Достоевский подчеркивает перемены, произошедшие в героине и приведшие её к внутренней определённости и пониманию своего бытия[10].

По Достоевскому, нельзя однозначно и безапелляционно осуждать человека, ставшего жертвой своих тёмных, агрессивных начал. Такие личности, наоборот, заслуживают более внимательного подхода[33]. Характер Лизы представляет собой странное и страшное сочетание простодушия и злобности, стыдливости и бесстыдства, доброты и садизма. Всё вокруг периодически вызывает у неё отвращение. Ей хочется быть обманутой и истерзанной. Сама героиня явным образом выражает своё стремление к саморазрушению, заявляя: «Я хочу себя разрушать»[33]. Признание Лизы называлось самой впечатляющей исповедью «ночной души» человека в творчестве Достоевского после его Подпольного господина из повести «Записки из подполья». Несмотря на то, что это всего лишь мыслепреступление, обнажённость желаний и притязаний героини достигает предела, оставляя сильное впечатление[34].

…мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа, и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь — а они все назад. Ужасно весело, дух замирает
— Сон Лизы[35]

Во время последней встречи с Алёшей особенно сильно проявляется желание Лизы Хохлаковой быть в центре внимания, свойственное её истерическому характеру[36]. Его видно в заявлении, что она теперь любит преступления и желает творить зло, при этом рассчитывая после совершения самого большого на земле греха, что все люди узнают об этом, «обступят её и будут показывать на неё пальцами»[33][37]. Лиза заворожена гибелью и хочет рассмеяться в ответ тем, кто её осудит, настаивая, что все вокруг тоже тайно влюблены во зло, например, в отцеубийство[37]. Ей кажется, что все вокруг теперь про себя любят Дмитрия Карамазова за то, что он убил отца, хотя и говорят, что это ужасно. Она сама прямо заявляет: «Я первая люблю»[38]. На замечание Алёши, что это характерно для детей, Лиза поясняет, что у неё нет детской наивности и непонимания последствий, её привлекает именно осознание адекватного выражения заложенного в ней самой зла. Своё желание творить его она мотивирует стремлением сделать так, «чтобы нигде ничего не осталось». Как отмечалось критиками, в этом проявляется идея Достоевского, что негативное начало человеческой души в своей сущности есть начало «ничто», тенденция к уничтожению всего существующего[39]. Алёша чувствует в Лизе, в том, что она злое принимает за доброе, некий внутренний беспорядок, который, однако, частично списывает на возможные последствия её прежней болезни[24]. Было высказано предположение, что воображаемые безнравственные поступки могут помочь Лизе научиться бороться со злом и, несмотря на изоляцию вследствие болезни, противодействовать плохому[36].

Болезненное желание зажечь дом и жажда беспорядка Лизы ярче всего раскрываются во сне. Девочка то находится на стороне Бога, то забавляется игрой с бесами. Французский философ Мишель Фуко называл подобное состояние человека — «ничто неразумия». Подобная душевная пустота и отсутствие духовного стержня личности могут привести к саморазрушению[12]. Предчувствуя это возможное саморазрушение, Лиза обращается за помощью к Алёше Карамазову, выявляя своё нездоровье путём исповеди[12]. Лиза рассказывает Алёше свой сон, в котором она видит чертей и бранит Бога, на что Карамазов отвечает, что такой же сон был и у него самого[35]. Таким образом, своей исповедью Лиза одновременно оказывает на него деструктивное воздействие[13]. Совпадение снов не может быть случайным; оно указывает на близость глубинной сущности собеседников. Исповедь Лизы в итоге раскрывает антиномичность Алёши — борьбу в нём полярных начал бытия, олицетворяемых образами Бога и дьявола. Оказывается, что он такой же человек, как и окружающие, несущий в душе своего Бога и своего дьявола[35].

Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырёхлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, всё стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо! <…> Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот
— История про ананасный компот[40]

В конце беседы Лиза выдаёт самое страшное признание в истории про ананасный компот[40][41]. Приходивший по её просьбе Иван, которому она рассказала эту же историю, одобрил болезненное ощущение наслаждения Лизы созерцанием распятого мальчика[13][41]. Критиками отмечалось, что для столь серьёзных и ответственных вопросов Достоевский уже не мог обойтись изображением только одного полюса моральной антиномии, поэтому после своего признания Лиза добавляет, что тряслась в слезах от этой истории, но одновременно не могла выбросить из головы ананасный компот. В одном чувстве героини оказываются сразу три разных слагаемых: «хорошо!» как полюс зла; «тряслась в слезах» как полюс добра; «ананасный компот» как символ отстранения и замыкания в себе[40]. При этом компот в данном случае выполняет роль некоторой защитной реакции на сильный стресс[13]. В связи с последним признанием Лизы отмечались частые негативные упоминания евреев в творчестве Достоевского. Происхождение этой истории Лизы могло быть вызвано «кровавыми наветами», в которые сам писатель до конца не верил, так как в них сомневается выразитель его мысли, Алёша Карамазов. Самым страшным же в этой исповеди, с философской точки зрения, оказался факт влияния этих наветов на девочку, создание некоей ложной памяти, в результате которой та готова стать детоубийцей[42].

С религиозной точки зрения самопознание Лизы характеризовалось как демоническое, так как девочка стремится разобраться в деструктивных или перверсивных фантазиях, ощущая себя в мире, не подлежащем искуплению. При этом демоническое предстаёт как комплексный феномен, согласно которому морально индифферентный целый мир допускает садистскую жестокость. В подобные взгляды укладывается отношение к себе как к существу, обречённому на боль и отверженность, и чувство отвращения к жажде боли и уничтожения в мире, где нет Бога. Фактически повторяется тезис Ивана Карамазова, что «всё позволено», но хуже этого тот факт, что от нечистой силы некуда бежать. Невозможно скрыться от собственного «я», запертого в клетке унижения и ненависти к себе. Эпизод предстаёт важным звеном в процессе прояснения природы демонического и способствует более глубокому прочтению истории Великого Инквизитора и кошмаров Ивана Карамазова. При этом осознанная правдивость Лизы и неспособность любить себя и окружающих, «являет собой наиболее явный пример могущества нечистой силы»[43].

В художественных средствах романа

С художественной стороны обращалось внимание на то, что вставные тексты, представляющие собой дневники, письма, записки и прочие включённые в состав произведения элементы «чужого» повествования, в «Братьях Карамазовых» необходимы для формирования событий рассказывания[44]. Вставные тексты романа стянуты к Алёше Карамазову, однако хронологически и тематически дистанцированы от обрамляющих их событий[45]. Так, в своём письме к Алёше Карамазову Лиза Хохлакова объясняется в любви и просит зайти к ней: «Алёша, только Вы непременно, непременно, непременно придите!». Хронологическая дистанция выражается тремя упоминаниями данного письма, разделёнными не связанными с ними событиями. Сначала Достоевский описывает вручение письма Алёше. После этого идут сцены встречи с Дмитрием, с отцом Паисием и молитвы, отделившие вручение письма от его прочтения. От обсуждения письма с Лизой сцена прочтения оказывается отделена поучениями Зосимы, посещением отца и школьниками. Тематическая дистанция возникает благодаря несоответствию сцены молитвы рядом с умирающим старцем и последующей сцены чтения любовного письма, а также подчёркнутой случайности появления и чтения письма: «вдруг его догнала служанка» с письмом, после чего Алёша «сунул его, почти не сознавая, в карман» и «вдруг случайно нащупал в кармане» во время молитвы[46]. Таким образом, письмо Лизы выполняет «ретардирующую функцию», останавливая продвижение событий или меняя направление их развития[47].

Было отмечено и частое использование Достоевским в «Братьях Карамазовых» художественного приёма подхватывания мысли одного персонажа другим, чтобы подчеркнуть её важность для автора. Так, Лиза Хохлакова используется писателем в романе, в частности, для того, чтобы поддерживать важные мысли матери. После сцены «надрыва в гостиной» Екатерина Хохлакова быстро и восторженно зашептала Алёше Карамазову: «Вы действовали прелестно, как анrел»; «Вы поступили как ангел, как ангел, я это тысячи тысяч раз повторить готова». Для усиления этой мысли и чтобы не дать исчезнуть высказыванию, Достоевский вводит два уточняющих вопроса Лизы, акцентирующих внимание на ангельской сущности Карамазова: «Мама, почему он поступил как ангел?» и к Алеше: «За что вы в ангелы попали?»[48].

При классификации языкового материала был выявлен ряд художественных доминант, которые вбирают в себя смыслы, заданные мифологической символикой. Так, устойчивой деталью портретных описаний у Достоевского являются чёрные глаза, синонимом которых иногда выступают тёмные глаза. Эта деталь нашла своё отражение в описании портрета Лизы Хохлаковой: «в её темных больших глазах с длинными ресницами»[49]. Слово «искажённый» семантически связано с доминантой «безобразие», означающей у Достоевского утрату образа и духовную смерть. Доминанта появляется в описании эмоций Лизы: «бледно-желтое лицо её вдруг исказилось, глаза загорелись»[50]. Наречия меры и степени «страшно» и «ужасно» выступают в качестве интенсификаторов семантики: «краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком»[51]. В целой группе портретных описаний Достоевского встречается доминанта «огонь», представленная широким кругом лексики. При описании Лизы писатель также этим пользуется: «со сверкнувшими каким-то огоньком глазами»[52]. Доминанта «бесёнок» входит в важное семантическое поле «чёрт». Ею пользуется Иван при получении письма от Лизы: «А, это от того бесенка». Слово «бесёнок» появляется и в характеристике Алёши Иваном: «Так вот какой у тебя бесёнок в сердечке сидит»[53]. С «бесами» связано и употребление писателем слова «беспорядок», используемого Лизой в разговоре с Алёшей: «Полюбили беспорядок? — Ах, я хочу беспорядка»[54]. Отмечалась и важная роль молитв в художественном мире романов Достоевского. В «Братьях Карамазовых» Лиза пишет в письме Алёше: «я помолилась на образ богородицы, да и теперь молюсь и чуть не плачу»[55]. Кроме того, в романе было отмечено непрерывно дразнящее читателя слово «секрет», в котором скрыто что-то негативное, предостерегающее и интригующее. Достоевский многократно использует его в «Братьях Карамазовых», чтобы привлечь внимание. Так, Лиза Хохлакова пишет любовное письмо Алёше от всех секретно, хотя сама знает, насколько это нехорошо. Тем самым её секрет оказывается в руках у Алёши[56].

Прототип

Филолог Моисей Альтман полагает, что прототипом Лизы Хохлаковой послужила Валентина, дочка Людмилы Христофоровны Хохряковой, урождённой Рабиндер, в свою очередь послужившей прототипом для матери Лизы — помещицы Екатерины Осиповны Хохлаковой. К моменту знакомства с Достоевским, в 1876 году, Людмила Хохрякова уже дважды была замужем, лишилась второго мужа и жила с дочкой. Работала на телеграфной станции и сотрудничала в мелких периодических изданиях[8].

Возраст Лизы совпадает с возрастом Валентины на момент написания произведения. Обе девочки живут с матерью, оставшейся без мужа. Эпизод с посещением Хохлаковой с дочерью старца Зосимы в романе также основан на реальных событиях. Хохрякова сообщала, что в 1876 году посещала с дочерью игуменью Митрофанию[57]. Кроме того, по сообщению жены писателя, Анны Григорьевны, появившаяся однажды в «Дневнике писателя» история про двенадцатилетнюю девочку, которая убежала от матери, решив больше не ходить в школу, была написана Достоевским на основе реального случая с Валентиной, о котором сама госпожа Хохрякова рассказала писателю. При этом Достоевский прокомментировал поступок девочки следующим образом: «Мне, разумеется, возразят сейчас же: „Единичный случай, и просто потому, что девочка очень глупа“. Но я знаю наверно, что девочка очень неглупа. А главное, это вовсе не единичный случай»[58].

По мнению Владислава Бачинина, одним из прообразов исповеди Лизы могли послужить признания Клервиль, героини романа «Жюльетта» Маркиза де Сада: «Как я хочу, — говорит она, — найти такое преступление, воздействие которого не прекратилось бы и тогда, когда сама я действовать уже не смогу, так чтобы в моей жизни не было ни мгновения, даже во сне, когда бы я не была причиной какой-нибудь порчи, и чтобы эта порча ширилась-ширилась, ведя к всеобщему разврату, к смятению такому страшному, чтоб его следствия длились и за пределами моей жизни»[59].

Напишите отзыв о статье "Лиза Хохлакова"

Примечания

  1. ↑ Собрание сочинений. Т. 14, 1976, с. 55.
  2. ↑ 1 2 Ветловская, 2007, с. 205-206.
  3. ↑ 1 2 3 4 Ветловская, 2007, с. 205.
  4. ↑ Волынский, 2011, с. 351-353.
  5. ↑ 1 2 3 4 Уильямс, 2013, с. 99.
  6. ↑ Чирков, 1967, с. 293.
  7. ↑ 1 2 Ветловская, 2007, с. 206.
  8. ↑ 1 2 3 Альтман, 1975, с. 129.
  9. ↑ 1 2 Ветловская, 2007, с. 206-207.
  10. ↑ 1 2 Евлампиев, 2012, с. 502.
  11. ↑ 1 2 3 Пис, 2007, с. 34.
  12. ↑ 1 2 3 4 Гаричева, 2007, с. 366.
  13. ↑ 1 2 3 4 5 Гаричева, 2007, с. 367.
  14. ↑ Мелетинский, 2001, с. 12.
  15. ↑ Мелетинский, 2001, с. 170.
  16. ↑ Мелетинский, 2001, с. 178.
  17. ↑ Мелетинский, 2001, с. 179.
  18. ↑ 1 2 Уильямс, 2013, с. 101.
  19. ↑ Волынский, 2011, с. 352.
  20. ↑ 1 2 Волынский, 2011, с. 353.
  21. ↑ Волынский, 2011, с. 354.
  22. ↑ 1 2 Волынский, 2011, с. 355.
  23. ↑ Волынский, 2011, с. 358.
  24. ↑ 1 2 Гаричева, 2007, с. 372.
  25. ↑ 1 2 Волынский, 2011, с. 356.
  26. ↑ 1 2 Волынский, 2011, с. 357.
  27. ↑ 1 2 Розенблюм, 1981, с. 341.
  28. ↑ Волынский, 2011, с. 359.
  29. ↑ Волынский, 2011, с. 358-359.
  30. ↑ Мелетинский, 2001, с. 155.
  31. ↑ Мелетинский, 2001, с. 171.
  32. ↑ Мелетинский, 2001, с. 184-185.
  33. ↑ 1 2 3 Бачинин, 2001, с. 318.
  34. ↑ Бачинин, 2001, с. 318-319.
  35. ↑ 1 2 3 Евлампиев, 2012, с. 505.
  36. ↑ 1 2 Гаричева, 2007, с. 365.
  37. ↑ 1 2 Уильямс, 2013, с. 100.
  38. ↑ Чирков, 1967, с. 260.
  39. ↑ Евлампиев, 2012, с. 503.
  40. ↑ 1 2 3 Евлампиев, 2012, с. 504.
  41. ↑ 1 2 Розенблюм, 1981, с. 340.
  42. ↑ Кантор, 2010, с. 380-382.
  43. ↑ Уильямс, 2013, с. 101-102.
  44. ↑ Волкова, 2010, с. 33.
  45. ↑ Волкова, 2010, с. 35.
  46. ↑ Волкова, 2010, с. 35-36.
  47. ↑ Волкова, 2010, с. 37.
  48. ↑ Чижевский, 2010, с. 27-28.
  49. ↑ Сырица, 2007, с. 134.
  50. ↑ Сырица, 2007, с. 174.
  51. ↑ Сырица, 2007, с. 368-369.
  52. ↑ Сырица, 2007, с. 300-301.
  53. ↑ Сырица, 2007, с. 244-245.
  54. ↑ Сырица, 2007, с. 247.
  55. ↑ Сырица, 2007, с. 29.
  56. ↑ Голосовкер, 1963, с. 24-26.
  57. ↑ Альтман, 1975, с. 129-130.
  58. ↑ Альтман, 1975, с. 128-129.
  59. ↑ Бачинин, 2001, с. 319.

Литература

  • Альтман, М. С. Достоевский. По вехам имён. — Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1975. — 280 с.
  • Бачинин, В. А. Достоевский: метафизика преступления (Художественная феноменология русского протомодерна). — СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 2001. — 412 с. — ISBN 5-288-02838-9.
  • Ветловская, В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». — СПб.: Пушкинский дом, 2007. — 640 с. — ISBN 978-5-91476-001-1.
  • Волкова, Т. Н. [cyberleninka.ru/article/n/vstavnoy-tekst-kompozitsionnye-i-syuzhetnye-funktsii-bratya-karamazovy-f-m-dostoevskogo-i-voskresenie-l-n-tolstogo Вставной текст: композиционные и сюжетные функции («Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского и «Воскресение» Л. Н. Толстого)] // Новый филол. вест. — М.: Изд-во Ипполитова, 2010. — № 1. — С. 33—42.
  • Волынский, А. Л. Достоевский: философско-религиозные очерки. — СПб.: Издат. дом «Леонардо», 2011. — 672 с. — ISBN 978-5-91962-011-2.
  • Гаричева, Е. А. Тема безумия в творчестве Достоевского и Полонского // Достоевский. Материалы и исследования / Н. Ф. Буданова, И. Д. Якубович. — СПб.: Наука, 2007. — Т. 18. — С. 144—167. — 480 с. — 800 экз.
  • Голосовкер, Я. Э. Достоевский и Кант. — М.: Изд-во АН СССР, 1963. — 103 с.
  • Евлампиев, И. И. Философия человека в творчестве Ф. Достоевского (от ранних произведений к «Братьям Карамазовым»). — СПб.: Изд-во Рус. христ. гуманит. акад., 2012. — 585 с. — ISBN 978-5-88812-548-9.
  • Кантор, В. К. «Судить Божью тварь». Пророческий пафос Достоевского: Очерки. — М.: Рос. полит. энц. (РОССПЭН), 2010. — 422 с. — ISBN 978-5-8243-1345-1.
  • Мелетинский, Е. М. Заметки о творчестве Достоевского. — М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2001. — 190 с. — ISBN 978-5-7281-0339-1.
  • Пис, Р. Правосудие и наказание: «Братья Карамазовы» // Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»: современное состояние изучения / под ред. Т. А. Касаткиной. — М.: Наука, 2007. — С. 10—39. — 835 с.
  • Розенблюм, Л. М. Творческие дневники Достоевского. — М.: Наука, 1981. — 368 с.
  • Сырица, Г. С. Поэтика портрета в романах Ф. М. Достоевского: Монография. — М.: Гнозис, 2007. — 407 с. — ISBN 978-5-94244-011-4.
  • Уильямс, Р. Достоевский: язык, вера, повествование. — М.: Рос. полит. энц. (РОССПЭН), 2013. — 295 с. — ISBN 978-5-8243-1556-1.
  • Чижевский, Д. И. Шиллер и «Братья Карамазовы» // Достоевский. Материалы и исследования / Н. Ф. Буданова. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 19. — С. 144—167. — 488 с. — 500 экз.
  • Чирков, Н. М. О стиле Достоевского. Проблематика, идеи, образы. — М.: Наука, 1967. — 305 с.
  • Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 30 т. / под ред. Г. М. Фридлендера. — Л.: Наука, 1976. — Т. 14. — 624 с. — 200 000 экз.

Ссылки

  • [www.fedordostoevsky.ru/works/characters/Khokhlakova_Liza/ Хохлакова Елизавета (Лиза, Lise)]. Сетевое издание «Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества». Проверено 12 августа 2016.


Отрывок, характеризующий Лиза Хохлакова



В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Лиза_Хохлакова&oldid=81646155»